ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПАРТИИ
и политическая система Российской Федерации
 

 

ДИЛИГЕНСКИЙ Г.Г.

ДЕМОКРАТИЯ НА РУБЕЖЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ*

* Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда. Грант 01-03-00077

Глобальная демократизация?

Проблемы исторического развития и перспектив демократии могут рассматриваться в теоретическом контексте цивилизационной и стадиальной парадигм всемирно-исторического процесса. В первом приближении эти проблемы могут быть описаны в виде следующей альтернативы: является ли демократия продуктом исключительно определенной (западной) цивилизации или необходимым этапом политического развития любого общества на определенном этапе его модернизации? Реальность этой альтернативы подтверждается как проявляющейся в последние десятилетия тенденцией к глобальному распространению демократических институтов, так и трудностями их укоренения и дисфункциональностью в незападных обществах.

Четкость альтернативы значительно ослабевает, если попытаться приложить ее к реальному историческому опыту демократизации. В этом случае, во-первых, становится ясным, что западная цивилизация отнюдь не родилась и не развивалась постоянно как устойчиво демократическая. В классической античности демократические формы политического устройства сочетались с олигархическими, тираническими и деспотическими и в конце концов уступили место обожествленной и неограниченной монархической власти. Утверждение демократических институтов произошло только на относительно поздней фазе развития западной цивилизации - в эпоху так называемого модерна, т.е. демократия, понимаемая как совокупность представительных органов власти, свободных выборов, идейно-политического плюрализма и сменяемости субъектов власти по воле граждан, является стадиальным феноменом в рамках самой этой цивилизации.

Решение сформулированной проблемы значительно затрудняется также размытостью самого понятия «демократия». Фактически оно употребляется в относительном смысле - в контексте диахронных или синхронных сопоставлений различных обществ. Франция времен июльской монархии и современная ей Англия могли считаться демократическими обществами по сравнению с николаевской Россией, но не являются таковыми, если их сравнивать с западноевропейскими странами конца XX века. Таким образом, феномен демократии стадиален еще и в том смысле, что принимает различные конкретные формы на различных фазах своего собственного развития. Очевидно, именно эта его изменчивость побудила одного из наиболее видных современных теоретиков демократии Лейпхарта утверждать, что она представляет собой «понятие, решительно не поддающееся определению».*

* Лейпхарт А. Демократия в многосоставных обществах. М.,1997. С.38.

Наверное, это все-таки не совсем так. Даже не имея исчерпывающего определения демократии, мы все же хотя бы на интуитивном уровне имеем в виду нечто более или менее определенное. В первую очередь, общество, обладающее институтами, позволяющими ему в той или иной степени влиять на власть и политику (хотя это влияние неравномерно распределяется по различным социальным группам и различным сферам политических решений). Мы имеем также в виду общество, предоставляющее людям, с одной стороны, определенную степень свободы самоопределения личности - выбора формы деятельности, места жизни и работы, убеждений, источников информации и т.п. - и, с другой стороны, защиту от авторитарного произвола власть имущих, жизнь людей в рамках и под защитой закона. В то же время в наше понимание демократии мы вольно или невольно включаем не только эти общие принципы, но и конкретную модель политико-правовой институциональной системы, функционирующую в современном западном обществе.

Адекватность этого последнего представления вызывает серьезные сомнения. Во-первых, потому, что оно может порождать определенное окостенение, догматизацию понимания демократии, ведущие к искажению исторической перспективы. В свете прошлого опыта, вполне можно предположить, что демократия XXI века будет не меньше отличаться от современной, чем эта последняя от демократических институтов середины XIX века. Во-вторых, при всей приверженности западных обществ к своим демократическим порядкам в последнее время в недрах этих обществ возрастает неудовлетворенность достигнутым в них уровнем и характером функционирования демократии. Как справедливо отмечает французский политолог М.Доган, подробно исследовавший феномен резкого падения доверия к политическим институтам в западных обществах, он свидетельствует не о разочаровании в принципах демократии как таковых, но о стремлении к углублению демократизации, к приведению демократической практики в соответствие с реалиями современной жизни и потребностями современного человека.*

* Dogan M. Conf ia nce aux institutions (Доклад на Всемирном социологическом конгрессе в Монреале ( 1998 г .). Автор имел возможность ознакомиться с текстом доклада благодаря любезности проф. М.Догана.

Это стремление порождается, по меньшей мере, двумя основными процессами. Один из них - возрастающее значение, которое приобретают в жизни современного общества так называемые технологические решения. Подчиненные целям экономического роста и эффективности, они принимаются бизнесом и политиками, чаще всего вне каких-либо демократических процедур и демократического контроля. Между тем побочный эффект таких решений, как это особенно ясно видно на примере ядерной энергетики или генной инженерии, может быть не менее опасен, чем последствия самых авантюристических решений, относящихся к традиционной политической сфере. Техническая эволюция создает угрозу и самой демократии: новейшие технические средства в руках террористов или феномен хакеров побуждают властные структуры переходить от преследования преступлений и предотвращения конкретных опасностей к пресечению даже зарождающихся рисков, рассматривать каждого гражданина как фактор таких рисков. Отсюда распространение внеправовой практики (тотальная полицейская слежка, прослушивание телефонов и т.п.), ставящей под вопрос элементарные права личности.

Другой процесс носит более глубокий, так сказать, антропологический характер. Речь идет об индивидуализации - возрастании индивидуальной автономии, обусловленном прежде всего ослаблением связей индивида с «большим обществом» и его институтами, с групповыми субкультурами. Механизмы представительной, парламентской демократии функционируют на основе объединения граждан вокруг групповых культурных традиций, общих интересов, ценностей, политических приоритетов, формулирование и защиту которых они делегируют партиям и институтам власти; эта демократия предполагает, что внутри каждого такого объединения и в обществе в целом индивидуальные устремления нивелируются в групповые, подкрепляемые нормами и ценностями соответствующих культур; меньшинство подчиняется большинству. Индивидуализация, атомизация общества подрывает функционирование этих социально-культурных механизмов представительной демократии; изначально присущее ей, отмечавшееся еще Кантом противоречие между принципом большинства и самоопределением личности обостряется, превращается из имплицитного в эксплицитное.

Анализируя эти проблемы современной демократии, Ульрих Бек, автор получившей известность на Западе книги «Изобретение политического», видит путь к их решению в дедогматизации и десакрализации ее установившихся принципов: демократия, по его мнению, должна превратиться в рефлектирующую. Это означает, что простое воспроизводство ее основ уступает место их критическому анализу и постоянному экспериментированию во всех сферах социального действия*.

* Beck U. The Reinvention of Politics. Rethinking Modernity in the Global Social Order Cambridge , 1997. P.40-46.

Поиск новых форм демократии становится характерной чертой западной общественной мысли и практики. Он идет прежде всего по линии формирования новых форм социальности, призванных заменить распадающиеся групповые социально-культурные общности более подвижными, временными, флюктуирующими, возникающими на добровольной основе по поводу меняющихся конкретных проблем и ситуаций. Идет поиск «нового коммюнотаризма», который означает в частности, по мнению одного из его ведущих теоретиков А.Этциони, ограничение доминирующей роли частного начала («приватности») в жизни индивида и социума.* Иными словами, социальность, детерминированная «извне» (групповой принадлежностью, культурной средой и т.д.), заменяется социальностью добровольной, выражающей стремление индивидов, не жертвуя своей автономией, преодолеть взаимную отчужденность на основе поиска общих ценностей и стремлений.

* Etzioni A. The Limits of Privacy. N.Y.,1999.

Сегодня крайне трудно сказать, к каким изменениям в демократических институтах может привести этот поиск. По всей видимости, ведущая тенденция состоит в повышении роли гражданского общества и его влияния на общество политическое, что, очевидно, требует расширения сферы и обогащения форм его деятельности, проникновения ее ; на уровни решений, являющиеся сегодня доменом профессиональной политики, технократии и бюрократических структур.

Возвращаясь к интересующей нас проблеме, можно так или иначе утверждать, что речь идет здесь о новой стадии развития демократии в рамках ее традиционного цивилизационного, т.е. западного ареала. И особенности этой стадии мало что могут сказать о перспективах демократии как всеобще-стадиального, глобально-стадиального феномена.

Здесь мы подходим к проблеме связи демократизации и глобализации, стадиальности демократии в контексте всемирно-исторического процесса. Поскольку ни одна из существующих ныне локальных цивилизаций, кроме западной, не выработала в своем развитии демократических ценностей и институтов (если не считать таковыми первобытные, доцивилизационные отношения), можно полагать, что названная перспектива реальна лишь в случае возникновения новой глобальной цивилизации, которая тем или иным образом привьет эти ценности и институты к изначально чуждой им почве.

Весьма распространенный оптимистический взгляд на судьбы глобальной демократии фактически основан на представлении, что становление такой цивилизации происходит в результате современного процесса глобализации. В специально посвященном глобализации исследовании института ООН ЮНРИСД отмечается, что распространение либеральной демократии - одна из главных тенденций этого процесса.* Вывод основан на том факте, что к середине 90-х годов институты представительной демократии утвердились во многих еще недавно тоталитарных и авторитарных обществах - в постсоциалистических странах Европы, в ряде стран Латинской Америки, Юго-Восточной Азии и в Южной Африке.

* Тревоги мира. Социальные последствия глобализации мировых процессов. Доклад ЮНРИСД. М .,1997. С .24,25.

Главным фактором демократизации в условиях глобализации чаще всего считается происходящая под ее влиянием модернизация экономических и социальных структур: экономическое развитие на основе современной технологии ведет к росту благосостояния, а этот последний открывает дорогу демократии. Как писал в 1984 г . С.Хантингтон, «взаимосвязь между благосостоянием нации и ее демократизацией довольно прочна».* С.М.Липсет, специально исследовавший связь между уровнем экономического развития государств и их политическим строем, считает, что демократизация зависит от многих факторов, но уровень социально-экономического развития является ее «основным и необходимым условием». По его подсчетам, 74 % стран с наиболее низким уровнем экономического развития имеют авторитарный, 24 % «полудемократический» и только одна страна - Индия - демократический режим. Из стран с уровнем ниже и выше среднего демократическими являются соответственно 11 и 39 %, зато к этой категории относятся все страны с развитой рыночной экономикой.**

* Huntington S.P. Will More Countries Become Democratic?// Political Science Quarterly. 1984.N.99. P.199.

** Липсет С.М. и др. Сравнительный анализ условий, необходимых для становления демократии // Международный журнал социальных наук. 1993. № 3. С.9.

Эти наблюдения представляют несомненный интерес, однако зависимость демократизации от экономического фактора вряд ли является непосредственной. Социально-экономической предпосылкой представительной демократии западного типа (о которой и идет речь в приводимых сопоставлениях) является не рыночная экономика и уровень экономического развития как таковые, но обусловленное ими численное преобладание в социальной структуре так называемого среднего класса. Эту социальную общность объединяет жизненный стандарт, обеспечивающий доступность набора основных потребительских благ, поставляемых современным массовым производством, и заинтересованность в социально-политической стабильности, а внутренне разъединяет - многообразие конкретных групповых статусов и источников дохода, формируемых рыночными отношениями (частный бизнес, независимый и наемный труд различной квалификации и т.д.). Это сочетание консенсуса и плюрализма интересов превращает средний класс в опору представительной демократии, позволяющей различным его группам выявлять, отстаивать и примирять свои интересы, не нарушая в то же время институциональных основ своего экономического и социального положения. Разумеется, эта роль среднего класса в демократической политической системе проявляется далеко не во всех исторических ситуациях, а в некоторых даже может превращаться в свою противоположность. Если в обществе происходят социально-экономические процессы, угрожающие положению тех или иных средних слоев, они вполне способны своим общественно-политическим поведением дестабилизировать институты представительной демократии и даже, как показал опыт ряда европейских стран в период между двумя мировыми войнами, выступать силой поддержки авторитарных и тоталитарных режимов. Тем не менее, если средний класс не всегда является опорой демократии, его значительный удельный вес в социальной структуре и достаточно прочные экономические позиции малого и среднего бизнеса на рынке товаров и услуг, а наемных средних слоев -на рынке труда являются, по меньшей мере, необходимыми условиями стабильного демократического режима.

Если благосостояние основных групп населения (в том числе средних слоев) обеспечивается не их ситуацией на рынке, а на иной основе, например, как в нефтяных монархиях Персидского залива, благодаря государственному патернализму, плюрализма интересов не возникает и даже весьма высокий уровень благосостояния не создает социальных предпосылок демократизации. При всех этих оговорках несомненно, что бедные общества, в которых значительные слои населения живут на грани нищеты и маргинализированы в социальном отношении, не представляют собой благоприятной среды для развития демократии.

С точки зрения социально-экономического фактора перспективы глобальной демократизации выглядят вовсе не столь оптимистично, как это кажется многим авторам. Хорошо известно, что нынешний этап глобализации сопровождается углублением экономической дифференциации между наиболее развитыми и большинством остальных стран. Если эта тенденция сохранится, не следует ожидать быстрого и равномерного экономического и социального прогресса большинства развивающихся обществ, радикального повышения жизненного уровня их населения и, следовательно, формирования социальных предпосылок «работающей» представительной демократии. Во многих из тех стран, где под влиянием кризиса тоталитарных и авторитарных режимов и притягательности «западной модели» в последние десятилетия были созданы формально-демократические институты, они остаются неустойчивывми,часто дисфункциональными и выступают как дополнительный фактор социальной и политической нестабильности.

Серьезным препятствием глобальной демократизации, во всяком случае ее пока не имеющей ясных альтернатив западной модели, является культурная самобытность незападных обществ, которую не в состоянии размыть никакая вестернизация. Так, в культурном контексте афро-азиатских обществ ценность индивида, личности, основополагающая для западной культуры и образующая важнейшую духовную предпосылку демократизации, воспринимается как чужеродный элемент. И хотя процесс индивидуализации развивается и в этих обществах, он все же еще слабо колеблет присущее им растворение индивидуального в групповом. Во многих странах это групповое начало - самоидентификация граждан не с государством-нацией, а с этническими и религиозными группами - делает невозможной реализацию принципа большинства, лежащего в основе представительной демократии. Все это не обязательно исключает демократизацию, но делает ее малореальной в тех формах, которые выработаны западным обществом. К тому же в некоторых культурах, например, в исламской, заложена традиция слияния светской и религиозной - авторитарной по своей природе - власти.

Перспективу глобальной демократизации значительно отдаляет и сложившаяся структура международных отношений, ее влияние на процесс глобализации. В XIX - первой половине XX века демократизация западных обществ легко сочеталась с агрессивно-имперской, колонизаторской политикой на мировой арене. Деколонизация середины XX в., разумеется, изменила ситуацию, но не привела к радикальной демократизации международных экономических и политических отношений. После распада мировой социалистической системы Запад почувствовал себя хозяином на планете, интересы и мощь стран «золотого миллиарда», прежде всего США, во многом определяют ход и результаты процесса глобализации. События вокруг Югославии показали готовность Запада вмешиваться силовыми методами в решение внутриполитических проблем других стран. Однако демократию невозможно импортировать антидемократическими, тем более военными способами - такая линия поведения может привести лишь к усилению национализма и питаемого им авторитаризма, дискредитировать западную модель демократии.

Все сказанное свидетельствует об асимметричности процессов демократизации в различных регионах мира. Если западные общества решают проблему преодоления дисфункций представительной демократии, приведения демократических институтов в соответствие с реалиями постиндустриальной эпохи, то обществам Юга и Востока предстоит труднейший процесс выработки и «освоения» адекватной их условиям и традициям демократической практики, стабильного демократического порядка. Теоретически возможны различные «сценарии будущего»: принципиально новые фазы демократического процесса в одних регионах и его стагнация в других; «встреча» и взаимное обогащение различных его потоков. Наименее вероятной в обозримом будущем представляется унификация и нивелирование форм этого процесса в различных цивилизационных ареалах: если в мире и сложится глобальная демократическая цивилизация, она, скорее всего, не будет внутренне единообразной, «подстриженной под одну гребенку».

Подчеркну, что речь идет не о каком-либо долгосрочном прогнозе, охватывающем, например, все начавшееся XXI столетие: научная мысль вряд ли располагает сегодня возможностями для сколько-нибудь обоснованного предвидения столь далеких всемирно-исторических перспектив. Мы можем строить прогнозы исходя лишь из поддающихся наблюдению сегодняшних тенденций, но мы не знаем, как могут «переломиться» эти тенденции в более или менее отдаленном будущем под влиянием каких-то неведомых сегодня факторов или событий. В рамках такого относительно краткосрочного или среднесрочного видения - в масштабах двух-трех десятилетий - можно утверждать, что в подавляющем большинстве обществ утвердится принцип сменяемости власти на основании относительно стабильных легитимных процедур, предполагающих волеизъявление граждан.

В условиях глобализации и связанного с ней возрастающего динамизма всех экономических и социальных процессов достаточно гибкое реагирование политической сферы на новые «вызовы» и, следовательно, упорядочение сменяемости власти становится необходимым условием выживания современных обществ. Такая сменяемость - один из общепризнанных признаков демократии, однако ее реальность никак не отвечает на вопросы, кто, какие социальные субъекты осуществляют смену власти, каков уровень рационально-сознательного участия всей массы граждан в этой смене, в какой мере демократичен, то есть опирается на согласие большинства процесс принятия политических решений. По всем этим параметрам демократии, как говорится, «возможны варианты», причем совсем не обязательно предрешено, что оптимальный ответ на подобные вопросы будут находить наиболее демократические по сегодняшним меркам страны. Ведь и в этих странах, как говорилось, существуют специфические трудности и проблемы модернизации демократии, связанные с дестабилизацией социально-групповой структуры общества, индивидуализацией и фрагментацией политических интересов.

 

Российский демократический транзит

О многообразии факторов, воздействующих на процесс демократизации, об уникальности их конкретно-исторических сочетаний в отдельных странах с особой наглядностью свидетельствует российский казус. Трудности и барьеры, вставшие на пути продвижения посттоталитарного российского общества на пути к демократии, хорошо известны. Даже если отказаться от сопоставления итогов российской демократизации с параметрами, заданными западным опытом, очевиден факт всеобщей неудовлетворенности этими итогами, осуждения современных политических порядков Российской Федерации самим российским обществом: одни его группы считают, что демократии в стране не получилось, другие - что демократизация обернулась против интересов простых людей.

Своеобразие российского опыта демократизации состоит в том, что она осуществлялась в стране, отнюдь не относящейся к категории традиционных - в принятом смысле этого термина - обществ. В советский период своей истории Россия превратилась в индустриальную страну с относительно высоким уровнем урбанизации и образовательным уровнем населения. В российском обществе сложился своеобразный образованный «средний класс», ядро которого составляла научно-техническая интеллигенция и специалисты; заинтересованные в свободной реализации своего интеллектуального потенциала, которой мешали бюрократические «правила игры», господствовавшие в советском обществе. В позднесоветский период (70-е - 80-е годы) широкие слои общества все больше ориентировались на жизненные стандарты западного «общества потребления», что обостряло их конфликт с советской «экономикой дефицита» и жесткой системой материальных и культурных ограничений, существенно подорванной, но все еще действовавшей в условиях позднего тоталитаризма.

К числу существенных культурных предпосылок демократизации принадлежала связь страны с европейским цивилизационным ареалом (в «евразийских» концепциях российской цивилизации можно видеть скорее идеологический миф, чем концептуализацию культурно-психологических реалий российского социума). В архетипах русской ментальности издавна присутствовал идеал свободы, правда, не совпадавший с западноевропейским и североамериканским либеральным идеалом, отличавшимся от него анархическим, антиинституциональным духом (свобода как воля), но не менее чуждый менталитету азиатских деспотий. В условиях ограниченного позднесоветского культурного плюрализма в обществе - главным образом в урбанизированной среде, в кругах гуманитарной и творческой интеллигенции - возродились и значительно усилились «западнические» либеральные ориентации, проникшие даже в часть партийного аппарата. В период горбачевской перестройки они содействовали идеологическому оформлению бурно вспыхнувших оппозиционных антикоммунистических, точнее, антиноменклатурных настроений, охвативших широкие массы населения. Быстрое развитие в тот же период так называемых «неформальных» общественных движений, массовый отпор, на который натолкнулся номенклатурный путч августа 1991 г ., казалось бы, свидетельствовали о наличии предпосылок быстрого развития демократического и гражданского сознания.

Либеральные реформаторы, возглавившие исполнительную власть в возникшем на развалинах СССР российском государстве, имели, таким образом, серьезные основания инициировать процесс ускоренных демократических преобразований. Их часто критикуют за попытку слепого копирования западного опыта, что якобы обусловило неудачу демократических реформ. Эти упреки нельзя признать вполне обоснованными. Представительная демократия была единственно возможной альтернативой дискредитировавшему себя и развалившемуся советскому режиму, а ее конкретные формы было совершенно естественно заимствовать у тех обществ, где они сложились в наиболее развитом виде. Как можно было иначе формировать демократические институты в конце XX века, если не пытаться «изобретать велосипед» или, как настаивали адепты русской самобытности, вернуться к национальным традициям народовластия? Возродить во всероссийском масштабе новгородское вече или практику вселенских соборов, прочно забытую за истекшие три с половиной века? Заимствуя «западные» институты, российские реформаторы действовали в полном соответствии с всемирно-историческим опытом демократизации: повсюду этот процесс происходил в форме заимствований у более «продвинутых» в плане демократии стран (французы заимствовали у американцев и англичан, немцы, а затем японцы и другие азиатские народы у ранее демократизировавшихся стран западной цивилизации). При этом заимствование нигде не сводилось к простому копированию, не было оно таким и в России 90-х годов.

Другое дело, что, выдвинув в наивно-откровенной форме задачу построения «общества западного типа» (Е.Гайдар), российские либеральные реформаторы представляли ее себе (во всяком случае, вначале) в крайне облегченном виде. Конечно, они не могли не видеть колоссальных препятствий демократизации, создаваемых социально-экономическими, культурными, ментально-психологическими структурами российского социума, но если не теоретически, то практически они пытались преодолеть их, опираясь на довольно примитивную и малоадекватную этим препятствиям методологию своего рода институционального детерминизма. Легитимация частной собственности и приватизация казались надежными средствами создания современной рыночной экономики, а введение института свободных выборов органов власти, многопартийности и демократических свобод (слова, печати, общественных объединений и т.д.) - демократического политического строя.

Научная мысль второй половины XX века основательно пересмотрела подобные установки «классического» детерминизма и обосновала ведущую роль «человеческого фактора» - социальных действующих лиц, «акторов», их мотивационно-волевых и ментальных качеств и потенций - в трансформационных процессах. Но проблема формирования социальных акторов демократической трансформации как раз менее всего интересовала либеральных лидеров. Они не занимались ни разъяснением обществу смысла и механизма экономических реформ, ни его демократическим просвещением, не заботились об укреплении связей с массовыми социальными группами путем создания организаций, в рамках которых эти группы могли бы осознавать и защищать свои интересы на основе демократических ценностей, участвуя тем самым в трансформационном процессе.

Точнее, впрочем, было бы говорить не столько о политических ошибках демократических лидеров, сколько о вакууме такого лидерства вообще. В этом отношении ситуация в России начала 1990-х годов радикально отличалась и от буржуазно-демократических революций прошлого, и от демократических трансформаций в ряде постсоциалистических стран. В момент судьбоносного исторического перелома, вызванного крахом коммунистической власти и социалистического режима, в стране не оказалось реальных и даже потенциальных организованных политических сил, способных возглавить демократическое переустройство общества. Здесь сказалось прежде всего исторически длительное существование тоталитарной системы в СССР - за 70 лет коммунистическая партократия сумела эффективно искоренить все проявления самостоятельной политической активности в обществе.

На роль политического лидера не могли претендовать ни малочисленные российские диссиденты, чей опыт ограничивался борьбой против беззаконий коммунистической власти, ни «либеральные» (по советским меркам) течения 60-х - 90-х годов, представлявшие культурную и этическую, но отнюдь не организованную политическую оппозицию режиму. В силу того же временного фактора в российских событиях не могла сыграть существенной роли и политическая эмиграция, которая была весомым участником демократизации в постфашистских и в ряде постсоциалистических стран Европы (в том числе в прибалтийских республиках бывшего СССР), имевших более короткий тоталитарный «стаж» по сравнению с Россией и другими странами СНГ. Послеоктябрьская либеральная и демократическая эмиграция за 70 лет ушла в небытие, не оставив никакого преемника.

Российские демократические лидеры из числа либеральной (или «неосоциалистической») интеллигенции, выдвинувшиеся в период перестройки, оказались в своем подавляющем большинстве совершенно не готовыми ни к решению сложнейших практических задач демократического переустройства общества, ни к эффективному противостоянию унаследованному от старого режима бюрократическому аппарату.

Пафос их деятельности и основа их влияния в обществе состояли в разоблачении коммунистической власти, после ее ниспровержения эти парламентские и митинговые ораторы, яркие публицисты не сумели сохранить своих лидирующих позиций. По меткому определению Ю.А.Левады, демократическая публичная элита времен перестройки не смогла в новых условиях выполнить функции элиты социальной. Даже наиболее влиятельная ее организация «Демократическая Россия» носила крайне аморфный и неустойчивый характер и проявляла себя главным образом как лидер «митинговой демократии», сыграв ведущую роль в массовых демократических выступлениях начала 90-х годов и в организации электоральной поддержки Б.Ельцину; она фактически сошла на нет в условиях постсоветского развития.

После конституирования независимого российского государства на авансцену политической жизни выступила другая группа демократической элиты, некоторое время обладавшая ограниченными позициями в системе власти - так называемая «команда Гайдара». Ее основной функцией и объективно, и субъективно - в ее собственных представлениях - было не демократическое строительство, а спасение страны от экономической катастрофы - той ситуации обесценения национальной валюты и «пустых полок», в которой она оказалась в результате краха социалистической экономики и реформ Горбачева. Необходимость быстрых «пожарных» действий и профессиональные установки этих молодых экономистов побудили их к попытке осуществления радикальных либеральных реформ, проводимых в основном технократическими методами - без серьезных усилий добиться массовой политической поддержки или хотя бы благожелательного нейтралитета большинства общества, какими-либо средствами - практическими или психологическими - смягчить тяжелые социальные последствия реформ (рост цен, обесценение сбережений, кризис ведущих отраслей промышленности, падение жизненного уровня и т.д.).

Либералы-реформаторы идеологически, несомненно, были последовательными сторонниками «западных» демократических ценностей, однако они не проявили особых способностей к демократической практике в своих отношениях с обществом и учету соответствующего опыта западных демократий. Характерно, например, что созданное ими движение, а затем партия «Демократический выбор России» открыто декларировали себя как партия собственников, предпринимателей, хотя основную массу ее активистов и сторонников составляли рядовые работники наемного труда. Такого не может себе позволить ни одна, даже консервативно-буржуазная по своей идеологии, западная политическая партия.

Отсутствие у российских демократов навыков, умения, воли к устойчивой политической самоорганизации во многом определило ту решающую роль, которую приобрела в демократическом транзите харизма политического лидера. Б.Ельцина вначале рассматривали как «таран», способный сокрушить твердыни партократии, а затем как главную опору либеральных реформ, лидера, призванного компенсировать своей властью и влиянием дефицит их общественной поддержки. Однако личная харизма, представляя собой эффективное орудие установления диктатуры и создания «великих империй», вряд ли адекватна задачам демократического строительства. Тем более если ее носителем является бывший высокий функционер тоталитарного режима. Учитывая парадоксальность всей этой ситуации, можно полагать, что российской демократии скорее повезло с Ельциным: бывший секретарь обкома КПСС по меньшей мере сумел гарантировать сохранение тех демократических свобод, которые страна приобрела в результате крушения тоталитарного строя. С этой существенной оговоркой статус харизматического лидера, «отца нации» оказался скорее барьером на пути институционализации демократии. Он помешал в частности объединению демократических течений и группировок в устойчивую массовую партию, превратил высшую власть в заложницу дворцовых интриг и борьбы придворных клик. Довольно быстро обнаружившаяся несостоятельность харизмы стала одной из причин дискредитации демократии в общественном сознании.

Всемирно-исторический опыт и обобщающие его научные теории доказывают, что смена правящих элит является одним из необходимых условий перехода от одной общественно-политической системы к другой. Тем более если речь идет о переходе от авторитарных к демократическим порядкам. В России по указанным выше причинам такой смены не произошло. Основную массу политиков, особенно региональных, и государственных чиновников, имеющих властные полномочия, составили представители старой номенклатуры. Они быстро адаптировались к новым рыночным или квазирыночным условиям, используя позиции в системе власти и «социальный капитал» (внутри-номенклатурные связи) для присвоения приватизированной государственной собственности и установления прибыльного контроля над частным сектором экономики.

В стране сложился своеобразный и вместе с тем напоминающий социально-экономический строй многих стран «третьего мира» номенклатурный или бизнес-бюрократический капитализм. Его характеризует экономическая власть патрон-клиентских (по терминологии политолога М.Афанасьева) группировок, в рамках которых происходит слияние правящей бюрократии, центральной и региональной, с частным предпринимательством. В этой унии доминирует бюрократия: даже наиболее мощные олигархические экономические группировки, возникшие в период перестройки и реформ, могут сохранять свои позиции, лишь опираясь на «дружественные» круги в правительстве или президентской администрации.

В развитых странах основу представительной политической демократии образует демократия экономическая, свободный рынок. В России, где рынок монополизирован бизнес-бюрократическими группировками, такой основы не сложилось. Не связанный с государством частный капитал относительно малочислен, социально слаб и разрознен, малый бизнес, страдающий от чиновничьего произвола и коррупции, не получил широкого развития. Все это задерживает формирование типичного для стран рыночной экономики среднего класса, способного оказать позитивное влияние на становление институтов представительной демократии.

Процессы, происходившие в сфере социально-экономических отношений и в структуре правящей элиты, не могли не тормозить развитие демократических тенденций, пробудившихся и интенсифицировавшихся в период борьбы против коммунистической власти. Власть бюрократии и олигархии, не контролируемая демократическими институтами, по природе своей авторитарна.

Тем не менее то, пусть ограниченное, продвижение по пути к демократии, которое российское общество совершило, выйдя из тоталитарной системы, проявило историческую устойчивость. Это общество в своем большинстве отвергло попытки коммунистического реванша, осуществлявшиеся под руководством наиболее многочисленной и организованной из российских партий - КПРФ. Переизбрав в 1996 г . потерявшего харизму президента Ельцина, Россия продемонстрировала необратимость своего антитоталитарного выбора, сделанного пятью годами раньше, свою приверженность демократическим свободам. Однако российское общество не сумело противостоять новому, посткоммунистическому авторитаризму, взаимосвязанному с «номенклатурным капитализмом». Это отсутствие сопротивляемости авторитарным тенденциям обусловлено как отмеченным выше отсутствием в 90-х годах «готовой» организованной и дееспособной демократической элиты, так и многими глубокими причинами исторического, культурного и геополитического порядка.

Один из наиболее устойчивых архетипов русской ментальности и политической культуры - представление о государственной власти как о верховном, не доступном какому-либо влиянию со стороны общества вершителе человеческих и общественных судеб. Это представление не равнозначно беспрекословному практическому и морально-психологическому подчинению власти, скорее оно питает отчуждение людей, общества от властных институтов, сопряженное с готовностью обмануть власть, тем или иным способом обойти ее установления. Или - в отдельные исторические моменты - с безоглядным разрушительным бунтарством, стремлением к тотальному уничтожению существующей власти. Этот архетип укоренен и в массовом сознании, и в ментальности правящей элиты: общество не пытается воздействовать на власть, власть мало способна воспринимать запросы общества. С этим взаимным отчуждением связано традиционное для российского социума неуважение к закону: не закон, а сила власти и бессилие общества создают основы общественного порядка.

Этот традиционный тип властных отношений был модифицирован и укреплен «реальным социализмом». Став субъектом тотальной экономической власти и единственным собственником, социалистическое государство приобрело функции высшего распределителя всех материальных и социальных благ, его политическое и идеологическое всевластие дополняется и укрепляется отношениями государственного патернализма. В 1990-х годах государственно-патерналистский синдром оказывается наиболее трудно преодолимым препятствием на пути рыночной модернизации, он питает массовую оппозицию реформам. И вместе с тем традиционный тип властных отношений, исключающий диалог между властью и обществом, воспроизводится в поведении правящих элит и массовых слоев населения.

Другой архетип российской ментальности - великодержавное, имперское, миссионерское сознание. Распад Союза нанес глубокую рану этому сознанию и создал тем самым почву для усиления великодержавного национализма. «Национал-патриотическое» течение, правда, не смогло завоевать доминирующих позиций в постсоветском обществе, в основной своей массе сознающем опасность имперских амбиций и внешнеполитического авантюризма. Однако синдром российской исключительности, парадоксально сочетающийся с завистью к Западу и тяготением к «западной модели», в значительной мере ограничил воздействие экзогенных факторов демократизации. Для большинства стран, «осваивавших» демократию в середине и второй половине XX века, эти факторы сыграли громадную роль: они обусловили быстроту перехода к представительной демократии постфашистских государств Западной Европы, Японии, ряда стран бывшего советского блока. В России его действие было ограничено длительной глубокой изоляцией советского общества от западных демократий и традиционными установками, увязывавшими национальную идентичность с отчуждением от «Запада». Кроме того, дрейф к националистическому государственничеству («державности») помогает постсоветской бюрократии легитимизировать свою власть, в какой-то мере компенсировать свою неспособность решить критические экономические и социальные проблемы общества.

Негативное воздействие на демократический процесс оказывает уникальная культурная и этническая гетерогенность России, необъятность занимаемого ею пространства. Столицы и крупные города, с одной стороны, Россия аграрных регионов, малых городов и поселков, с другой, этнически русские регионы и «мусульманские» республики Поволжья, Урала и особенно Северного Кавказа - это совершенно различные «миры», в которых существуют типы отношений ментальности и политической культуры, подчас столь же несовместимые, сколь атмосфера якобинского Парижа и роялистской Вандеи во время Великой французской революции.

В советский период эти различия подавлялись нивелирующей властью КПСС, после ее падения они не только стали явными, но и усилились под влиянием неоднородных форм, темпов и последствий «вхождения в рынок» различных регионов страны. Новая федеральная власть не обладала ни материальными, ни административными, ни идеологическими ресурсами старой системы, и в этих условиях бурными темпами пошли процессы децентрализации и регионализации власти, переход все большей доли реальных властных позиций к региональным элитам. Все это сопровождалось обострением национальных противоречий на Северном Кавказе, «борьбой статусов» между национальными республиками и этнически русскими губерниями. Испытывающий кризис российский федерализм приобрел квазифеодальный характер. В этих условиях фактического «плюрализма политических режимов» проведение сколько-нибудь целенаправленной и последовательной политики демократизации в масштабах страны стало делом практически нереальным.

Демократизации мало способствовала и вся экономическая и политическая обстановка в стране. Экономический кризис, больно ударивший по широчайшим слоям населения, вынуждал людей больше думать о своем выживании, индивидуальной адаптации к новой ситуации, чем об участии в каких-либо политических акциях. Деинституционализация, слабость центральной власти, растущая коррупция государственного аппарата и правоохранительных органов, рост преступности, невыплаты зарплаты и пенсий, события, связанные с войной в Чечне, угроза терроризма выдвинули проблему восстановления элементарного порядка в стране в ранг первоочередной общественной потребности. Эта приоритетная задача настраивала общественное мнение в пользу ужесточения власти и стимулировала тем самым авторитарные тенденции.

В научной литературе и политической публицистике рост авторитаризма нередко связывают с эволюцией политических институтов, в особенности с разгромом парламентской оппозиции в ходе вооруженных боев в Москве в октябре 1993 г . и принятой затем Конституцией, урезавшей полномочия Федерального собрания в пользу президентской власти. В действительности разогнанный Ельциным Верховный Совет отнюдь не был оплотом демократии, в нем преобладал блок сил, стремившихся к реставрации старого режима, и политических авантюристов, боровшихся не за какие-либо принципы, а за усиление собственных властных позиций. Во время событий октября 1993 г . они опирались на фашистов и ультранационалистов из силовых органов. Конституция 1993 г . действительно усиливала авторитарный характер президентской власти, но в реальной политической практике эту власть в значительной мере ограничивали слабо контролируемые ею региональные элиты и приобретшие значительную свободу рук бюрократические кланы. Избиравшаяся по новой Конституции Дума оставалась вплоть до конца 1999 г . органом оппозиции исполнительной власти.

Главным источником авторитаризма в российском обществе является не система формальных институтов, а привычные методы осуществления власти всеми реально обладающими ею лицами и группами. А его главным резервом - слабость демократических компонентов как в общественном сознании, так и в поведении политических элит. Эти последние не сумели создать систему политических партий, которые могли бы служить представителями определенных социальных интересов, механизмом прямых и обратных связей между властью и обществом. Чисто российским политическим феноменом стали «партии» бюрократии, чьей «программой» является не реализация каких-либо идейно-политических доктрин, но пребывание у власти как таковое. Если первая из этих «партий власти» - НДР еще пыталась придать себе какой-то идеологический облик, то вышедшие на первый план на выборах 1999 года «Единство» и «Отечество - Вся Россия» даже и не ставили перед собой подобной цели.

Опыт российского демократического транзита подтверждает обоснованность как цивилизационного, так и стадиального подхода к исторической динамике демократии. Уровень демократического развития России во многом схож с тем, который был характерен для многих европейских стран на ранних этапах их капиталистической модернизации и генезиса индустриального общества. К числу таких проявлений исторической повторяемости относится, например, отстранение от влияния на власть основной массы населения, связь политической власти с экономической элитой (в особенности с финансовой олигархией), роль патернализма в политической практике, «элитные» партии, сочетание парламентских институтов с авторитаризмом исполнительной власти. В то же время очевидно громадное (преимущественно тормозящее) воздействие на демократический процесс названных выше культурно-цивилизационных факторов: это воздействие вообще повсюду тем сильнее, чем на более ранней стадии демократического развития находится данное общество.

Не претендуя на обоснованный прогноз, можно предположить, что в среднесрочной (порядка нескольких десятилетий) перспективе в России теоретически возможно как сохранение в основных чертах нынешней «гибридной» ситуации (сочетание сменяемости и выборности власти, демократических свобод с авторитарной практикой ее осуществления), так и движение по пути демократизации. Второй вариант, скорее всего, может осуществиться в результате полной дискредитации существующей системы, осознания обществом неэффективности бюрократической власти, ее неспособности вывести страну из кризиса, осуществить назревшие реформы. Этот вариант сопряжен с происходящим уже теперь «капиллярным» развитием демократических практик в недрах общества: на уровне местного самоуправления, гражданских инициатив и организаций, правозащитной деятельности и т.д., а также с резким и открытым обострением конфликта между правящей элитой и основной массой населения. Не исключен в будущем и поворот к более жесткой авторитарной системе, которая может стать продуктом острого общенационального социально-политического кризиса.

Из сборника статей
"Политические институты на рубеже тысячелетий"
М. 2001 год.