Серхио Вильегас
СТАДИОН В САНТЬЯГО

ДВА СЛОВА ОТ АВТОРА

Эта книга основана на рассказах очевидцев. Строго на рассказах очевидцев. Очевидцам, фигурирующим и выступающим в этой книге, присуща одна особенность: большинство из них — это непосредственные жертвы фашизма, люди, действующие в скорбной, а зачастую и в страшной ситуации, сложившейся в истерзанной, растоптанной Чили,— стране, которая покрыта глубокими ранами сентябрьского путча. Не всегда это самые главные действующие лица, как и многие из тех, кто населяет ныне фашистские тюрьмы, концлагеря, проходит через камеры пыток, потому что в какой-то момент им повезло: перед ними неожиданно открылась лазейка и они чудом смогли спастись. Тем не менее эти люди открыли двери ада, побывали в аду, увидели или лично пережили его ужасы.

Эта книга не является даже краткой историей фашистского переворота или связанных с ним событий. Не претендует она и на какой-либо анализ. Она представляет собой простой рассказ о зверском насилии и невероятной жестокости, которые фашизм насаждает в .Чили. Это живые свидетельства, не связанные между, собой повествования о начале безжалостной и трусливой войны против гражданского населения, безоружного и беззащитного,— войны, которую вооруженные силы страны развязали по указке горстки преступников, захвативших власть.

Это репортаж, сделанный так, как можно было сделать в то время, в гнетущей обстановке террора и преследований, массовых облав и расстрелов, когда трупы убитых укладывались в ряд прямо на тротуарах. Встречи с очевидцами происходили по горячим следам событий в домах друзей из Верхнего квартала* или коммуны Сан-Мигель**, в стенах посольства или в самолете, увозящем людей в эмиграцию.

* Верхний квартал — буржуазный район Сантьяго - Здесь и далее примечания переводчика.
** Коммуна Сан-Мигель — пролетарский район Сантьяго, его рабочее предместье.

Эти страницы ставят своей целью показать, что происходит в Чили. Моя цель будет достигнута, если изложенные в книге факты послужат пусть небольшим, но имеющим всеобщее значение уроком, который преподносит нам чилийский опыт. Напомним, что еще за неделю до переворота мало кто думал, что в Чили может произойти изменение издавна существовавшей политической схемы. А если бы так все-таки случилось, полагали многие чилийцы, то события вряд ли выйдут за привычные для страны политические рамки: либо Народное единство, либо христианская демократия. Национальная партия — это уж слишком*. Фашизм уничтожил такие наивные представления одним ударом. Ныне Народное единство живет и действует в подполье. А что же стало с Христианско-демократической партией и ее председателем господином Эйлвином, по лицу которого не поймешь, что гнетет его больше — необходимость раболепствовать или тяжелый груз нечистой совести? Или с господином Фреем**, который отклоняет приглашения посетить Европу, предпочитая оставаться в Сантьяго, где он пописывает статейки о «демократическом гуманизме», ибо понимает, что никогда не сумеет объяснить, почему при его прямом пособничестве пролито столько крови, совершено столько преступлений. А ведь за такими, как Эйлвин и Фрей, стоит масса рядовых членов партии и руководящих деятелей, которые с каждым днем все больше убеждаются в том, что их подло обманули. Разве можно забыть то время, когда лидеры христианской демократии находились на гребне оппозиционной волны!

* Национальная партия — одна из наиболее реакционных партий Чили, выражающая интересы помещиков и финансово-промышленной буржуазии, связанных с иностранными монополистическими кругами.
** Фрей, Эдуард — лидер правого крыла ХДП, президент чилийской республики в 1964—1970 гг.

Высокомерные, чванливые, они на антиправительственных демонстрациях открыто обнимались с крайне правыми, с фашистами, и вот к чему пришли.
Урок Чили гласит: с фашизмом не шутят! Урок этот не нов, но его не лишне напомнить. С фашизмом не шутят! С фашизмом не заключают ни союзов, ни соглашений, потому что расплата за эти союзы, за недооценку их характера, за соглашательство может быть только одна: ликвидация всех политических и гражданских свобод, всех атрибутов демократии *. Фашизм в Чили сегодня — это правительство крайне правых, как гражданских, так и военных, которые вызывают отвращение у подавляющего большинства чилийцев, но пользуются безграничной поддержкой империализма. Это империализм подготовил переворот и вложил в руки правых большую дубинку, стремясь впредь не допустить опасного свободомыслия ни на Американском континенте, ни в любом другом уголке земного шара.

* Речь идет о сговоре Христианско-демократической партии Чили во главе с бывшим, президентом Эдуардо Фреем с крайне правыми, профашистскими силами с целью свержения правительства Народного единства. После переворота захватившая власть военная хунта перестала считаться с ХДП и отстранила ее — наряду с другими партиями — от участия в политической жизни страны.

Мир полон тревожных событий. Пусть чилийский урок не затеряется среди них! Фашизм зачастую приходит нежданно и обрушивается, как тяжелый кошмар, очнуться от которого бывает нелегко.

Наконец, мне хотелось бы, чтобы эти страницы послужили данью уважения всем павшим в Чили: президенту Сальвадору Альенде, который своей самоотверженной борьбой и пролитой кровью первым показал пример героизма; патриотам, которые ныне подвергаются страшным пыткам в тюрьмах и концлагерях на всей территории страны; всем тем, кто в очень трудных условиях, не щадя сил, борется против тирании; кардиналу Раулю Сильве Энрикесу и возглавляемой им церкви, чью помощь может по достоинству оценить только тот, кто в самые страшные часы слышал его возмущенный голос,— единственный тогда голос протеста против безмерного, безграничного преступления,— голос, вселяющий надежду; военным, которые столь дорогой ценой как тюрьмы, пытки и даже сама жизнь, заплатили за свою верность доблестным воинским традициям, за свою приверженность демократическому образу жизни нации; чилийцам всех политических взглядов, которых сегодня объединяет на их родине и за ее пределами, в подполье и на воле одна высокая цель — положить конец преступлениям хунты.

Серхио Вильегас

ВАЛЬПАРАИСО — РЕЙД МОРЯКОВ. НАЧАЛО СОПРОТИВЛЕНИЯ

Марсиаль Карреньо. В Вальпараисо мятеж осуществлялся с некоторыми местными особенностями. Прежде всего он вспыхнул раньше, чем в Сантьяго. Вооруженные силы начали свои действия в три часа ночи, захватив важнейшие стратегические промышленные объекты, опередив рабочих, которые, как было предусмотрено на такой случай Народным единством, должны были занять их. Были захвачены в соответствии с планами мятежников Национальный нефтеперерабатывающий завод, электростанция, блокированы подъездные пути к промышленному району и даже ворота крупнейших предприятий. Так что войти туда уже никто не мог. В городе орудовали полк кирасир и моряки. Подходившим горожанам они приказывали расходиться по домам. В первое время еще никого не арестовывали. Мятежники заняли все радиостанции и редакции газет, включая «Эль Меркурио», захватили помещения партий Народного единства, а в три часа ночи обстреляли здание компартии, по-видимому, из базук. Затем они ворвались в этот дом и все разграбили, переломали. В помещении компартии находилось тридцать товарищей, чья судьба до сих пор не известна. Со стороны фасада и сейчас можно видеть сорванную с петель дверь, а рядом — огромный пролом. Помещения Социалистической партии и МАПУ тоже были заняты на рассвете. Короче говоря, нас парализовали с самого начала. Мятежники прекрасно справились со своей задачей — отрезать гористый район, населенный рабочим людом, от равнинной части города, не позволить рабочим спуститься вниз, чтобы защитить свои предприятия, помешать им оказать какое-либо сопротивление мятежникам. Они отрезали нам, как я уже говорил, все пути. Разве им это было трудно? В их распоряжении оказалась вся военная мощь нации, у них было более чем достаточно времени, чтобы продумать стратегию и тактику. Кроме того, они располагали еще одним неоценимым преимуществом: у них не было вооруженного противника.

Не забыли они и о мелочах. Между четырьмя и пятью часами утра была взорвана антенна радиостанции «Порталес», перерезана телефонная связь, которая не действовала целую неделю. Таким образом, город Вальпараисо оказался отрезанным от остальной части страны.

Вначале мятежники не устраивали ни облав, ни массовых арестов — видимо, не хотели распылять свои силы. Они ориентировались только на подавление массовых манифестаций, на уничтожение любого очага сопротивления, который мог вспыхнуть. Поэтому в первые .дни жители могли еще выходить из дому. Арестовывали пока только немногих. Массовые облавы начались позднее, когда напряжение первого этапа мятежа стало спадать и горожане приступили к работе.

Сказанное вовсе не означает, что путчисты не приняли мер предосторожности с целью не упустить намеченные жертвы. Так, рыбакам было запрещено выходить в море ночью и на рассвете, чтобы они не могли вывезти людей из города и доставить их на какой-либо корабль.

Чувствовалось, что переворот надвигается. За несколько дней до мятежа моряки вышли на улицу и стали расклеивать по городу плакаты откровенно фашистского характера. Происходило это в четверг шестого сентября. У моряков произошли даже стычки с патрулировавшими ночью карабинерами, поскольку, разумеется, разрешения на расклейку плакатов никто морякам не давал.

Одиннадцатого сентября моряки заняли все важные объекты в городе, даже больницы, и только после этого, в два часа дня, двинулись наверх, в сторону рабочих поселков.

В пятницу четырнадцатого, часов в семь вечера, на проспекте Испании, неподалеку от железнодорожной станции Барон, вспыхнула перестрелка. Потери были с обеих сторон. На следующий день флот сообщил, что при столкновении погибло двадцать гражданских лиц, однако люди, имевшие доступ в морг, а также те, кто видел стычку или принимал в ней участие, утверждают, что погибших моряков вывозили голыми, предварительно сняв с них обмундирование. Бой начала молодежь, входившая в партии Народного единства, совместно с членами организации МИР. В ход пускали все, что оказывалось под рукой. Выступление, по-видимому, преследовало цель сорвать отправку моряков в Сантьяго, где, по слухам, назревал контрпереворот.

Треск пулеметов я услыхал, когда находился в порту. Корабли нацелили свои прожекторы в сторону гор, радиостанции начали передавать категорический приказ: «Никто не имеет права выходить из дому!» Тут же было объявлено о введении строжайшего комендантского часа, который распространялся на субботу и воскресенье. Вскоре путчисты поняли, наверное, что переборщили. Поступило новое распоряжение: комендантский час начнет действовать в субботу с шестнадцати часов. Люди могли запастись продуктами.

Атака началась с нападения на джип военно-морского флота. Одновременно вспыхнула стрельба у старого помещения Морского училища и возле казарм полка «Майпо», находящихся на Широком пляже.

На следующий день фашисты обрушили на город волну репрессий. Они совершили налет на расположенные в горах рабочие поселки и захватили с собой большое число людей, всех без разбора. Еще не было никаких списков. Каратели приказывали: «Идем!» —и все. Арестованных отвозили на суда «Лебу» и «Майпо», в первые дни мятежа служившие тюрьмой. Заключенными были забиты казармы всех воинских частей, в том числе полка «Сильва Пальма», девиз которого гласил: «Безопасность и порядок». Пустыми оставались лишь казармы полка «Майпо», личный состав которого, по-видимому, был отправлен на подкрепление в другие места. Под тюрьмы были приспособлены здание женского лицея на улице Баррос Луко, школы, городской стадион, не считая, разумеется, собственно тюрем и других мест заключения. Некоторые люди были настолько изувечены, что уже не имели шансов выжить. Таких просто-напросто выбрасывали в море.

Охота на людей велась самыми бесчеловечными методами. Дочь депутата-коммуниста Мануэля Кантеро арестовали сразу же. Сначала ее отправили на пароход «Лебу», затем в казарму полка «Сильва Пальма». Сутки ее держали в наручниках, приказав поднять руки вверх и опираться ими о стену. Где отец, спрашивали ее, какие разговоры слышала она дома, о чем, кто к ним приходил? Бывали ли у них военные, что ей известно об оружии и т. д. Наконец ее отпустили на свободу, предупредив, чтобы каждую среду она являлась для регистрации. В одну из сред ее снова арестовали, затем отпустили, потом опять задержали. И так всякий раз. Этой девочке-школьнице было только пятнадцать лет. Естественно, в результате всего этого она пропустила целый учебный год.

Ивана, сына мэра города Серхио Вусковича, арестовали, потом отпустили, а через некоторое время снова схватили на площади Виктории. Его подвергли бесчеловечным пыткам. Сейчас он находится в Морском госпитале, и родственникам не разрешают его навещать. Ивану всего семнадцать лет. Его отца, как известно, отправили в концлагерь на остров Досон.

Церковь в Вальпараисо вела себя совсем не так, как в Сантьяго, да и монсеньёр Эмилио Тагле — это далеко не кардинал Рауль Сильва Энрикес. Лишь священники в горных поселках поддерживали народ, помогали людям, спасая их от разнузданного террора. Следует сказать, что многие священники подверглись аресту, а их церквушки были разгромлены.

Моряки совершают разные несуразные вещи. С одной стороны, они переименовали площадь Народа, назвав ее площадью Одиннадцатого сентября. С другой стороны, в изданном новыми властями постановлении говорится, что памятник Рекабаррену, установленный на площади города народным правительством, уничтожен не будет. «Мы решили сохранить статую Рекабаррена, — заявили морские власти,— ибо этот человек был подлинным профсоюзным борцом и всегда ненавидел политиканов. После поездки в Советский Союз он разочаровался в советском режиме и из-за этого покончил жизнь самоубийством...» *

* Рекабаррен, Луис Эмилио Серрано (1876—1924) — выдающийся деятель чилийского рабочего движения, революционер и патриот, основатель компартии Чили. В последние годы своей жизни Л. Рекабаррен подвергался жестоким преследованиям со стороны реакционных властей, систематической травле в печати. Доведенный всем этим до крайнего нервного истощения, тяжело больной Рекабаррен 19 декабря 1924 г. покончил жизнь самоубийством.

Как известно, один из основателей Коммунистической партии Чили, Рекабаррен, вернувшись в 1921 году из СССР, произнес свою знаменитую фразу: «Я видел власть в руках рабочих».

Солдаты и матросы вели себя отнюдь не одинаково. Особой жестокостью отличались морские пехотинцы, однако и среди них встречались разные люди. Однажды они заявились к мужу моей сестры в поисках оружия. Когда они захотели осмотреть чердак, шурин сказал, что у него нет ключа — если хотят, могут взломать замок. В ответ они сказали: «Все в порядке» — и ушли.
Офицеры, как правило, собаки. Реакционное командование произвело во флоте чистку еще до одиннадцатого сентября. Сотни людей оказались выброшенными на улицу. Среди них были даже те, кто числился в «списке номер один», то есть люди с образцовой служебной характеристикой. Однако и им пришлось покинуть флот.

У мятежников дела обстоят тоже не так-то просто. Народ проявляет недовольство. Даже дочь адмирала Мерино назвала своего отца за обедом убийцей и спросила его, когда они перестанут уничтожать людей. Обитатели отелей отказываются есть рыбу: жители Вальпараисо видели, как на корабли подъемными кранами грузили трупы людей, а затем сбрасывали этот зловещий груз неподалеку от берега.

ЭЛЬ-ЛЕБУ. ВОЕННАЯ АКАДЕМИЯ. ПЫТАЮТ ЖЕНЩИНУ

Карлос Ку. У фашистов были сильные позиции в Католическом университете. Захватив его, они стали выяснять местожительство каждого студента. В том числе и мое.

В то утро я ходил на рынок. Купив несколько мачас*, как просила моя хозяйка, я оставил их на кухне.

* Множественное число от мача. Так именуется съедобный моллюск, напоминающий устрицу.

Я снимал комнату без питания, но в тот раз хозяйка пригласила меня обедать, видимо, потому, что видела, как я нервничал последние дни. Женщина она была политичная, скорее даже несколько правых взглядов.

Дружила она с людьми, которые похвально отзывались о таких, как Лорка, и других подобных офицерах флота, но, в сущности, она была добрым человеком и вроде бы относилась ко мне с уважением. Узнав о том, что случилось с моим отцом, она выразила мне свое сожаление. Видела она отца всего раза два-три, когда он приходил навестить меня, и старик произвел на нее хорошее впечатление.

В ожидании обеда я уселся в своей комнате и принялся за журнал.

Вдруг раздался звонок. Я невольно стал нервничать. В таком состоянии это бывает. Не спускаясь вниз, хозяйка открыла дверь, потянув за привязанный к щеколде шнур. Жили мы на третьем этаже очень старого дома, пережившего несколько землетрясений, у подножия горы, неподалеку от площади Виктории.

Послышались шаги поднимающихся людей, невнятный говор. Моя комната находилась довольно далеко.

Вошла хозяйка. Я спросил, что это за люди.
— Карабинеры,— ответила она.
— Зачем они пришли? — Об этом я и сам догадывался, но старался думать, что меня это не коснется. Более того, я даже слышал, как хозяйку спросили обо мне, но не хотел верить своим ушам. Я надеялся, что, может, как-то пронесет, не знаю даже, как это толком объяснить.
— Вас разыскивают,— сказала хозяйка.

Я вышел в зал и увидел там капитана и двух карабинеров. У одного из них был автомат, а у другого — автоматическая винтовка. Они внимательно посмотрели на меня. У капитана был вид человека, делающего обычную и притом скучную работу.
— Вы Карлос Ку? — спросил он.
— Да, сеньор.

Стараясь сохранять вежливость, я сразу перешел на эту форму обращения. Капитан вынул из папки бумагу, многозначительно помахал ею в воздухе и сказал, глядя на меня в упор:
— Ордер на ваш арест.

И тут же один из карабинеров, приземистый, в темных очках, распорядился:
— Руки на затылок!
— Подождите,— сказал я,— только возьму куртку.
— Ничего не надо! Идем! — приказал карабинер.

Спускаясь по лестнице, я пытался убедить их, что ни в чем не виноват, но в мои ребра уже упирались ружейные дула. С самого начала со мной стали обращаться очень грубо.

Внизу стоял обыкновенный открытый грузовик. Стоявший рядом с ним
человек в штатском надел на меня наручники.
— Наверх! — скомандовали мне, и я с трудом стал взбираться в кузов, подталкиваемый сзади ударами. Упав в кузове на спину, я стал выкрикивать: «За что? Почему вы так со мной поступаете?»

Оставив меня в грузовике, карабинеры вернулись в дом и пробыли там довольно долго. Хозяйка рассказывала потом, что они устроили в моей комнате обыск, расшвыряли книги, перевернули все вверх дном. Потом спросили хозяйку о моем поведении.
— К этому мальчику кто-нибудь ходит? — поинтересовался капитан.
— Нет, он очень тихий! Низкорослый карабинер комментировал:
— А-а, значит, он действует, как коммунист. Этим он, видимо, хотел сказать, что коммунисты прикрываются маской миролюбия.

Обойдя весь дом, карабинеры заглянули и в комнату хозяйки, возможно подозревая и ее в чем-то, но вдруг увидели на стене большой портрет Алессандри *. Это их умилило, ибо означало, что она тоже с ними. Несмотря на приглашение хозяйки войти в ее комнату и осмотреть все, карабинеры отказались: они искали оружие — все остальное их не интересовало.

* Алессандри, Хорхе — президент Чили в 1958—1964 гг. Представитель монополистического капитала и олигархии. Вторично баллотировался на выборах 1970 г., но потерпел поражение.

Уходя, капитан сказал:
— Давай все-таки отнесем ему куртку — будет холодно.

Карабинер в темных очках, желая выслужиться перед капитаном (а может, даже утереть ему нос), возразил:
— Пусть эти прохвосты замерзают.

Капитан настоял на своем. Он передал мне мою толстую нейлоновую куртку, в которой, к счастью, оказались все мои документы.

Когда грузовик тронулся, капитан посоветовал мне говорить все, что я знаю, все, что делал.

Карабинер в очках снова вмешался:
— Сразу начинай с имен. Ты же знаешь людей, дерьмо! Не будешь говорить, мы тебя окунем в воду. Плавать умеешь?

Я ответил, что нет.
— Ну, это не имеет значения. Все равно не выплывешь, когда мы привяжем к тебе камень.

Карабинеру в очках было года двадцать четыре. Типичный карьерист, выслуживающийся перед старшим.
— Курить хочешь? — спросил он.
— Я не курю.

Он сунул мне в рот дуло автомата с такой силой, что я вынужден был открыть его как можно шире. В таком положении меня возили долго, пока карабинеры ездили от дома к дому, разыскивая людей, но больше никого не нашли. Все это время мою голову прикрывала куртка, чтобы я не мог видеть, где мы едем.

Меня привезли в резиденцию интенданта*, куда собирали всех арестованных.

* Интендант — высший представитель государственной власти в провинции. Назначается президентом республики.

Распоряжались здесь, как оказалось, только моряки, а карабинеры выступали лишь в роли подчиненных. Меня привели в какой-то зал и оставили под охраной солдата с автоматом.
— Я тебя немедленно допрошу,— сказал капитан. Тем не менее предварительно он решил позвонить из соседней комнаты в управление флота и вернулся весьма возбужденный.
— Черт побери, какая важная персона этот парень! Надо немедленно отправить его на корабль «Лебу».

Арестованных свозили на корабли. Мне было ясно, что важное значение мне придавали из-за моего отца.

Через некоторое время я оказался в руках двух вооруженных матросов. Меня охватило какое-то безразличие. Когда матросы начали выкидывать со мной грубые шутки, например затягивать на шее шарф, вообще делали все, чтобы досадить мне, я сказал одному из них:
— У тебя в руках автомат, убей меня. Он разозлился и крикнул:
— Замолчи! Меня связали.

Поехали на «Лебу». Там на меня заполнили анкету: где учился, кто родители, куда ездил и т. д. Но до этого заставили долго лежать на палубе лицом вниз. Наручники с меня сняли, приказав держать руки на затылке. Солнце палило нещадно, обжигало лоб, так как мое лицо упиралось в железо.

Унтер-офицер, командовавший группой охранников, время от времени мягко прикасался ногой к моим ботинкам и говорил:
— Надо терпеть... Оставайся верен своим идеям. Нужно быть мужественным.

Сам он, как мне кажется, не разделял моих взглядов. Минут через пятнадцать он сказал:
— Садись посиди,— и протянул мне полбанки воды. Это был массивный, полный человек в очках, лет сорока. Еще минут через пятнадцать он снова заговорил со мной:
— Встань и поешь, пока раздают пищу.

Это был «паек для военнопленных». Именно так он назывался.

В этот момент мною снова овладел страх. Рядом со мной лицом вниз лежали еще четыре парня. Они пребывали в таком положении уже три часа. Это были рабочие и студенты. Они мне рассказывали потом, что слышали, как я что-то говорил, а что именно, я и сам не помню. Видимо, говорил что-то со страху, думая о том, что будет дальше.

Пайком оказалась миска сваренной в кипятке страшно твердой коричневой фасоли. Один солдат спросил, какова пища.
— Очень вкусно,— ответили мы.

Было половина второго, когда нас отправили в трюм — типичный трюм углевоза: площадью около двухсот квадратных метров и метров десять в глубину. Это был трюм номер три. Размеры его я определил приблизительно. Тут находилось человек сто. В другом трюме, номер два, сидели руководящие деятели, против которых выдвигались серьезные обвинения. Об этом сначала ходили только слухи, а потом я и сам в этом убедился, когда однажды меня привели наверх, чтобы забрать одеяла, принесенные мне родственниками. Тогда-то я и заглянул в тот трюм и увидел там молодежных руководителей почти всех партий Народного единства.

Наше питание составляло миску фасоли в день. Позднее нам стали давать пищу и вечером. Это была вермишель. Моряки, конечно, знали, что в нашем трюме находятся люди, не имеющие никакого отношения к политике. Иногда карабинеры, стремясь отделаться от ненужных им людей или просто из-за извечного соперничества между армией и флотом, подсовывали морякам уголовников. Морякам это не нравилось. В число арестованных попал один молодой человек, член Национальной партии, страдавший стенокардией. Его забрали прямо в комиссариате, где он работал до самого последнего времени. Он рассказывал мне, что его пытали. Всю ночь держали в камере для политических заключенных закованным в цепи, в одних трусах.

Карабинеры из комиссариата, его друзья по службе, видели страдания парня, но ограничивались извинениями: «Ничего не поделаешь — выполняем приказ».

Попал он за нарушение комендантского часа. Не помог даже билет члена Национальной партии — партии мятежников, в которой он состоял.

По ночам было слышно узников трюма номер два. Несмотря на холод, их выводили на палубу в одних трусах и заставляли бегать. В аналогичной ситуации, как вспоминается, на острове Кирикина был убит интендант провинции Консепсьон. Там, глубоко внизу, заключенные, должно быть, ужасно страдали. Их было человек двести пятьдесят, а трюм располагался в носовой части, где корабль начинает сужаться.

Я подружился кое с кем из ребят. В большинстве это были рабочие. Один парень рассказывал мне, как его привезли в Эль-Бельото, на базу ВВС, где пытали в течение трех дней. Его волокли по камням, поднимали на вертолете, угрожая сбросить вниз. Другого, моего друга и профсоюзного руководителя, подвешивали к вертолету. С ним обращались особенно жестоко. Двое суток его держали на полу лицом вниз с руками на затылке. Потом его долго заставляли бегать, били прикладами. Но все это казалось уже настолько обычным явлением, что никого не волновало.

Некоторых заключенных отправили на «Эсмеральду» — учебное судно, которое путешествует по всему миру, прославляя имя Чили. Корабль был превращен в главный центр пыток. Там содержались видные деятели, такие, как мэр Вальпараисо Серхио Вускович.

Когда нужно было что-то приказать нам, матросы свешивались в люк и орали.

Однажды вечером (было часов восемь) мы попросили что-нибудь поесть.
— Хорошо,— ответил капрал.— Всем строиться! Затем громче:
— Не холодно?

В его голосе звучала ирония.
— Прекрасно, займемся спортом. Поднять ноги! Пятнадцать движений. Начали!
— Стоп. Хотите есть? Отлично! Но прежде нужно сделать упражнения, тогда пища пойдет на пользу. Еще раз!
— Что такое? Энергичнее! Остальным стоп. А ну-ка, десять движений!

Он отдавал приказания, указывая сверху рукой на нерадивого.

Подошел офицер. Капрал продолжал:
— Кто-нибудь петь умеет? А ну вы, запевайте!

Но парень, на которого он указал, не умел петь. Вдруг кто-то запел гимн военно-морского флота. В ответ все засвистели.
— Кто знает что-нибудь еще? — спросил капрал.
— Я знаю гимн «Майпо»!
— Смотри ты... Храбрые гусары «Майпо»!

Он произнес это с ехидством: соперничество моряков с армейцами проскользнуло и здесь.

Но парень тем не менее запел. Сначала один, затем ему стали подпевать другие. Капралу все это дело явно наскучило, но он еще долго заставлял нас маршировать. Наконец он ушел распорядиться, чтобы нам прислали по миске вермишели.

Из этого эпизода нам стало ясно, что нас не относят к «опасным».

Однако некоторые были отнесены к категории «опасных» прежде, чем попали сюда. Потом им поменяли ярлык. Один парень, муниципальный рабочий, рассказывал мне, что его сначала держали на «Эсмеральде» и пытали электрическим током. Его заставляли спать на мокрых матрацах в одних трусах, избивали ежедневно, абсолютно каждый день, с небольшими перерывами на отдых, чтобы он мог выдержать. Подключали электрический ток почти ко всем частям тела. У парня сложилось впечатление, что пытки были организованы на «научной основе», в бразильском стиле, и что пытали их специально обученные люди. Кто готовил этих людей? Мы полагали, что эксперты из-за рубежа. Трудно поверить, что в Чили была своя техника для убийств и пыток.

Мы старались не падать духом, делая для этого все, что было в наших силах. Кусками извести от толстых старых кабелей чертили на полу шахматные доски и играли в шахматы или шашки. Фигуры делали из кусочков дерева, которые находили в углах трюма. С одним парнем, изучавшим математику, говорили и спорили об интегральном исчислении, писали на полу формулы. Кое-что мы еще помнили. Разговаривали и на другие ученые темы.

Среди нас находилось несколько пожилых людей. Они вызывали жалость. Старички — профсоюзные руководители еле-еле двигались. Больно было смотреть, когда они по вызову поднимались по трапу.

На корабле нас держали восемь дней. Допрос проводился на капитанском мостике, куда арестованных приводили с завязанными глазами. Допрашивали с помощью кулаков и прикладов. Главный вопрос был об оружии. Начинали с того, что им будто бы все уже известно: где оружие? Где хранишь? Р-раз — удар! От меня вы не услышите ничего, сказал я себе, даже если выжмете все соки.

На восьмой день меня вывели из трюма и привели к стоявшему рядом с кораблем автобусу. Нам вместе с товарищами из трюма номер два приказали пройти внутрь. «Ложись!» — раздалась команда. На нас смотрели дула винтовок.
— Не высовываться, будем стрелять! Закрыть лица пиджаками!

Нас привезли в Военную академию ВВС, расположенную поблизости. Пиджаки по-прежнему закрывали наши головы. На четвертом этаже здания в каком-то зале приказали лечь на пол лицом вниз. В таком положении нас держали два дня. За все это время пошевелиться можно было лишь в том случае, если разрешалось пойти в туалет. Хотелось поговорить с кем-нибудь — с соседом, который, как и ты, лежал рядом, но это было невозможно.

В самые разные часы дня и ночи до нас доносились звуки пыток. Когда настала моя очередь, что случилось уже к концу пребывания, я услышал, как пытали кого-то совсем рядом со мной, на расстоянии метров двух, в той же самой комнате.
— Говори, тебе же лучше будет! — приказывали кому-то.

Человека пытали электрическим током — то и дело раздавался гул трансформатора. Судя по голосу, уже заметно измученному, человеку было лет тридцать. Не помню, что он говорил, но, в общем, все отрицал. Пока я находился там, он так ни в чем и не сознался. А продолжалось это долго, страшно долго. Казалось, никогда не кончится.

В самый первый вечер нашего пребывания в Военной академии, часов в десять, когда я лежал в положении «руки на затылок — ноги в стороны», донесся звук, напоминающий скрип дверных петель, но более пронзительный. Я долго не мог понять, что бы это значило. Наступила тишина. Я снова стал прислушиваться. И вдруг совершенно ясно понял, что это человеческий голос, причем голос женщины! Повернув голову в сторону соседа, я шепнул ему:
— Слушай, истязают женщину.
— Ты с ума сошел! — ответил сосед.
— Нет, послушай.

Он внимательно прислушался и тоже ужаснулся. Наш зал находился метрах в пяти от комнаты пыток.

Мне повезло: в Военной академии я встретил офицера, с которым был знаком по школе, а потом по университету. В то время никто не знал, что он военный. Мы неоднократно встречались в столовой и, когда там не было свободных мест, вместе ходили поесть еще куда-нибудь.

— Ты что тут делаешь?
— Сижу здесь,— ответил я.
— Что-нибудь набедокурил? — Он говорил с иронией, но дружелюбно.
— Ты же знаешь, что я тише воды, ниже травы, — сказал я, пытаясь рассмеяться.
— Ну, тогда все в порядке,— заметил он, давая понять, что мой вопрос не так уж серьезен.— А может, ты, дурачок, влез по уши в дерьмо? Может, у тебя под кроватью все было забито оружием?
— Ты с ума сошел! Ты ведь знаешь, что я самый мирный человек на свете.

Меня освободили ровно на десятый день. Каждый четверг мне приказали отмечаться, но в первый же приход снова забрали и продержали восемь часов. Задавали всякие глупые вопросы. По-видимому, им доставляла удовольствие эта игра в кошки-мышки.

После выхода на свободу я узнал подробности того, что случилось с моим отцом. Говорят, его вели пешком десять кварталов до Чилийского стадиона, подталкивая прикладом в спину. Видевшие его там люди рассказывали, что выглядел он плохо, находился в подавленном настроении, был жестоко избит, но не сломлен. Отец — уважаемый всеми человек, и думаю, что общество ему многим обязано. Никто этого отрицать не может.-Не понимаю, за что с ним так обошлись. Позднее, как известно, его отправили в военное училище, а оттуда в концлагерь, где он находится и сейчас. У старика плохое здоровье, но мне хочется верить, что злая судьба не одолеет его.

КОНЦЛАГЕРЬ В ПИСАГУА

М а р с е л о. Этого товарища звали Мигель Мариано Торрес. Натерпелся он много, пока посол Гондураса не спас его от верной гибели. Торрес — гондурасец. Некоторое время он находился в убежище в посольстве, а сейчас уже выехал к себе на родину. Мигель, изучавший право в Чилийском университете города Вальпараисо, был арестован на квартире, которую снимал вместе с двумя другими студентами — венесуэльцем и чилийцем. На иностранцев устраивались широкие облавы. Мигеля привели в комиссариат. Там он встретил одного боливийца и немку, которых также арестовали. Боливиец явно был «мумией»*.

* В годы народного правительства «мумиями» называли тех, кто придерживался реакционных взглядов.

Немку вскоре отпустили на свободу, а вслед за ней двинулся и боливиец; он шел, приплясывая, чему-то весело смеясь и делая рукой прощальные жесты карабинерам. Когда он уже дошел до двери, его двинули прикладом.
— А ты куда... твою так? — И вернули его обратно. Потом, как и всех, его долго избивали.

Мигеля Мариано Торреса, двух его друзей по квартире и веселого боливийца отправили на допрос в полк «Майпо». Чем занимались? Кого знаете? Где оружие? Все эти вопросы сопровождались пыткой электрическим током, избиениями.

Потом их перевели на сухогруз «Майпо». Корабль два дня стоял в порту, и друзья, находившиеся вместе с другими восемьюстами заключенными внизу, в трюме номер шесть, слышали непрекращающуюся стрельбу, доносившуюся сверху. Стрельба производила тягостное впечатление: может, на корабле расстреливают?

На допрос людей вызывали по списку. Некоторые из вызванных возвращались, другие нет. Те, что возвращались, были похожи на измочаленную тряпку.

В число арестованных попал один профессор юридического факультета. Его допрашивали уже два раза, и он чувствовал себя совсем скверно. Его вызвали в третий раз. Он поднялся по трапу до уровня палубы и остановился. Как-то он сказал, что, если его опять вызовут, он покончит жизнь самоубийством, ибо больше у него не было сил. Встав на верхнюю ступеньку трапа, профессор крикнул: «От меня никто не получит никаких сведений!», обругал последними словами моряков и бросился вниз. Умер он мгновенно.

Плавание продолжалось три дня, и все эти дни мы не получали никакой пищи. У всех у нас от голода сводило желудки.

По прибытии на место назначения заключенные увидели возле трапа вооруженных моряков, готовых подавить любой протест. Появился офицер и сообщил заключенным, что они находятся в Писагуа. Это была первая информация по интересовавшему всех вопросу. Старый концентрационный лагерь времен Гонсалеса Виделы * снова открывал свои двери.

* Видела, Габриэль Гонсалес — президент Чили в 1946— 1952 гг. Придя к власти при поддержке левых сил, Видела изменил предвыборным обещаниям и обрушил волну репрессий на демократические силы страны: чилийская компартия была объявлена вне закона, многие ее руководители и рядовые члены отправлены в тюрьмы и концлагеря. Лагерь в Писагуа на севере Чили отличался особо жестоким режимом.

Сначала заключенных привели в казарму, а потом распределили по камерам, которыми служили специально построенные бараки. Первой их пищей была миска фасоли. Все задавались вопросом: что стало с теми многочисленными заключенными, которых здесь уже не оказалось? Ведь в Вальпараисо находилось тысяча двести человек, а в Писагуа прибыло лишь около трехсот. Хотелось верить, что многих перед отплытием отпустили, но с ними могло случиться и что-то другое.

Первый ужас люди испытали почти сразу же по прибытии. Подошел офицер и стал читать списки заключенных камера за камерой. Когда выкликали фамилию, арестанты должны были отвечать: «Здесь!» Перед каждой камерой был поставлен солдат. Все обратили внимание на эту деталь.

Закончив читать, офицер объявил:
— Нужны добровольцы для работы в поле. Работа легкая.

Не было заключенного, который не высунул бы руку через решетку: всем хотелось подышать свежим воздухом после долгого заточения.
— Нет,— сказал офицер,— это слишком много! Мы отберем только шестерых.

Каждый солдат, стоявший у входа в камеры, назвал фамилию. Из шести камер вышло по одному заключенному.

Шестерых заключенных вывели во двор, куда выходили решетки всех камер, построили в шеренгу и на глазах у всех расстреляли. Люди были потрясены. Среди убитых находились один бывший морской пехотинец, солдат-новобранец, один коммунист и один социалист. Состав группы расстрелянных говорит о том, что преследовалась цель не только запугать заключенных расстрелом, но главное — уничтожить совершенно конкретных людей, которых мятежники считали своими злейшими врагами.

Через несколько минут в бараках появились офицеры, предлагая заключенным купить у них моющий порошок «Ринсо», мыло, зубную пасту, сигареты. Они улыбались, будто ничего не произошло...

На другой день были вызваны еще восемь человек. Все предположили, что их ждет та же участь. И действительно, несколько минут спустя неподалеку от лагеря послышались выстрелы, пулеметные очереди. Это очень походило на расстрел. Но ничего нельзя было разглядеть, так как дело происходило по другую сторону бараков.

Однажды вызвали Мигеля Торреса: «Гражданин Гондураса Мигель Мариано Торрес!» Он всегда рассказывал эту историю со всеми подробностями, вот почему всем запомнилось его полное имя. Мигель подумал, что наступил конец, но его, оказалось, отправляли в Сантьяго — освобождали по требованию гондурасского посла. Торрес не поверил. Он считал, что это, конечно, ловушка и до самого Икике все время ждал, что ему вот-вот выстрелят в спину. Из лагеря его увезли в джипе, а затем на самолете отправили в Сантьяго. Проезжая мимо пастбища, рассказывал Торрес, он увидел вдруг тех восьмерых, которых недавно взяли прямо из камеры. Мигель очень удивился. Подчиняясь приказу, люди то бегали по полю, то ложились на землю. Что стало с ними потом, никто не знает. Мигеля Мариано Торреса спасло, по-моему, то, что в те дни в мире уже поднялась мощная кампания протеста против бесчеловечного обращения с иностранцами в Чили.

«МЫ ВИДИМ - ЗНАЧИТ, МЫ ЕЩЕ ЖИВЫ...»

Зачем они сделали это? Ведь этого товарища я считаю своим братом, во всяком случае теперь. Мне так жаль его, будто он действительно мой брат!
На завод «Сементо Мелон» во главе подразделения инженерного полка, расквартированного в городе Кильота, явился полковник Рубен Родригес. Собрав руководителей Народного единства, он сказал, что хунта объявила нас «нежелательными лицами». Поскольку вы, заявил он, силой навязали свою власть на заводе, рабочие приняли решение прогнать вас (он говорил якобы от имени рабочих), чтобы «оздоровить трудовую обстановку». Потом полковник встретился с рабочими завода и заявил им, что мы «честно отказались» от своих постов, понимая, что не заслуживаем их доверия.
— Пусть каждый знает,— добавил полковник,— что мы никого не собираемся преследовать. Мы пришли не для того, чтобы увольнять людей. Работы всем хватит.

Профсоюзные руководители задали полковнику два вопроса: что будет с профсоюзами и с системой участия? На заводе «Сементо Мелон» хорошо действовала эта система (я имею в виду участие рабочих в хозяйственной деятельности и руководстве предприятиями).
— Профсоюзам здесь делать нечего,— ответил полковник.— Рабочие на заводе должны работать, а не устраивать митинги. Новое правительство готовит решение всех этих проблем.

Вопроса об участии он явно не понял, поскольку ответил:
— Если будут излишки, вы будете иметь участие. Если нет, значит, нет. Одно ясно: теперь вы будете работать. С прогулками покончено! Завод, как известно, пришел в упадок.

Позже профсоюзные руководители попытались позондировать почву в комиссариате карабинеров, желая выяснить, как обстоит дело с проблемой безработных, которая принимала серьезный характер.
— Если вы пришли сюда только за этим, а не потому, что беспокоитесь о производстве,— сказал им начальник Управления зоны чрезвычайного положения города Калеры,— то вот вам полминуты срока и убирайтесь вон! Мы не позволим никому разводить демагогию. Ваша задача — давать продукцию, и баста!

Все это происходило в первой половине дня — только что прозвучал двенадцатичасовой гудок. Товарищи покидали комиссариат в подавленном состоянии.

После обеда я собирался отправиться в поселок Кампо-де-Депортес, где должно было состояться короткое собрание на тему о создавшемся положении, как вдруг меня арестовали начальник следственной службы Калеры и полицейский.

Обращались со мной вежливо. В казарме мне даже предложили чашку кофе и сигареты, а потом позвонили в комиссариат Калеры, то есть в Управление зоны чрезвычайного положения, чтобы за мной прислали машину и отвезли домой. Полицейские успокаивали меня:
— Будет простенький, совсем небольшой допрос, и домой.

По приказанию начальника Управления зоны явились четыре карабинера. Они прибыли на частном грузовике, который предоставил им в тот день один торговец по фамилии Буротто. Командовал пикетом армейский унтер-офицер. Шофером грузовика был человек с нашего завода. Здесь следует сказать, что все грузовики завода вместе с их водителями перешли в распоряжение военных. Такая же участь постигла и нашу столовую, где теперь разместился начальник Управления зоны чрезвычайного положения.

У меня отобрали часы, очки, пояс и шнурки от ботинок. Я забрался в кузов грузовика и сел на запасной баллон.
— Ложись, несчастный! — раздался окрик, и я получил удар прикладом. Я лег лицом вниз и раскинул ноги в стороны, как было приказано. Один из карабинеров уселся мне на спину, другой на ноги.

Два часа меня держали в караульном помещении, не говоря ни слова. Наконец обыскали с ног до головы, забрали все, что могли,— сигареты, документы.
— Ноги в стороны, руки вытянуть! — последовал новый приказ. В таком положении меня держали еще полчаса. Карабинеры не произносили ни слова, проходя мимо меня, хотя отвечали на телефонные звонки, присаживались отдохнуть.

В конце концов меня отправили в камеру. Там уже находились два гомосексуалиста и один уголовник, которые весело потешались надо мной, поскольку мое дело было гораздо серьезнее, чем их, болтали всякую чушь. Кроме них, в камере сидел старик, арестованный неизвестно за что. В концлагере Писагуа он побывал еще во времена Гонсалеса Виделы. Он подбадривал меня:
— Мне эти вещи знакомы. Спокойнее, сынок, все образуется.

Три тюремные камеры сообщались между собой. Двери между ними плотно не закрывались, так как были перекошены. Карабинеры не обращали на это внимания, полагая, что вполне достаточно предупредить заключенных не переходить в другую камеру, не делать того-то и того-то, а то не поздоровится. Но я все-таки пробрался в соседнюю камеру, ибо увидел там Джина Рохаса Арсе, товарища из партии МИР. Мы оба обрадовались встрече. Завязалась беседа.

Джин участвовал в захвате Боссоло и был ранен. Один хирург тайком, нелегально, сделал ему операцию. Джин был весь забинтован.
— Имей в виду,— сказал он мне,— что они бьют не в лицо, не по рукам, а стараются угодить в живот. Значит, нужно получше обмотать его.

Он снял с ноги большую часть бинта, и мы использовали его в качестве пояса.

На третий день к нам в камеру бросили человека, которому на вид было лет двадцать семь. Одетый в штатское, он на самом деле был лейтенантом авиации и до ареста служил в Кинтеро. Во время облавы в Конконе, в которой он участвовал, были арестованы две учительницы-коммунистки. Лейтенанту приказали доставить их на машине в Кильоту, но по пути учительницы бежали.

Огранявшие нас карабинеры сказали нам:
— Тут один попал к нам за то, что помогал вашим.

Лейтенант был скрытен. Он просил ни о чем его не расспрашивать, не компрометировать. Однако от еды не отказывался, когда его приглашал Рохас, которому приносили кастрюльку. Каждый день лейтенанта вызывали в прокуратуру, откуда он возвращался с огромными кровоподтеками на лице.

Карабинеры относились к нам довольно хорошо. Иногда они даже угощались тем, что приносили Джину родственники, так как хунта присылала еду только для своих бритоголовых, а не для карабинеров. Если мы нервничали, они бросали нам сигареты и советовали успокоиться.

Иногда нам казалось, что ничего страшного с нами не случится. Мы с Джином рассуждали:
— Может, пошлют в Писагуа?
— Нет,— вдруг говорил Джин,— меня расстреляют.

От матери он получал записки, запрятанные в кусок хлеба, когда она приносила ему передачу. Мать просила его быть осторожным, так как членов МИР убивают без суда и следствия. Именно так погиб Бугено, один руководитель с фабрики «Район Сайд», региональный советник КУТ *.

* КУТ — Единый профсоюзный центр трудящихся Чили, созданный в 1953 г. Крупнейшая организация чилийского рабочего класса, объединявшая до переворота около миллиона человек. Объявлена фашистскими властями вне закона.

Мы много говорили на эту тему, но жили уже мыслями о допросе, о том, что с нами будет.

На пятые сутки в час ночи нас подняли и повезли на Спортивное поле. Время мы определили по фабричным гудкам. По прибытии на место нас вывели из машины. Лейтенант забрал Джина и ушел с ним куда-то в сторону реки. Их сопровождало несколько карабинеров, до меня доносился стук их сапог.

Вскоре вместе со всеми вернулся Джин. Он был довольный, свежий, держался прямо, как будто ничего не случилось.
— Другого! — приказал лейтенант Собарсо.

Джин подошел ко мне, сжал руку повыше локтя и сказал:
— Желаю удачи.

Меня повели, подталкивая сзади. Я сказал лейтенанту, что в темноте без очков ничего не вижу. В спину больно упирались дула винтовок.
— Думаю, скоро ты будешь видеть лучше,— ответил лейтенант.

Я спросил его, куда меня ведут. Остановившись, Собарсо сказал:
— Все очень просто, молодой человек: сорняки нужно вырывать с корнем. А вы все предатели родины, лишенные совести, жулики, и нам с вами не по пути.

Лейтенант был известен в Калере под кличкой Бешеный Собарсо. Револьвер он носил на ковбойский манер или на манер полицейского из американских вестернов.

Собарсо вынул револьвер и приставил его к моей голове:
— Так вот. Ты требовал метлу, чтобы вымести дерьмо из камеры. Теперь ты будешь выгребать его руками из своих штанов, проклятый коммунист!..
— Сеньор,— сказал я,— я не тот, за кого вы меня принимаете. В чем вы меня обвиняете?
— Я тебе сейчас посчитаю, в чем ты виноват. Вы, законники и говоруны, очень мне нравитесь.

Он отошел немного назад. Я услышал шум реки и подумал о том, как бы сбежать, скрыться в зарослях ежевики.
— Давай! — крикнул он новобранцам.— Покажите ему, в чем он виноват.

Унтер-офицер резко дернул меня к себе и скомандовал:
— Раз!

Удар кулаком под ложечку. Потом еще и еще. Дошло, наверное, до пятнадцати ударов.

У меня начался приступ кашля, а потом и рвота. Удар прикладом швырнул меня на куст ежевики. Там меня начало рвать.
— Именно такими я и хотел их видеть! — сказал лейтенант Собарсо.— Сначала пусть наложит в штаны, а потом мы его прикончим.

Солдаты о чем-то переговаривались, но я их не понимал.
— Я жажду убивать! — рычал Собарсо.
— Сеньор,— закричал я,— в чем же я виноват?
— Хорошо, мы тебе сейчас перечислим твою вину.

На сей раз меня швырнули на землю и стали наносить удары сапогами, стараясь угодить в одно место — желудок.
— Ну, сегодня хорошо побеседовали,— сказал Собарсо.— Завтра опять освежим твою память!

Меня бросили в грузовик и предупредили, чтобы я никому ни о чем не рассказывал.

Теперь меня посадили в одной камере с Джином. Он поделился со мной своей одеждой. Джина долго били по ногам, рассказал он, и его раны снова начали кровоточить.

Тем временем к нам в камеру прибыл еще один товарищ, Анхель, участник самодеятельного ансамбля с нашего завода. Его забрали по обвинению в тесных связях с прогрессивно настроенными священниками. Анхеля долго о них расспрашивали. Ему разбили прикладом лоб за то, что он обратился на «ты» к лейтенанту Собарсо. Но и Собарсо в свою очередь получил выговор от майора:
— Как это можно! Ведь у этого человека метка останется на всю жизнь. Делайте, что хотите, но не оставляйте следов! Чем мы оправдаем это?

Весь следующий день меня не вызывали. В три часа дня на допрос вызвали Джина и продержали до семи часов. Спрашивали обо всем: о партии МИР, о его связях с вооруженными силами и священниками, о тех, кого МИР заслала в компартию.

Ему сказали: если он будет сотрудничать с хунтой, его отпустят на свободу.
— Смотри! Единственное, что мы нашли хорошего в твоей жизни, — это стихи.

Как это ты научился, парень, сочинять такие красивые стихи?
— Они знают о нас гораздо больше, чем мы думаем. Будь осторожен! — говорил мне Джин.— Когда попадешь на допрос, сзади тебя будет находиться толстяк из военной разведки, по виду добряк. Допрос ведет он, и после первого же не устраивающего его ответа ты получишь удар прикладом. Не зевай, прикидывайся покорным, не задирайся.

На следующую ночь (именно в эту ночь произошло землетрясение), часов в одиннадцать, к нам в камеру вошел толстяк из военной разведки.
— Сеньор Контрерас, — обратился он ко мне, — ответьте нам на один вопрос, а потом можете снова спать.

Меня привели в кабинет, где находились начальник Управления зоны чрезвычайного положения, полковник с полунемецкой фамилией, которого я никогда еще не видел, начальник следственной службы, толстяк и армейский капитан то ли из кавалерии, то ли из инженерных войск.

Начальник следственной службы потребовал, чтобы я рассказал ему о своей жизни начиная со школьных лет, с тех самых пор, как помню себя.
— Старайся, чтобы все было гладко, чтобы у нас не было с тобой проблем, и тогда пойдешь спать.— Он изображал из себя добряка.

Я начал рассказ с учебы в вечерней школе Сантьяго, упомянул о некоторых превратностях своей судьбы, о трудностях. Когда я дошел до этого места, толстяк из военной разведки стал обсуждать с полковником вопрос о покупке земельного участка, ибо полковник собирался выйти в отставку и хотел провести остаток жизни на лоне природы. Я замолчал. Надо сказать, что, когда я говорил, они преспокойно чистили ногти.
— Продолжай, мы слушаем. Продолжай свою розовую новеллу,— бросил полковник.
— Сеньор,— сказал я,— я говорю правду. Я не привык лгать даже тогда, когда мне бывает очень трудно.
— Все вы становитесь ангелочками, когда попадаете сюда,— заметил толстяк.

Теперь они .стали прерывать меня все чаще. Спрашивали фамилии социалистов, коммунистов, членов МАПУ. Спросили об одном испанце с нашего завода, в каких я с ним отношениях.
— Мы встречались на собраниях, но у нас никогда не было каких-то особых отношений.

Вдруг начальник следственной службы спросил:
— Когда ты вступил в коммунистическую партию?
— Я симпатизирую компартии, но не состою ее членом,— ответил я.
— Какой у тебя билет — синий или красный? — спросил толстяк из разведки.

Вопросы он задавал внезапно.

— У меня нет никакого билета, я симпатизирующий. Мне ничего не выдавали.

Я почувствовал два страшных удара в то место, где находятся почки. Это толстяк ударил меня кулаком. Мне показалось, будто он ударил свинчаткой — как лошадь копытом.

От удара я упал грудью на стол полковника. Тот резко вскочил и ударил меня кулаком под ложечку.
— Имей в виду: мы с тобой не шутим! — с угрозой сказал толстяк.

Полковник побагровел.
— В другой раз, если ты попытаешься вести себя так же,— заорал он,— мы не будем с тобой миндальничать.

Открыв ящик стола, он заметил:
— На этом заканчивается история итальянской девушки. Всем нам пора уже спать.

Он имел в виду известную серию телевизионных передач.

Полковник вытащил профсоюзный журнал, где печатались и мои статьи, спросил о других авторах. После нескольких новых вопросов я признался, что состою членом компартии. Толстяк ударил меня и спросил:
— Членом компартии или Союза коммунистической молодежи?

Не успел я ответить, как полковник крикнул:
— Этот сукин сын пытается нас запутать! Ты думаешь, мы дураки, что ли? Освежите ему память, а завтра увидимся!

Меня привели в казарму и приказали полчаса стоять в очень неудобном положении — ноги расставлены, руки вытянуты в стороны. Я попросил бритоголового сократить срок наказания, так как больше не мог выдержать, но меня услышал Собарсо и приказал солдату действовать с максимальной строгостью.

Я был уже в камере, когда началось землетрясение, вернее, первый его толчок. Солдаты выскочили на улицу, а мы, запертые на замок, остались, естественно, на месте. За первым толчком последовал второй. Мы молили только об одном: пусть рухнет здание.

К солдатам-новобранцам, когда у них прошел испуг, снова вернулось хорошее настроение.
— Испугались, ребята? — спросил один из них. Другой, более пожилой, посоветовал:
— Постарайтесь заснуть и ни о чем не думать — завтра вам придется нелегко.
Один из солдат, тот, что всегда с нами разговаривал, спросил Джина:
— Почему не сознаешься? Так ты можешь по крайней мере спасти свою шкуру.

Меня допрашивали еще несколько раз.
— Посещал курсы военной подготовки? — спросил меня однажды толстяк из военной разведки.
— Нет,— ответил я.

Тогда он вытащил список, где значилось несколько фамилий, в том числе и моя. Я объяснил ему как мог, со всей объективностью:
— Это открытые курсы самообороны, организованные на заводе. Их посещали как левые, так и правые. Можете это проверить. Есть также курсы балетного искусства, бокса.

Но сомнения у следователей все равно остались.

Однажды ночью нас вывезли на грузовике в местечко, расположенное поблизости от Ихуэласа. Перед нами вдруг возникла большая белая стена типичного деревенского дома. Ничего другого разглядеть было нельзя, ибо прожекторы были направлены только в одно место. Нам приказали выйти из грузовика и выстроили у стены. Рохас сказал:
— Нас собираются расстрелять.
— Нет,— сказал один член МАПУ,— только попугают. Нас еще мало допрашивали.

Пока мы шептались, Собарсо напутствовал солдат. Он говорил им, что многие меры, которые, к сожалению, приходится применять, вызываются необходимостью борьбы с преступниками. То, что вы сделаете сейчас, сказал он солдатам, спасет жизнь многим невинным людям.
— Не думайте об этом, — заключил он. — Думайте лишь о долге, который вы, солдаты Чили, выполняете перед родиной и своими соотечественниками.

Мы слушали не очень внимательно — нам было не по себе. Нам не верилось. В голову лезли разные мысли, но ощущение было такое, что это кошмарный сон, что сейчас зажжется свет и мы проснемся совершенно в другом месте. Все плыло перед глазами, казалось нереальным. Джин настойчиво твердил: «Нас расстреляют». Тогда я действительно подумал о смерти и спустился с облаков на землю.

Лейтенант закончил речь и скомандовал:
— Це-ель-ся!..

Я обратил внимание на то, что Джин настойчиво пожимает мне руку. Послышался какой-то шум, раздался сухой залп. Вспышек мы не заметили.

Мы стали ощупывать себя, осматривать друг друга. «Если я ранен, то почему ничего не чувствую?» — подумал я. Казалось, мы просыпаемся от сна.

Собарсо сказал:
— Вот такими мне нравятся эти защитники бедноты! — Обращаясь к солдатам, он указал на Джина:
— Это один из тех, кто уговаривал вас идти с ними. Смотрите: вот он перед вами, хуже шелудивой собаки!

Солдаты выстроились в две шеренги. Через этот строй нам нужно было пройти к грузовику.
— Пусть расслабят нервы, — рассуждал Собарсо. — Это хорошее средство.

Били нас по-всякому. Сыпались многочисленные удары, но боли мы не чувствовали. Уже находясь внутри крытого заводского грузовика, я обратил внимание на то, что желудок у меня был твердый, как камень. Ноги мои тряслись, зубы стучали, словно кастаньеты, и я не в силах был унять дрожь. Это состояние продолжалось и в камере, и тогда Джин, чтобы привести меня в норму, вынужден был несколько раз ударить меня по щекам.

Джин был ненамного старше меня, но отличался очень сильным характером. Он давал мне советы, говорил, как нужно вести себя с полицией, с мятежниками, хотя я не раз слыхал, как сам он иногда плачет. В таких случаях он уходил в пустую камеру, а мне наказывал: «Если кто-нибудь войдет, не пускай сюда. Хочу побыть один». Однажды я увидел его сидящим в углу камеры. Взгляд его упирался в стену. Так сидел он очень долго, слышались его приглушенные рыдания.

Наконец толстяк из военной разведки вызвал меня в последний раз подписать показания и выполнить другие формальности. На этот раз он проявил интерес лишь к одному вопросу, а именно к заявлению профсоюза, в котором признавалось законным лишь правительство Сальвадора Альенде, а рабочим предписывалось подчиняться только своей организации — КУТ. Толстяк почему-то задал лишь вопрос о нашей секретарше, что подшивала у нас бумаги. Я сделал вид, что не расслышал, и кое-как ушел от вопроса. В заключение он сообщил мне, что принято решение отпустить меня на свободу и отправить в Сантьяго, но что каждые двое суток я должен буду отмечаться в определенном комиссариате.

Я уехал в Сантьяго и несколько раз являлся в комиссариат. Но как-то раз один карабинер шепнул мне: «Исчезни, парень, из Сантьяго — за тобой тянется дурной след». В этом комиссариате оказался один человек из маленького городка Льяй-Лъяй. Он-то и сообщил карабинеру, что на следующий день меня должны вызвать в Кильоту, и в связи с этим хотел выяснить, когда я снова приду отмечаться. В тот же вечер я позвонил приятелю на завод. «Не появляйся здесь»,— сказал он.

Оказалось, что секретарша, которой мы дали работу, девчонка, не умевшая даже печатать, была готова выдать полиции всех и вся, лишь бы ее не уволили. Внешне внимательная, она приходила к товарищам домой и справлялась о здоровье. После таких визитов несколько человек, в первую очередь коммунисты, были арестованы. Подлыми доносами занимался также один наш инженер. «Скройся» — таков был полученный мною приказ.

Спустя некоторое время я узнал, какая участь постигла моего друга Джина Рохаса Арсе. Над ним страшно издевались, раны у него загноились, он почти не мог двигаться. Его убили ночью на железнодорожном разъезде Пачакамита. Джина привезли туда и положили рядом с ним пакеты с динамитом и банки с нитроглицерином. В официальном донесении полиции, переданном позднее в печать, говорилось, что его застали на месте преступления, когда он готовился взорвать поезд, шедший с грузом меди из Вентанаса. В сообщениях газет, появившихся под крупными заголовками, утверждалось, что поезд чудом сумел остановиться в ста метрах от взрывчатки, что Джин оказал сопротивление обнаружившему его патрулю и был убит. Но один солдат рассказал позже нашему товарищу, что лейтенант Собарсо расстрелял моего друга из автомата в упор.

РАСПРАВА В САН-АНТОНИО

Иво Акоста. Почему так обошлись с этими людьми? Одни говорили, что офицер, отвечавший за работу порта Сан-Антонио, уже после двенадцати ночи приказал им привести еще двадцать человек. Он хотел; чтобы разгрузка велась непрерывно. Хунте нужно было показать свою деловитость.
— В такой поздний час! Откуда же, майор? — отвечали грузчики.
— Ах, вы бунтовать! — заорал офицер и приказал арестовать их. По другой версии, четверо руководителей портовых грузчиков решили заявить о выдвинутых ранее требованиях профсоюза. Скорее всего, было и то, и другое. Когда офицер потребовал вызвать новых грузчиков, портовики, по-видимому, ответили ему, что в соответствии с ранее достигнутым соглашением не имеют права в такое позднее время вызывать людей на работу.

Как бы то ни было, но факт остается фактом: грузчиков убили на следующий день при переброске из Сан-Антонио в Букалему — военный городок, превращенный путчистами в концлагерь и расположенный в нескольких километрах от порта. Их гибель объяснялась стандартно: «Убиты при попытке к бегству».

Невозможно представить, чтобы Эктор Рохо пытался бежать. Это был очень полный человек, к тому же страдавший грыжей в острой форме. Один из товарищей, побывавший в морге, рассказывал, что у людей были переломаны кости. На груди у коммуниста Рохо палачи гасили сигареты. У социалиста Басьерини было обнаружено несколько переломов и ножевые раны в области желудка. К Басьерини палачи питали особую ненависть. Они издевались даже над его семнадцатилетней дочерью. Ее остригли наголо и пытали так, что она чуть не лишилась рассудка. В числе убитых той ночью оказался также Хименес, христианский демократ, Рохо был национальным руководителем портовых грузчиков, трое других занимали руководящие посты в профсоюзной организации провинции. Двое грузчиков, арестованных раньше, были убиты просто так, за компанию. Всего казнили шесть человек.

Вполне возможно, что их ликвидировали на допросе, а потом уже устроили этот спектакль с переездом и побегом. Этих товарищей арестовали во вторую после переворота пятницу, а сообщение об их смерти было опубликовано в воскресных газетах.

Я выехал из Сан-Антонио, когда узнал, что меня разыскивают, и перебрался в Мелипилью, хотя и там был достаточно известен как политический руководитель. Укрылся я в одном заброшенном доме. Прошло три дня. Кругом устраивались облавы. В любой момент могли нагрянуть в тот дом, где находился я. Они уже побывали у моей тещи, справлялись обо мне и о моем брате. В маленьком поселке трудно найти надежное убежище, и я вынужден был уйти как можно дальше в горы. Когда кончились бутерброды, я два дня питался желудями. Но, несмотря ни на что, нужно было скрываться высоко в горах, чтобы никто тебя не нашел. Однажды утром я увидел внизу крестьянский домик,

Какая-то женщина доила корову. Я был страшно голоден и, не выдержав, спустился вниз. Женщине сказал, что ищу механика Алегрию. Она ответила, что не знает такого. После этого вступления я стал нахваливать деревенское молоко, а в городе, мол, не молоко, а сущее наказание.
— Не могли бы вы мне дать немного, совсем немножко попробовать? — попросил я.

Женщина протянула мне доверху наполненную большую кружку и сказала:
— У вас очень голодный вид. Пейте до дна. Это вы вчера бродили в горах против нашего дома?

А я-то наивно полагал, что меня никто не видит, что у меня надежное подполье! Я отрицательно замотал головой, повторив, что только что пришел, что ищу механика Алегрию, но женщина настойчиво возразила:
— Тот мужчина был в свитере и в брюках такого же цвета, что у вас.

Забыв о страхе, я залпом выпил молоко. В голосе женщины не чувствовалось враждебности. Скорее, наоборот.

В Сан-Антонио мятежники вели себя как звери. Было арестовано множество людей. На местном стадионе они посадили под замок советников муниципалитета — социалистов и коммунистов, видных деятелей университета. Стремясь унизить арестованных, их заставляли подметать улицы, мыть стены. Однако эта глупая мера, особенно когда стало известно о кровавых расправах, приводила к обратным результатам: люди сочувствовали арестованным, с презрением смотрели на мятежников.

Военщина вела себя разнузданно. Бесцеремонно врываясь в дома, солдаты в поисках оружия или чего-либо другого прежде всего вспарывали штыком матрацы. Женщинам обрезали брюки — хунте не нравились женщины в такой одежде. Мужчин ловили и тут же, прямо на улице, коротко стригли. Позднее хунта опомнилась и дала задний ход, взвалив вину на гражданских лиц, переодевшихся якобы в военную форму, но все знали, чьих это рук дело. Один карабинер рассказал своему приятелю, а тот в свою очередь сообщил об этом нашему товарищу, как он убил четырех человек, совершив это преступление абсолютно без всякой причины.

Карабинер был подавлен и говорил, что теперь никогда уже не сможет чувствовать себя человеком.

Местные радиостанции днем и ночью передавали списки лиц, которые обязаны были явиться к новым властям, но люди скрывались. Можно себе представить, какую на людей устраивали охоту! Как я уже говорил, в деревне трудно наладить подполье: спрятаться негде, а доносы всемерно поощряются.

В день переворота мятежники совершили неслыханное преступление: стоявшие в гавани военные суда подвергли бомбардировке рыбоперерабатывающие предприятия «Арауко», «Чили», «Сопеса» и «Контики». Преследовалась цель запугать трудящихся. Первые два предприятия входили в государственный сектор, и в их управлении принимали широкое участие рабочие и служащие; «Контики» было смешанным предприятием, а «Сопеса» — частным.

В четверг, когда четыреста рабочих компании «Арауко» явились на работу, офицер — уполномоченный хунты, предупредил их:
— Первый, кто произнесет слово «товарищ» или станет обсуждать политические проблемы, будет расстрелян на глазах у остальных.

ПИРШЕСТВО У КОСТРА

Ф е л и п е. С одним своим коллегой по работе среди крестьян я блуждал в поисках укрытия, но найти подходящего места не мог. Мне пришлось быть свидетелем страшных вещей. Так, в провинции Каутин помещики вышли охотиться на крестьян уже вечером одиннадцатого сентября, в день переворота. Охота продолжалась и в последующие дни. Особенно гонялись за индейцами мапуче. Помещики выезжали на грузовиках и на легковых автомашинах, использовали любой вид транспорта. Пойманных крестьян они передавали карабинерам, а те тут же их расстреливали. В провинцию приехал депутат от Национальной партии Кармине, автор афоризма: «Хороший коммунист — это мертвый коммунист». Началась чистка в кооперативах и среди мелких землевладельцев. В Питруфкене латифундисты и карабинеры устроили настоящее пиршество. Расположившись вокруг костра, на котором жарилась говядина, они договаривались о совместном сотрудничестве в борьбе с крестьянами. Для выполнения этой задачи полицейских нарядов не хватало, а ослаблять свои опорные пункты мятежники боялись.

Так феодалы праздновали падение народного правительства, «охотясь на оборванцев». Отдельные латифундисты, такие, как Оскар Шлагер, бывший депутат от Национальной партии, и кое-кто из членов семьи Таладри, отличались особой жестокостью. Но было и немало исключений. Например, известный на юге страны помещик-реакционер ж влиятельный политический вожак укрыл у себя и тем самым спас племянников крупного руководителя компартии, когда тех обложили со всех сторон в одном поместье.

СМЕРТЬ У ПОДМОСТКОВ СЦЕНЫ

А в а р и а. В те дни по заданию Рабоче-крестьянской партии МАПУ* я объезжал южные районы страны. В провинции Мальеко уже ощущалась деятельность мятежников. Так, во время большого политического митинга четвертого сентября, буквально за несколько минут до ее взрыва, была обнаружена мощная нитроглицериновая бомба. По случаю третьей годовщины народного правительства на митинг собралось тысяча восемьсот человек. Если бы бомба взорвалась, здание театра взлетело бы на воздух, говорили эксперты следственной службы. Горящий шнур удалось перерезать в семи сантиметрах от взрывного устройства. Накануне в тех местах побывал фюрер чилийских фашистов Пабло Родригес.

* Рабоче-крестьянская партия МАПУ возникла в 1972 г. в результате раскола партии МАПУ, вызванного действиями левых экстремистов. После раскола одна из группировок приняла название Рабоче-крестьянской партии МАПУ, а другая сохранила за собой прежнее название — МАПУ. Обе группировки входили в блок Народного единства.

В резиденции интенданта в городе Ангол я получил телеграмму, переданную по телексу утром одиннадцатого числа. «Нас уводят в подвал. Увидимся, когда вернетесь». Телеграмма была отправлена из министерства внутренних дел близкими к правительству людьми перед бомбежкой дворца «Ла-Монеда».

В провинции Био-Вио дело приняло весьма серьезный оборот. В городе Лос-Анхелес власть захватил представитель вооруженных сил, фашист по убеждениям.. Посовещавшись с «демократическими» партиями, он приказал левым руководителям КУТ явиться к нему. В провинции, как известно, на протяжении всех трех лет деятельности правительства Альенде силы Народного единства постоянно вели нелегкую борьбу с «мумиями». Провинция Био-Био — оплот латифундистов. А в тот день, одиннадцатого сентября, в провинции уже производились массовые расстрелы. Мне довелось при этом присутствовать. Практически все это происходило на глазах у людей.

Радиостанция «Агрикультура», единственная станция, выходившая в тот день в эфир (на станции «Лос-Конфинес», принадлежащей ХДП, рухнула антенна), передала приказ хунты, предписывавший двенадцати или тринадцати руководящим работникам партий Народного единства явиться к новым властям. В передаче особо подчеркивалось, что этим людям нужно лишь отметиться, после чего их под надежной охраной, гарантирующей безопасность, отправят домой.

В Лох-Анхелес мы пришли днем, в половине пятого. Некоторые из вызванных товарищей уже явились к властям, двое других были арестованы ранее. Таким образом, всего было собрано двенадцать человек, в их числе заместитель регионального секретаря КУТ, а также инспектор по труду Бургос, который одновременно являлся секретарем провинциального комитета Рабоче-крестьянской партии МАПУ. В половине седьмого их вывели из интендантства — штаб-квартиры мятежников. Почти все были так или иначе искалечены. Арестованных привели в центр площади и поставили рядом со сценой, где обычно играет оркестр. В тот же миг появился отряд из пятидесяти солдат. Солдаты разогнали народ, перекрыли близлежащие улицы и переулки. И хотя уже действовал комендантский час, горожане без всяких опасений расхаживали по улицам.

Вместе со всеми побежали и мы — с целью найти здание повыше, чтобы было лучше видно. В семь часов десять минут послышалась стрельба. Мы побежали быстрее, а когда поднялись наверх, то увидели на земле распростертые тела. В половине восьмого их забрал военный грузовик.

Люди оцепенели — такого никто не ожидал. В провинции все живут под гораздо большим страхом, нем в столице. Доносы — массовое явление, поэтому никто не осмеливается обсуждать даже рост цен. Кроме того, численность населения провинциальных городов очень небольшая, все жители знают друг друга, поэтому найти подходящее убежище для подпольной деятельности там весьма трудно.

В Университетском квартале города Консепсьон произошло серьезное вооруженное столкновение. Убитые были как среди гражданских лиц, так и среди мятежников. Точные цифры неизвестны. Я сам видел грузовик, до отказа набитый трупами студентов.

В провинции Каутин погибло очень много людей. В поселке Лонкоче было уничтожено все руководство кооператива «Сан-Рафаэль». В городе Темуко было расстреляно двое врачей, а трое священников-канадцев, служивших в университете, высланы за пределы страны.

Город Пуэрто-Монт захватил авиационный генерал Серхио Ли, брат члена хунты. Множество людей в этом городе было арестовано, десятки гражданских лиц погибли в рабочих поселках.

Источник текста: С.Вильегас. Стадион в Сантьяго.
М. Прогресс, 1976