Начало противостояния

Антонио Грамши - Формирование интеллигенции

"ОВРА" - фашистский застенок - Итальянки против войны и фашизма - Письма рабочих - Обманутый народ - публикации 1936 г.

Дополнительная информация и ссылки

Ц. Кин "ИТАЛЬЯНСКАЯ ТРАГЕДИЯ МАСОК"

1

Весной 1973 года на заседании итальянского парламента подавляющим большинством голосов было принято решение лишить депутатской неприкосновенности лидера неофашистской партии Джордже Альмиранте и нескольких видных его сообщников. Произошло это, когда количество отвратительных и кровавых фашистских провокаций, сопровождавшихся многочисленными человеческими жертвами, перешло в новое качество: даже умеренные, даже те, кто на протяжении длительного времени закрывали глаза и делали вид, что ничего особенного не происходит, силою обстоятельств вынуждены были подчиниться требованиям общественного мнения: страна не желала более мириться с наступлением неофашистов, требовала возмездия, суда, решительных действий. На этом заседании парламента Альмиранте, сын и внук актеров, произнес лицемернейшую речь, пытаясь сыграть роль благонамеренного и лояльного гражданина, уважающего конституцию и выражающего интересы «простых людей». Во время одной эффектной паузы сторонники оратора попробовали было аплодировать, но аплодисменты получились такими жидкими, что кто-то из депутатов довольно громко заметил: «Клака есть, но, видимо, ленится».

Разумеется, Альмиранте — всего лишь эпигон, который пробовал вести большую игру. Он не более чем политикан и провалился потому, что его люди в самом деле зарвались, и есть не только моральные, но и формально юридические основания привлечь их к ответственности за попытки возродить запрещенную фашистскую партию. Однако все обстоит совсем не просто: есть силы, поддерживающие и финансирующие МОИ — Национальную правую, есть влиятельные круги, мечтающие об итальянском варианте переворота греческого или чилийского типа. Силы эти разнообразны, и демократы анализируют их состав и характер с необходимой серьезностью.
Размах классовых битв в сегодняшней Италии очень велик, хорошо организованное и мощное рабочее движение определяет собою политическую диалектику: уже не удается игнорировать требования рабочих, молодежи, обездоленного Юга, передовой интеллигенции. Но неофашисты явно не желают выходить из игры. Правда, они прибегают к маскировке и зачастую считают нужным прикрываться фиговыми листками. Так, например, в январе 1973 года зал, где заседал X съезд их партии, был декорирован не черным, а синим. Это, впрочем, никого не вводит в заблуждение: газеты постоянно употребляют эпитет «черный»: черная сеть, черная хроника, черные фонды, черные заговоры. Да и сам Альмиранте варьирует свою тактику в зависимости от обстоятельств. Перед коллегами-парламентариями он предпочитает выглядеть вполне респектабельным синьором. Но незадолго до X съезда, выступая на одном митинге, он прямо сказал: «Слово «фашист» написано у меня на лбу». Альмиранте начал свою политическую карьеру еще при Муссолини, и сейчас мне хочется обратиться к истории, не такой уж далекой: прошло немногим более полувека с тех пор, как фашисты захватили власть в Италии. Марксистская и демократическая итальянская печать очень тщательно анализирует обстоятельства, при которых все это произошло в далеком 1922 году: изучаются архивы, собираются свидетельства. Исследователи прекрасно знают, что исторический процесс непрерывен. Политики тоже знают, что, для того чтобы правильно ориентироваться в сегодняшнем дне, необходимо ясно и отчетливо знать прошлое.

2

Тридцатого октября 1922 года в 11 часов 15 минут утра в Квиринал — королевский дворец в Риме — явился тридцатипятилетний человек с темными глазами и сильно выдававшейся вперед нижней челюстью. Это был Бенито Муссолини. Он получил из рук короля портфель премьер-министра Италии, а к вечеру вернулся во дворец в одолженном у кого-то фраке и в цилиндре: он принес королю список членов своего правительства. Один из биографов дуче, автор книги «Муссолини — мелкий буржуа», Паоло Монелли, сообщает, что во время утреннего визита Муссолини просил короля Виктора Эммануила III извинить его костюм. «Я прямо с поля боя», — заявил он. По правде говоря, никакого боя не было, как не было и «похода на Рим». Конечно, на протяжении трех лет, предшествовавших их приходу к власти, сквадристы, участники «боевых фашистских отрядов», использовали широкий ассортимент средств от касторки, вливавшейся в рот жертвам, до ранений и убийств. Но при «походе на Рим» оружие не потребовалось. Король сначала, уступив настояниям тогдашнего правительства и парламента, подписал приказ, что столица объявляется на осадном положении. Однако потом, по причинам, о которых историки до сих пор спорят, он отменил этот свой приказ.
Муссолини получил телеграмму о своем назначении премьером накануне, находясь в Милане. Телеграмме предшествовала политическая торговля, шли переговоры с различными влиятельными лицами: со знаменитым писателем Габриэле Д'Аннунцио, у которого было множество сторонников, с масонами, с видными националистами, с представителями некоторых дворцовых и военных кругов и с промышленниками. Муссолини, получив телеграмму, приехал в Рим из Милана комфортабельнейшим образом: в купе стояли два букета цветов, и итальянцы саркастически говорили о «революции, привезенной в спальном вагоне». Слова насчет поля боя были, однако, эффектными, а Муссолини по складу характера всегда был актером, правда, более удачливым, чем Джордже Альмиранте. Дуче знал толк в позах и жестах, а тут еще, говоря с королем, был уверен, что каждое произнесенное им слово принадлежит истории. Весной 1932 года Муссолини ежедневно на протяжении десяти дней беседовал с известным немецким литератором Эмилем Людвигом, и тема «похода на Рим» возникала не раз. Муссолини очень любил говорить о своем инстинкте и интуиции. Точно известно, что внутри фашистской партии существовали серьезные разногласия о том, следует ли в этот момент брать власть. Муссолини принадлежал к менее экстремистской группе; кроме того, как всегда при решающих, переломных событиях, он колебался. Но потом уступил прямому нажиму одного из четырех «квадрумиров» — Итало Бальбо.

Но, разумеется, беседуя с Людвигом, он не мог в этом признаться. Верный себе, этот позер, этот игрок, этот персонаж из итальянской комедии масок, обернувшийся национальной трагедией, приписывал себе одному решающую роль. Вот отрывок из разговора: «Людвиг: Как могли вы, солдат, находиться в эти последние недели так далеко от центра событий? Муссолини: Я командовал из Милана. Людвиг: Когда вы получили телеграмму от короля, что будете возглавлять правительство, были ли вы удивлены или ожидали этого? Муссолини: Ожидал. Людвиг: Во время поездки в Рим чувствовали вы себя художником, начинающим свое творение, либо пророком, выполняющим свою миссию? Муссолини: Художником»*

*Emilio Ludwig. Colloqui con Mussolini. Verona, 1932

Ничего не скажешь, поза эффектная.

В 1972 году в Милане вышла любопытная книга, озаглавленная «Промышленники и Муссолини». Ее автор, Пьеро Мелограни, дает очень богатую информацию о роли, которую в то решающее время играли влиятельные представители индустриальных кругов. Все было не однозначно, существовали и некоторые разногласия и оттенки мнений. Важно, однако, то, что на следующий день после сформирования правительства Муссолини «агентство Вольпа» опубликовало коммюнике, в котором отмечались заслуги Конфиндустрии (Конфедерации итальянских промышленников), непосредственно повлиявшей во время недавнего кризиса в пользу создания правительства Бенито Муссолини. Еще до появления книги Мелограни вышли в свет и другие серьезно написанные работы, есть документы, свидетельствующие о том, какие группы буржуазии и кто персонально из наиболее видных ее деятелей поддерживали Муссолини на различных этапах. Все это достаточно сложно, и было бы ошибкой представлять себе промышленников, аграриев, финансистов как некий монолитный блок. В разные периоды жизни Муссолини его взаимоотношения с представителями крупного капитала складывались по-разному.

Не будем забывать о том, что было время, когда Бенито Муссолини возглавлял левое крыло Итальянской социалистической партии, точнее — крайне левое. Подробнее об этом будет сказано несколько позже, а пока заметим, что 7 июля 1912 года, выступая на съезде партии в Реджо-Эмилии, Муссолини поразил воображение зала, заготовив несколько эффектных афоризмов. Незадолго до этого съезда на Виктора Эммануила и его жену было совершено покушение, закончившееся неудачей. И вот Муссолини заявил, что покушение — самый обыкновенный несчастный случай, естественный при «ремесле короля». Вообще же король как таковой является «бесполезным гражданином». Прошло десять лет, всего лишь десять лет, и Бенито Муссолини принял из рук этого самого «бесполезного гражданина» Виктора Эммануила III портфель премьера. Как не вспомнить слова Гегеля об «иронии истории»?

3

Да, прошло более полувека и более двадцати восьми лет с того дня, 29 апреля 1945 года, когда партизаны под командованием полковника Валерио расстреляли в местечке Донго бывшего диктатора Италии, пытавшегося бежать в Швейцарию. Можно спросить себя: есть ли смысл сегодня писать о людях, событиях, битвах того времени? Ведь все это принадлежит прошлому, а прошлое, говорят, не возвращается. Но не будем ни наивными, ни схематичными. Пусть предстоит суд над Альмиранте и его бандой,— кто может с уверенностью сказать, что и помимо тех, кто «на виду», в Италии сейчас нет групп, мечтающих о реванше, о новой «превентивной контрреволюции»? Разумеется, соотношение сил не то, что было в начале двадцатых годов: положение в Италии и во всем мире радикально изменилось. Но тем не менее именно сейчас, полвека спустя, мы присутствуем и при активизации неофашизма и при его стремлении к тому, чтобы выглядеть «современным». Дело, разумеется, не в том, носят ли их люди черные рубашки или модные двубортные пиджаки, нацепляют ли они значки с изображением Муссолини, поют ли на своих сборищах старые песни, — в общем, придерживаются ли ритуала, либо, напротив, говорят о прошлом хотя и с оттенком ностальгии, но все же критически. Важно другое: есть силы, заинтересованные в социальной консервации, есть международные связи (так называемый Черный интернационал и несколько других крупных неофашистских организаций). В самой Италии, наряду с МСИ-ДН, существуют полулегальные организации, военизированные отряды, лагеря специальной подготовки, где молодых фашистов инструктируют бывшие военные, в частности парашютисты вполне определенных взглядов.

Без сомнения, неофашисты понимают, что, наряду с военной подготовкой своих кадров, они должны стремиться к тому, чтобы занять какие-то позиции в области культуры. В Италии есть несколько издательств — откровенно фашистских или, во всяком случае, крайне правых. В начале семидесятых годов начали выходить новые журналы, провозгласившие своей целью мобилизацию всех консервативных групп против «марксистского засилья» в сфере политики, идеологии и культуры. Тема «Муссолини» присутствует неизменно, она актуальна именно потому, что создан миф и этот миф используют в идеологической борьбе. Выходит множество книг, свидетельствующих об актуальности и остроте вопроса. Уточним: не все эти книги написаны с апологетических позиций, есть и резко критические книги, многое делается и для разоблачения мифа Муссолини. Но важен самый факт: тема еще не стала достоянием истории. Приведу для примера несколько названий: «Черный интернационал», «Международный фашизм», «Три лика фашизма», «Как становятся нацистами», «Фашистский романтизм», «Нравы и обычаи человека-фашиста», «Мысли фашистского функционера», «Фашизм», «Новые чернорубашечники», «Фабрика Дуче», «Молодой Муссолини», «Досье о неофашизме», «Хроника самого черного года», «Фариначчи — сверхфашист», «Князьки режима» — этот список очень легко продолжить.

Книга «Фабрика Дуче» представляет особый интерес. Ее автор, Дино Бьонди, родился в 1927 году и не успел получить tessera (членский билет фашистской партии). Но, как и все его сверстники, он последовательно прошел через все обязательные в то время стадии фашистского воспитания: «сын волчицы», «балилла», «молодой фашист». Таким образом, Бьонди отлично помнит атмосферу времени. Он не историк, а журналист и поставил себе цель: сделать монтаж из подлинных документов, речей, статей и т. д. «Сверхзадача» была — наглядно показать, каким образом был создан и постепенно вырос до фантастических размеров миф о великом вожде Бенито Муссолини, наследнике и духовном преемнике Цезаря, Наполеона и других «всемирно исторических» личностей. Многие авторы в Италии стремились примерно к той же цели, хотели вскрыть «изнутри» тот механизм, который был приведен в действие и на протяжении всего «черного двадцатилетия» помогал режиму манипулировать сознанием людей. Некоторые книги этого типа удачны, но особая удача Дино Бьонди состоит в том,- что ему удалось найти интонацию бесконечной ироничности, не прибегая ни к какому нажиму: он заставляет говорить документы, и прием монтажа вполне себя оправдал — достигается максимальная выразительность.

Повторяю: миф о Муссолини не хотят предать забвению, напротив, его всячески пытаются гальванизировать. В предисловии к книжке «Молодой Муссолини», написанной одним из сотоварищей будущего дуче по школе, без обиняков говорится, что одной из задач автора было «дать молодежи представление о настоящем революционере, столь отличном от сегодняшних ручных протагонистов революции» (Rino Alessi. Il giovano Mussolini. Milano, 1971, p.1). Муссолини был мятежником, был — «нравится это или не нравится — самым великим из всех и поэтому — символом целого поколения». Да, сомнений нет: в засекреченных военных лагерях, расположенных где-нибудь в горах, вдали от населенных мест, молодых неофашистов обучают не только обращению с гранатами и ручными пулеметами — они проходят идеологическую обработку, и им объясняют, что такое «историческая преемственность». Если Альмиранте лавирует и меняет свою тактику в зависимости от обстоятельств, то многочисленные неофашистские организации, то контактирующие, то порывающие друг с другом и по большей части стоящие «левее» официальной партии, возглавляемой Альмиранте, неизменно пытаются возродить идеологию так называемого «исторического фашизма», то есть режима чернорубашечников. И тут без мифа о Муссолини никак нельзя обойтись. Было бы, конечно, упрощением связывать итальянский фашизм только с личностью Муссолини и переоценивать значение индивидуального момента. Понятно, что при изучении такого феномена, как, в данном случае, итальянский фашизм, надо знать социальные факторы, состояние экономики, уровень образования населения и т. д. Однако личные качества, моральный и интеллектуальный облик человека, возглавляющего определенное движение, отнюдь не безразличны, и их надо ясно представлять себе, анализируя исторические события. Кроме того, Муссолини был чрезвычайно характерной фигурой, в нем воплотились типичные черты политического авантюриста, а также и ренегата, изменившего рабочему движению. Поэтому о нем стоит рассказать подробно. Он сам любил говорить о себе и, надо признать, не страдал, излишней щепетильностью. Одни и те же факты в различные периоды, в зависимости от обстоятельств, излагались по-разному. Однако некоторые черты характера оставались неизменными, и поэтому мы встречаем схожие моменты во всем, что Муссолини писал или рассказывал о себе, начиная с юношеской автобиографии 1911 года, которую он написал, сидя в тюрьме за антивоенную пропаганду.

Это любопытнейший человеческий документ. Достаточно прочесть его, чтобы увидеть, что автор — эгоцентрик, позер, хорошо владеет пером, но воспитан на литературе отнюдь не высшего сорта, так как пишет «слишком красиво». Мы узнаем, что он родился в два часа пополудни, в воскресенье 29 июля 1883 года в деревушке Довиа, в провинции Форли. В местной церкви отмечали престольный праздник, а солнце уже восьмой день находилось в созвездии Льва. Один из итальянских историков ядовито замечает, что, вероятно, Муссолини так охотно писал о созвездии Льва потому, что помнил изречение, взятое из популярного календаря: «Люди, рожденные в июле, горды, смелы и мужественны. Достойные любви и страстные любовники, они очень нравятся женщинам. Они ищут славы и добиваются ее».

Надо сказать, что, став диктатором, Муссолини долго колебался, прежде чем решить окончательно, из какой семьи он происходит. Впрочем, изучением этого вопроса занимались и другие люди. Профессор Далл’ Оссо уточняет, «что корни его прапрадедов уходят в императорский Рим за два столетия до рождества Христова». Сотня архивных крыс мобилизована для охоты за предками дуче. Некоторые, кто поскромнее, писали, что семья Муссолини играла видную роль в Болонье в XVIII веке. Сам Муссолини в юношеской автобиографии писал, что его дед Луиджи был мелким земельным собственником, впоследствии обедневшим. Но в другой автобиографии, опубликованной в 1928 году на английском языке, он несколько изменил эту версию. Семья владела землей и жила в достатке, а вообще род был древний. Кто-то из предков (в XVIII веке) был композитором, и даже известным в Лондоне. Может быть, именно от него, добавил Муссолини, «я унаследовал любовь к музыке». Он действительно играл на скрипке и щеголял этим как доказательством своей «артистичности» и одухотворенности. В конце концов, однако, Бенито Муссолини решил, что лучше ему происходить из простой, бедной семьи — тут были соображения политические и психологические.

Муссолини (это правда!) родился в семье сельского кузнеца. Его отец Алессандро был ярым атеистом, примыкал к анархистам и вообще был типичным представителем многих ремесленников Романьи, традиционных бунтарей и антиклерикалов. Мать, учительница начальной школы, напротив, была религиозна. Первенцу дали три имени: Бенито Амилькаре Андреа; собственно, по-итальянски он не Бенито, а Бенедетто («благословенный»), но отец предпочел имя Бенито в честь популярного тогда в Европе мексиканского либерального деятеля Бенито Хуареса. Так Бенито Муссолини и вошел в историю.

Первое поколение итальянских социалистов — люди эпохи Первого Интернационала, как последователи Маркса, так и анархисты, — отличалось мужеством, благородством и бескорыстием. Но нельзя отрицать, что, наряду с благими порывами и самоотверженной борьбой, в социалистической пропаганде смешивались разнообразные и порою противоречивые идеи. Анархисты организовывали восстания, сидели по тюрьмам, искренне стремились к революции, но в конечном итоге их деятельность оказывалась бесплодной. Другие «шли в народ» и в условиях жесточайших полицейских расправ несли в массы передовые идеи. Большей частью эти социалисты и сами недостаточно разбирались в теории, но все же их работа не была просто культуртрегерской: им удавалось будить классовое сознание людей.

Второе поколение итальянских социалистов интеллектуально сформировалось и политически созрело уже после смерти Маркса, в период Второго Интернационала. Среди них было много интеллигентов, воспитавшихся на философии позитивизма, на уважении к науке и на твердой вере в законы эволюции и прогресса. Когда впоследствии эти люди становились марксистами, это большей частью совершенно не означало полного разрыва с позитивизмом. Наиболее выдающимся теоретиком, который в результате долгой эволюции стал марксистом (но позитивистом не был никогда), был профессор Антонио Лабриола, которого называют «первым итальянским марксистом». Его работы читал В. И. Ленин и даже советовал своей сестре перевести одну из них на русский язык. Лидером второго поколения и самым ярким его идеологом и организатором был Филиппо Турати.

В августе 1892 года в Генуе произошел исторический съезд, на котором разыгрались такие бурные споры между сторонниками научного социализма и анархистами, что один из наиболее близких друзей Турати, популярнейший агитатор Камилло Прамполини во время своей речи упал в обморок. Он заклинал анархистов не радовать классовых врагов зрелищем скандалов и обструкций. Когда его привели в чувство, он пожелал закончить свою речь, но никого не убедил. Произошел раскол, и образовались две партии, назвавшие себя одинаково, что, надо полагать, создавало немалую путаницу: «Партия итальянских трудящихся». Анархистская партия довольно быстро сошла со сцены, хотя анархизм как течение сохранился и позднее превратился в анархо-синдикализм. Настоящая партия начала свой нелегкий путь и три года спустя стала называться «Итальянская социалистическая партия». Так называется она и теперь.

Традиционный итальянский социализм можно охарактеризовать так: существуют непреложные и абсолютные законы общественного развития. В соответствии с этими законами в должное время одна формация сменяется другой. Этими же законами предопределен прогресс человечества. Целью политической партии, созданной на строго классовой основе, было объявлено преобразование капиталистического общества в социалистическое. Средства для достижения этой цели, ясной, но, очевидно, не близкой, — сочетание экономической борьбы трудящихся с их участием в политической борьбе, в частности при выборах в парламент. «Переход от капитализма к социализму — не волевой акт, который должна совершить партия, но завершение неодолимого процесса. В решающий момент могут оказаться необходимыми и насильственные действия, но при условии, что внутри оболочки старого общества уже созрело новое общество*»

* Gaetano Arfe Storia del socialism Italiano. Torino, 1965

В последнем десятилетии XIX века социалистическая партия в Италии приобретала все больший престиж среди интеллигенции. В 1896 году была проведена анкета, охватившая 194 деятеля культуры (105 писателей, 26 художников, 63 ученых). Речь шла об отношении к социализму. 110 человек безоговорочно высказались за социализм, 54 — с оговорками, но все же за, и только 30 — против. Однако на протяжении последовавших десятилетий социалисты, отчасти из-за широты взглядов, но отчасти и из-за некоторой неразборчивости, печатали в своих изданиях немало дилетантов и эклектиков. Фактически они не сумели предложить интеллигенции органической и вдохновляющей программы и жестоко поплатились за это позднее, когда Италию, как и другие страны Европы, захлестнула волна иррационализма.

В те же годы, когда лучшая часть итальянской интеллигенции примкнула к социалистам, в стране возникло теоретическое и идеологическое течение, которое позднее стали называть национализмом. Так называемая «мифологическая фаза» этого течения началась, когда молодой писатель Габриэле Д'Аннунцио, начавший как эстет, дерзко провозгласил, что вся культура XIX века мертва, и объявил беспощадную войну позитивизму и самой идее демократии. Народ трактовался как «сумма нулей», как «чернь». Соответственно в искусстве отрицалось все находившееся вне сферы «чистой красоты». Д'Аннунцио был, несомненно, очень талантлив, но наряду с подлинно поэтическими вещами он писал и другие, отмеченные печатью несколько пошлой риторики. Позднее Д'Аннунцио превратился в кумира обывателей и части образованного общества. Им не только увлекались как литератором, он оказывал влияние на нравы, существовал «д'аннунцианский стиль жизни». Д'Аннунцио был одним из признанных лидеров националистического движения и стал певцом итальянского империализма.

«Мифологическая фаза» закончилась в 1903 году, когда Энрико Коррадини, тоже писатель, довольно средний, но обладавший сильной волей и темпераментом, основал журнал «Реньо» («Государство», «Королевство»), ставший трибуной самого исступленного национализма. Большинство сотрудников «Реньо» впоследствии примкнуло к фашистам. Коррадини, как и Д'Аннунцио, был идеологом движения и играл в нем очень видную роль. Позднее он сойдет с авансцены, а между Д'Аннунцио и Муссолини возникнут сложные отношения союза плюс соперничества, и Муссолини, победивший в политике, сочтет нужным называть Габриэле Д'Акнунцио великим поэтом.

В том же 1903 году, когда стал выходить «Реньо», во Флоренции был основан журнал «Леонардо», названный так в честь Леонардо да Винчи. Его основали молодые писатели Джованни Папини и Джузеппе Преццолини, ставший впоследствии другом и сотрудником Муссолини. Один итальянский критик писал, что в Италии конец XIX и начало XX века, вплоть до первой мировой войны, прошли под знаком трех «анти»: антидемократизм в политике, антипозитивизм в философии, антинатурализм в искусстве. Волна антидемократизма прокатилась в начале нашего века по всей Западной Европе, увлекая многих деятелей культуры. Сотрудники журнала «Леонардо» провозгласили себя язычниками и индивидуалистами. «Леонардо» полемизировал против «грубости» националистов и издевался над убожеством их риторики и пошлостью их аргументов. Однако и группа «Леонардо» стояла на позициях убежденного, страстного антидемократизма. Полемика против «Реньо» и против Коррадини лично впоследствии не помешала политическому альянсу.

По одаренности, по эрудиции и широте своих культурных интересов Папини и Преццолини были, несомненно, гораздо выше Коррадини. Но параллельный анализ материалов, печатавшихся в «Реньо» и в «Леонардо», показывает, что рафинированный, талантливый писатель Папини и высокоэрудированный, хотя и несколько поверхностный литератор Преццолини не только соглашались с основными идеями Коррадини, но развивали их, обогащали, насыщали аргументами и делали все, чтобы добиться «возрождения» итальянской буржуазии и усиления ее «антисоциалистической функции». Преццолини начал также печататься в «Реньо». Так, он опубликовал на страницах этого журнала статью, озаглавленную «Кому выгодна классовая борьба?». Приведем цитаты: «Классовая борьба — это находка, или, точнее говоря.— и мы говорим это без всякого коварного умысла — это выдумка социалистов. Она целиком принадлежит им и по своему происхождению и по тому, как ее применяют; она родилась в определенной среде и выросла в ней и приобрела ее цвет и привычки. Это самая большая и лучшая выдумка, самый верный инструмент, изобретенный ими до сих пор, для того, чтобы деликатно стричь овец» *.

*La cultura Italiana del’900 attraverso le rivisste, Torino, 1960.

Дальше Преццолини писал, что формула «классовой борьбы» очень удобна для пропаганды и разные течения внутри социалистической партии ссорятся между собой из-за того, кто правильнее эту формулу интерпретирует. На самом деле, по Преццолини, буржуазия и пролетариат являются «двумя национальными силами», никаких противоречий между их интересами нет, и они в равной мере стали жертвами социальной демагогии, которую проводят социалисты. Однако, поскольку пролетариат верит демагогам, буржуазии ничего не остается, как принять брошенный ей вызов «классовой борьбы» и помнить при этом, что не она этого желает, но что ее провоцируют на эту борьбу.

Было бы совершенно неправильным ставить на одну доску журналы и группы «Реньо» и «Леонардо». Но приходится признать, что в эти годы процесс политизации итальянской интеллигенции развивался чрезвычайно быстро и многие видные ее представители (я не назвала сейчас имена экономистов, социологов и т. д.) сознательно и целеустремленно стремились осуществить то, что считали своим историческим предначертанием: предложить правящему классу идеологическую и политическую программу, которая отвечала бы классовым интересам буржуазии. Эти люди претендовали на роль идеологов и духовных руководителей своего класса, указывающих ему путь. В этом, широком, смысле Д'Аннунцио, Коррадини, Папини, Преццолини выстраиваются в один ряд.

4

А теперь мы возвращаемся к Бенито Муссолини, который был усердным читателем «Леонардо». В 1903 году, когда начал выходить этот журнал, Муссолини жил в Швейцарии. В то время он перепробовал различные ремесла, познакомился с несколькими видными деятелями социалистического движения, считал и себя социалистом и вел агитацию среди поселившихся в Швейцарии итальянских эмигрантов. Он перевел с французского на итальянский «Речи бунтовщика» Кропоткина, но уверял, что, хотя анархизм — «священная идея», он лично все же не сочувствует анархистам. Ему было тогда двадцать лет, он много, но беспорядочно читал. Биографы называют Ницше, Шопенгауэра, Макса Штирнера, Бланки. Это очень занятно, потому что характеризует настроения и круг интересов молодого человека, называвшего себя социалистом. Конечно, Бланки привлекал его значительно больше, чем Маркс. Впрочем, он знал только «Коммунистический манифест», что не мешало ему, однако, рассуждать о Марксе с абсолютным апломбом.

Швейцарский период был отчасти романтическим, ибо Муссолини пришлось испытать материальные невзгоды, его арестовывали и т. д. Потом он вернулся на родину, отслужил в армии, поселился в Форли и занялся политической и журналистской работой. Все это здорово обыграно в беседах с Людвигом, когда Муссолини говорил о том, какой хороший учитель голод («почти такой же хороший, как тюрьма и враги»), в какой нищете он провел детство, как отец вечерами читал своим детям вслух произведения Макиавелли. И каким пламенным революционером был отец: «когда он умер, за его гробом шли тысячи товарищей по партии». Впрочем, биографы (даже апологеты) не принимают все это всерьез: за гробом Алессандро Муссолини шли несколько десятков человек, — но ведь тысячи эффектнее, а имя Макиавелли тоже очень хорошо звучит.

В период Форли Бенито Муссолини занимается политикой, журналистикой и литературой. Он примыкает к самому левому флангу социалистической партии, но пока пользуется влиянием только в масштабах своей провинции. Впрочем, все было впереди. Бенито пишет «большой исторический роман» и придумывает для него завлекательное название: «Клавдия Партичелла, или Любовница Кардинала»; роман печатается с продолжениями в одной газете в 1910 году. По некоторым сведениям, автор писал свой роман для заработка, но Людвигу он сказал иначе, надо признать, вполне самокритически: «История кардинала — ужасная книжонка. Я написал ее с политическими намерениями, для газеты. В то время среди духовенства действительно было много продажных людей. Это книга политической пропаганды». На самом деле, однако, содержание было довольно невинным, кардинал выглядел скорее симпатичным, а Клавдия была красоткой. В общем же этот роман (я его в свое время прочла) был очень скучным.

Муссолини и драмы писал, только, как правило, не доводил до конца. Одна из самых любопытных глав в книге Людвига называется «Об искусстве». Муссолини сказал, что драмы он писал для того, чтобы приводить в порядок и систематизировать свои идеи,— поэтому достаточно было делать наброски. Одна драма называлась «Лампада без света», и автор объяснил: «Это была социальная драма в духе Золя, и ее темой была судьба одного бедного слепого ребенка». Другая пьеса, продолжал Муссолини, называлась «Война моторов». Ее сюжет был построен на истории о том, как была украдена одна заводская тайна, «это символизировало войну труда против капитала». Муссолини сказал еще Людвигу, что его всегда восхищала древнегреческая трагедия. А также и философия.

Что касается философии, Людвиг замечает, что чаще всего в его беседах с Муссолини всплывало имя Ницше. Это естественно. Муссолини действительно увлекался его книгами, еще в 1924 году говорил корреспонденту «Нью-Йорк тайме» о том, как много значат для него слова .Ницше «живите опасно». В 1908 году Муссолини написал большое эссе о Ницше «Философия силы», утверждая, что Ницше — самый гениальный мыслитель последней четверти XIX века и что «сверхчеловек — это великолепный символ, имеющий огромное значение для формирования европейского сознания». Впрочем, в этом эссе Муссолини утверждал, что теория сверхчеловека вполне совместима с социалистическими убеждениями». Однажды Муссолини и сам начал писать «Историю философии». Идея сама по себе не была такой уж фантастической, ибо Муссолини, очевидно, имел в виду написать общедоступную, популярную книгу, а с такой работой легко мог бы справиться любой среднеинтеллигентный человек, владеющий пером и умеющий компилировать. Кроме того, Муссолини всегда легко усваивал/и ассимилировал чужие идеи. Но тут произошла одна непредвиденная история.
В соответствии с тем, что гласил календарь насчет людей, родившихся в июле, Муссолини пользовался большим успехом у женщин. В то время, когда он работал над своей «Историей философии», у него была чрезвычайно ревнивая любовница по имени Луиджа. Однажды, пишет Монелли, «она заглянула в рукопись, и некоторые имена показались ей женскими... тетрадь для заметок полетела в огонь» (Paolo Monelli. Mussolini piccolo Borghese, Milano, 1965, p.38). Среди этих имен были Анаксагор, Анаксимен и другие — в итальянской транскрипции их имена оканчиваются на а или э и вполне могли показаться женскими. Сам Муссолини, не приводя этих подробностей, небрежно сказал Людвигу, что сожженная рукопись не представляла особой ценности, но одновременно сгорело начало его монографии о христианстве, которую он считал важнее. Впрочем, о Луидже он упоминает в автобиографии, рассказав об одном эпизоде (как писал кто-то из итальянцев «в стиле Боккаччо»: а муж в это время спал)...

После романа с ревнивой Луиджей были другие любовные связи и авантюры (донжуанский список Муссолини был огромным), а потом он сошелся с девушкой, ставшей впоследствии его официальной женой. Ее звали Ракеле, она была дочерью кабатчицы Анны Гуиди, компаньонки Алессандро Муссолини. Дело в том, что после смерти жены кузнец переехал в Форли, взял к себе в дом свою старую любовницу, и они на паях открыли кабачок. Впоследствии, уже после смерти дуче, Ракеле написала (вернее, конечно, кто-то от ее имени написал) книгу «Моя жизнь с Бенито» и вторую книгу— «Бенито, мой муж». В них давались разные версии их брака. В первой фигурировал пистолет: родители противились, и Бенито грозил им, что убьет Ракеле и застрелится сам. Вторая версия была прозаичнее.

Возвращаясь к философии, заметим, что Муссолини не раз рассказывал о тех мыслителях, которые оказали на него наибольшее влияние. Об этом говорилось и в программных статьях в «Энциклопедии Треккани», озаглавленных «Доктрина фашизма» и «Муссолини». Первую статью подписал он сам, хотя известно, что автором теоретической ее части был философ Джованни Джентиле, который еще в первые годы фашизма провозгласил, что всякая сила моральна, в частности сила дубинки, излюбленного оружия чернорубашечников. Перечисляя своих учителей, Муссолини называет в первую очередь крупнейшего французского анархо-синдикалиста Жоржа Сореля, затем Бергсона, Бланки и Ницше. В своих интересах и пристрастиях Муссолини отнюдь не был оригинальным. Не только он, но и многие националисты считали своими учителями Сореля, Бергсона, Бланки и особенно Ницше. Философию и эстетику Ницше они воспринимали поверхностно и вульгарно: им импонировали «мораль господ и мораль рабов», культ войны и силы. Что касается Сореля, его центральная идея заключалась в том, что «пролетарское насилие» необходимо, чтобы спасти все человечество от морального разложения. Многие в те годы увлекались также иррационалистическим интуитивизмом Анри Бергсона, и Муссолини хвастался, что он «включил в духовный мир итальянского социализма немного Бергсона и очень много Бланки».

Под влиянием целого ряда экономических, внешнеполитических и других причин начиная примерно с 1908 года положение на итальянской политической сцене обострилось, в обществе возникли и стали неуклонно развиваться ферменты, которые постепенно подтачивали самые основы либерального государства, каким оно сложилось с начала века, когда к власти пришел выдающийся деятель Джованни Джолитти. Он ловко и умно маневрировал и проводил политику реформ, которые, впрочем, носили лишь частичный характер. Казалось, все более или менее спокойно, но на самом деле где-то в глубине увеличивались раздражение, недовольство, жажда перемен. Становились очевидными противоречия между реальной действительностью и той иллюзией «классового мира», которую пытались поддерживать.

Националисты активизировались. Примерно в это время начала выходить газета «Триколоре» (это значит «Трехцветный», подразумевался национальный флаг Италии). Эта газета самого короля Виктора Эммануила обвиняла чуть ли не в прямых связях с революционным движением, называя его «Товарищ Савойя» (Савойская династия) и «Первый социалист Италии». Позиция газеты была сверхагрессивной. Можно представить себе, что писали о Джолитти. В декабре 1910 года на первом съезде итальянских националистов организационно оформилась «Итальянская Националистическая Ассоциация». На съезде Коррадини сделал доклад, озаглавленный «Пролетарские классы: социализм. Пролетарские нации: национализм». Этот доклад можно считать первой хартией итальянского национализма. Журнал «Реньо» уже не выходил, но вскоре после съезда Коррадини и его друзья создали газету «Идея Национале», которая сыграла большую роль в оформлении идеологии движения.

Тем временем социалистическая партия вступила в полосу кризиса, число ее членов резко упало, разногласия внутри партии росли. Крайне левая фракция называлась «Революционные Группы», она издавала еженедельник «Ля Соффита» («Чердак»). Название это было не случайным, а полемически заостренным. Дело в том, что Джолитти однажды, выступая в парламенте, сказал, что итальянские социалисты «отправили Маркса на чердак». Это вызвало бурное возмущение, и «Революционная непримиримая фракция» так озаглавила свой журнал. Муссолини входил в эту фракцию. Впервые на общенациональном съезде партии он выступил в октябре 1910 года с довольно ординарной речью. Кроме того, его так мало знали за пределами Форли, что председательствующий сказал: «Слово имеет товарищ Музолино», и в зале поднялся шум: так звали знаменитого калабрийского разбойника.

Журнал «Леонардо» уже не выходил, но с 1908 года Преццолини выпускал новый журнал «Ля Воче» («Голос»), первоначальная программа которого многих привлекла. Идейные позиции «Воче» были, в общем, довольно смутными и эклектичными, но что-то казалось оригинальным и смелым. Ромен Роллан увидел в группе «Воче» молодую итальянскую интеллектуальную элиту и горячо приветствовал новый журнал. Муссолини был поклонником «Воче», иногда сам печатался там и регулярно переписывался с Преццолини. Постепенно Муссолини начал выдвигаться. Уже в то время он умел пользоваться услугами клаки, и на митингах его сопровождала группа преданных людей, которые кричали «Браво!» и аплодировали в нужный момент. Он считал это вполне этичным и нормальным. Впоследствии, разумеется, такие вещи проделывались в общенациональном масштабе.

Осенью 1911 года правительство Джолитти повело войну за африканские колонии, она вошла в историю под названием Ливийской войны. В месяцы, непосредственно предшествовавшие войне, националисты вели активнейшую, бесстыдную и шумную пропаганду, и во многих слоях средней и мелкой буржуазии эта война, объявленная без предварительного обсуждения в парламенте, была популярной. Война была объявлена 29 сентября 1911 года и означала вступление Италии в ее империалистическую фазу. Через месяц, 15 октября, в Модене открылся чрезвычайный съезд социалистической партии, на котором Турати безоговорочно осудил войну, назвав ее «разбоем». Представители другой, более экстремистской фракции (Артуро Лабриола и другие) в то время находились вне партии. Войну они откровенно и горячо поддержали на том основании, что она явится «великолепной школой» для воспитания в массах боевого духа, а впоследствии этот боевой дух позволит осуществить революцию и т. д. и т. п.

Муссолини был тогда в Форли. В период перед Ливийской войной в Романье шли ожесточеннейшие бои между «красными» (социалистами) и «желтыми» (республиканцами). Бои не только идейные, а иногда и кулачные. Однако «красные» и «желтые» объединились в антивоенной кампании, объявили в Форли всеобщую забастовку и устраивали бурные демонстрации. «Красными» руководил Муссолини, «желтыми» — Ненни, оба они были арестованы и встретились в тюрьме. Местные газеты подробно описывали суд. Ненни они изображали как очень близорукого, симпатичного, спокойного юношу, хотя в донесениях полиции он изображался как «ужасный Робеспьер». Что до Муссолини, он был верен своей любви к эффектам. «Если вы оправдаете меня, — сказал он судьям, — то доставите мне удовольствие. Но если вы осудите меня, то окажете мне честь». Ненни был приговорен к одному году и пятнадцати дням тюрьмы, а Муссолини к одному году, но потом им сократили сроки, и Муссолини просидел пять месяцев. Вот тогда он и написал свою юношескую автобиографию.

Уже в этот период его характер сформировался вполне: провинциальный «революционер» с непомерной жаждой власти, упрямый, самовлюбленный, высокомерный, категоричный в своих суждениях («Если вы меня не хотите, я уйду!» — лишь бы настоять на своем), но легко меняющий свои оценки, если это оказывалось удобным. В общем, уже тогда — демагог, прагматист и циник, мастер фразы, человек одновременно импульсивный и холодный, ловкий и честолюбивый.

Муссолини выпустили из тюрьмы 12 марта 1912 года, а через два дня анархист Антонио Д'Альба совершил то самое покушение на жизнь королевской четы, которое дало Муссолини повод на партийном съезде произнести речь насчет «бесполезного гражданина». Именно на этом съезде «непримиримые революционеры» решительно выступили против правого крыла реформистов. Речь Муссолини была самой резкой и импозантной. Она поразила своей «новизной». У итальянских социалистов были свои традиции: какими бы ни были ожесточенными споры на съездах партии, никто и никогда не позволял себе такого яростного индивидуализма, таких интонаций, такой демагогии. Муссолини утверждал, что именно он является истинным представителем и истолкователем марксистской мысли. Если сбросить со счетов все внешние эффекты и вдуматься в речь по существу, становится ясным, что о теории, о научном социализме Муссолини имел лишь самые приблизительные представления. Кроме того, его мысли даже не были оригинальными: нечто вроде коктейля, сбитого из всякой всячины.

И все-таки он имел большой успех, и это в большой степени объясняется психологическими причинами. Он понимал, что от выступления на этом съезде зависит его политическое будущее, и заготовил фразы, которые должны были поразить воображение делегатов. Муссолини несомненно обладал незаурядным ораторским даром, и на съезде в Реджо-Эмилии все его эффектные фразы вызывали аплодисменты зала. Историк-коммунист Гастоне Манакорда сделал точное замечание: Муссолини в Реджо-Эмилии не ограничился критикой недостатков, в работе партии, он обрушился на реформизм «во имя концепции социализма как доктрины силы, антидемократической доктрины» (“Il socialism nella storia d’Italia” a cura di gastone Manacorda. Bari, 1966, p.378) .

Муссолини добился исключения из партии четырех правых реформистов, был избран в руководство партии и через несколько месяцев стал главным редактором партийного органа газеты «Аванти!». На съезде он произвел такое впечатление, что старый социалист Франческо Чикотти объявил его «потомком Сократа». Многие другие умные и опытные люди в тот момент поверили, что перед ними стоит человек, которому предстоит влить новое вино в старые мехи. Правда, впоследствии все изменилось, и этот же Чикотти в 1921 году дрался с Муссолини на дуэли, а потом ему пришлось эмигрировать, и он умер в изгнании, в Аргентине. Заметим, кстати, что на дуэлях Муссолини дрался множество раз и по политическим и по личным мотивам. Впрочем, это соответствовало нравам эпохи и темпераменту персонажа.

Бенедетто Кроче в знаменитой «Истории Италии», написанной уже в период фашизма, посвятил несколько строк съезду в Реджо-Эмилии и набросал лаконичный портрет Муссолини: «.. .Будучи сам молодым и открытым для влияния современных течений, он постарался дать социализму новую душу, прибегнув к теории насилия Сореля, интуитивизму Бергсона, прагматизму, мистицизму действия, ко всему волюнтаризму, который уже несколько лет был распространен в интеллектуальной среде и многим казался идеализмом, так что его (Муссолини) называли, и он сам охотно называл себя, идеалистом». (Веnedetto Сrосе. Storia d’Italia dal 1871 al 1915, Bari, 1867, p.20.) Кроче не упомянул Ницше и Бланки, но мы об этом говорили, и, думаю, ясно, на чем была замешена идеология человека, который получил в свое распоряжение авторитетнейшую партийную газету, стал одним из лидеров партии и главой всего ее левого крыла. Впрочем, проницательные люди, такие, как видная деятельница движения, жена Турати, в прошлом русская революционерка Анна Кулишова, быстро поняли антидемократический характер всего мышления Муссолини. В одном знаменитом интервью Артуро Лабриола заявил однажды, что революционный синдикализм — это не катехизис, а прежде всего «определенное душевное состояние», которое будто бы позволяет человеку безошибочно угадывать, как надо вести классовую борьбу. Биографы Муссолини считают, что эта формула вполне применима к нему, так как «марксизм, по существу, был ему совершенно чужд».

Вернемся к вопросу об идеологии итальянского национализма. Пройдет очень немного времени, и националистом станет также Бенито Муссолини, а пока обрисуем общую атмосферу в период между созданием «Итальянской Националистической Ассоциации» и первой мировой войной. Мы сталкиваемся с чрезвычайно любопытными обстоятельствами и почти парадоксальными ситуациями. Напомню концепцию, согласно которой существуют «пролетарские нации», в первую очередь, конечно, Италия. «Итальянский империализм,— писал Ленин,— прозвали «империализмом бедняков», имея в виду бедность Италии и отчаянную нищету массы итальянских эмигрантов». И несколькими строчками ниже: «А вождь итальянских националистов, Коррадини, заявлял: «Как социализм был методом освобождения пролетариата от буржуазии, так национализм будет для нас, итальянцев, методом освобождения от французов, немцев, англичан, американцев севера и юга, которые по отношению к нам являются буржуазией» ((В.И.Ленин. Полное собрание сочинений, т 27, стр.16).

После Ливийской войны в силу ряда причин раскол внутри правящих классов еще более усилился, и оппозиция «системе Джолитти» возросла. Как раз в 1912 году Филиппе Турати пророчески утверждал, «что буржуазия вступила в новую фазу, которой предстоит длиться, быть может, на протяжении жизни целого поколения. В этой фазе буржуазия отвергнет те возможности сотрудничества с рабочими, которые она принимала в предшествовавшие годы». Националисты считали самую идею войны высоким этическим понятием. Уже в период «Реньо» классовая сущность национализма была очевидной, а после Ливийской войны она стала еще более неприкрытой. Риторики, разумеется, было много, но она выполняла вполне определенную функцию именно потому, что позволяла националистам вносить в свою пропаганду тот элемент «идеализма», который нужен был для проникновения в некоторые общественные круги.

Безусловно, нельзя было остановиться на уровне Коррадини, националистическое движение нуждалось все же в теоретиках, которым удалось бы создать сколько-нибудь серьезную политическую программу. И вот появился человек другого интеллектуального уровня, блестящий юрист, профессор права, который стал главным идеологом итальянского национализма. Это Альфредо Рокко, будущий теоретик фашизма. В юности он симпатизировал социалистам, потом стал радикалом и наконец нашел себя: в 1914 году он опубликовал работу «Что такое национализм и чего хотят националисты». Отныне все цели и задачи движения были сформулированы четко. В мае 1914 года состоялся конгресс националистической партии (уже не просто «ассоциации»), на котором Рокко играл главную роль. В том же году Артуро Лабриола писал, что синдикализм довольно метко определили как разновидность «рабочего империализма», ибо действительно в синдикализме есть те же волевые и наступательные тенденции, которые характерны для «капиталистического империализма». В это время возникло движение, которое стали называть «революционным интервенционизмом». Некоторые историки либеральной школы считают, что национализм является идеологией мелкой буржуазии, мелкобуржуазной интеллигенции, того слоя, о котором однажды было остроумно сказано, что его отличительной чертой является «alfabetismo degli analfabeti», то есть буквально «грамотность безграмотных». Отчасти это верно, если подходить к феномену с моральных и идеологических позиций. Но они содержат в себе лишь часть правды. Национализм был в Италии идеологией также промышленных и финансовых кругов, тех самых, которые позднее, в 1922 году, осуществят «превентивную контрреволюцию», использовав мелкую буржуазию, наряду с некоторыми другими социальными прослойками, как маневренную массу. Но психологический фактор тоже очень важен.

Весной 1914 года Муссолини выступал в ряде городов Италии с лекциями на темы «Социализм сегодня и завтра», «От капитализма к социализму» и т. п. Идеологическая его платформа была гибридом из самых противоречивых теорий: он ссылался на Маркса, на Сореля, на Каутского и многих других. Ясным было одно: этот человек, желавший «обновить» итальянский социализм, сам социалистом не был. На очередном съезде партии в Анконе он был, однако, оратором, выступавшим с исключительным успехом. Его вновь избрали в состав руководства, и он продолжал возглавлять газету «Аванти!». Именно в это время окончательно вырабатывается журналистский стиль Муссолини: лаконичный, «телеграфный», энергичный, с элементами риторики, модной в то время. Практически Муссолини выживает из редакции всех старых влиятельных сотрудников и пишет сам. Его статьи имеют большой успех: в короткий срок газета удваивает тираж. В это время он — республиканец и яростный антиклерикал, он с презрением говорит об «устаревших идеалах буржуазного патриотизма». В воспоминаниях современников мы читаем, что в тот период своей жизни Муссолини любил говорить о Великой французской революции, эпатировал буржуазию ссылками на Марата, стилизовался под якобинца. Это уживалось с какой-то внутренней робостью и неустойчивостью, о которой свидетельствуют близко знавшие его люди, в частности очередная любовница Леда Рафанелла, анархистка, называвшая себя мусульманкой и уверявшая очарованного Муссолини, что много веков тому назад она жила в древнем Египте и сохраняет «мистическую связь с Хеопскими пирамидами». Этой Леде Муссолини часто говорил о своем «бесконечном одиночестве».

5

Тем временем обстановка в Европе неуклонно ухудшалась, нависала угроза войны. В июне 1914 года в Италии происходят крупнейшие антивоенные выступления, вошедшие в историю под названием «Красная Неделя». Вскоре после этого Муссолини писал в журнале «Утопия», что июньское движение доказало, как сильно распространено в массах революционное «душевное состояние». В этой статье была фраза: «Италия нуждается в революции и получит ее». Какая революция — неважно. Ленин говорил: «Злоупотребление словами — самое обычное явление в политике... Слово «революция» тоже вполне пригодно для злоупотребления им, а на известной стадии развития движения такое злоупотребление неизбежно». Происходят события в Сараево, Австрия объявляет частичную мобилизацию, а Муссолини помещает в «Аванти!» редакционную статью, озаглавленную «Долой войну!». Это соответствует традициям итальянской партии и решениям Второго Интернационала, которые вскоре, однако, оказываются отброшенными. Итальянские социалисты решительно и твердо отстаивают нейтралитет Италии. Приезжают немецкие, австрийские, французские социалисты с целью склонить итальянцев к поддержке соответствующих борющихся стран. Итальянцы сухо и категорически отказываются. Но, без сомнения, они потрясены: на их глазах происходит крах Интернационала. Что же сталось с германской социал-демократической партией, которая всегда была для них образцом? Что сталось с французскими социалистами после гибели Жореса? Как вообще все то, что происходит, оказалось возможным? Конечно, итальянские социалисты находятся в исключительном положении: во-первых, они пережили опыт Ливийской войны, они уже исключили из своей партии крайне правых; во-вторых, их страна пока нейтральна и останется нейтральной еще почти десять месяцев, она не стоит перед драматической необходимостью сейчас же, немедленно, принимать решения. И все-таки и они находятся в состоянии глубокой тревоги.

Итальянские националисты в течение долгого времени отстаивали участие Италии в войне на стороне Германии и Австро-Венгрии. У них была своя «иерархия», выдуманная Коррадини: в Европе существуют «плутократические и статичные нации» — Франция и Англия, и «пролетарские и динамические нации» — Италия и Германия, которые не имеют колоний и должны отстаивать свое место под солнцем, — их интересы сходятся. Однако, когда националисты обнаружили, что прогерманская агитация не соответствует настроениям даже шовинистических кругов, они переориентировались. 6 августа 1914 года «Идеа Национале» на 180 градусов меняет курс и, беззастенчиво присвоив себе доводы «демократических интервенционистов», выступает против своих бывших союзников и на все лады превозносит «западные демократии»: Францию и Англию. Со своей стороны Д'Аннунцио истерически призывает к вступлению в войну на стороне Антанты, а глава итальянских футуристов Маринетти организует первые уличные демонстрации против Австрии. Это пролог; позднее футуристы в разных городах жгут австрийские знамена, избивают профессоров, слывущих германофилами, и поносят немецких философов, писателей, музыкантов. Лагерь интервенционистов представлял незначительное меньшинство итальянского народа, но кто-то остроумно заметил, что, как правило, слушают тех, кто громче кричит. Интервенционисты, без сомнения, кричали больше всех.

В Италии — это признают крупнейшие историки — был широко распространен такой феномен, как «националисты, маскирующиеся под революционеров». Это как раз относится к революционному интервенционизму. Тогда был выдуман «миф революционной войны». Конечно, надо было еще объяснить, каким образом «пролетарская и динамическая Италия» должна бороться бок о бок с «плутократическими и статичными» Францией и Англией против «пролетарской и динамической Германии», но это было не так уж трудно. Это классически объяснил Джоаккино Вольпе, единственный крупный историк, примкнувший к фашизму. Вот его анализ.

Спрашивают: как могло случиться, что те самые люди, которые так долго выступали на стороне «Тройственного согласия», вдруг 6 августа 1914 года абсолютно переменили свою позицию? Да очень просто: пятнадцать лет они твердили о войне, восхваляли войну, уверяли, что она необходима для того, чтобы закалить итальянский национальный характер. Правда, они всегда были на стороне Германии и Австрии. Но «.. .те из них, кто обладал наиболее тонким политическим чутьем, быстро поняли, что, когда прошел первый момент, было бы чрезвычайно трудно, быть может, невозможно увлечь Италию в войну на стороне ее бывших союзников. Так что же, неужели националисты могли смириться с мыслью о нейтралитете, с тем, чтобы оставаться посторонними зрителями вне того или иного лагеря?., Они смотрели с радостью, как на нечто желанное и долгожданное, на великолепный спектакль, который разыгрывался в мире: миллионы юношей под ружьем, целые нации в движении, как один человек, царство дисциплины повсюду.. Но это не должно было быть для итальянцев только спектаклем. Необходимо было принять в нем участие: если нельзя в одном лагере, ну что же, тогда в другом».

Этот текст не нуждается в комментариях. 11 августа республиканцы выходят из лагеря сторонников нейтралитета и начинают устанавливать контакты с французами. За ними следуют радикалы. Революционные синдикалисты некоторое время колеблются, но 18 августа один из их популярнейших лидеров, Альчесте Де Амбрис, произносит речь, в которой сначала говорится о священных принципах пролетарской борьбы, а затем возникает такой ораторский прием: «Товарищи! Я ставлю вопрос: что мы сделаем, если западной цивилизации будет грозить опасность быть задушенной немецким империализмом и если наше вмешательство сможет спасти ее? Ответ за вами». Речь производит огромный эффект. Признанный вождь революционных синдикалистов Филиппе Корридони, в это время находившийся в тюрьме, едва выйдя на волю, поддерживает интервенцию, заявив, что «нейтралитет — это роль кастратов». Лагерь «демократических» и «революционных» интервенционистов таким образом ширится, но социалистическая партия твердо стоит на своих позициях.

А Муссолини? Еще в статье «Слово пролетариату» (25 сентября) он яростно нападал на всех, кто хотел бы втянуть итальянский народ в войну. Однако уже в те дни он, очевидно, колебался. Честолюбец и политический авантюрист, он отнюдь не был по-настоящему предан своей партии, он делал ставку на «массы», которыми хотел руководить и которые презирал. И он сделал выбор. 18 октября «Аванти!» вышла с его статьей, озаглавленной «От абсолютного нейтралитета к нейтралитету активному и действенному». Об этой статье руководство партии заранее ничего не знало, она была написана ловко, с полным пренебрежением к партийной 'этике, и означала полный разрыв с принятой социалистами линией. Муссолини жонглировал самыми высокими понятиями, он хотел убедить итальянских рабочих в том, что принцип «абсолютного нейтралитета» отвечает только «букве» социализма и что надо пожертвовать этой .«буквой», чтобы «спасти дух».

Статья произвела сильнейшее впечатление. Руководство партии два дня обсуждало поведение Муссолини, который держался с величайшим апломбом и требовал, чтобы найденная им «формула» была подтверждена. Когда все проголосовали против, Муссолини заявил, что оставляет пост редактора «Аванти!». Все группы «левых интервенционистов» аплодировали Муссолини, и отныне он стал самым главным их лидером. 15 ноября вышел первый номер основанной им газеты «Пополо д'Италия» («Народ Италии»). Обстоятельства, при которых она была создана, теперь известны во всех подробностях, но мы ограничимся минимумом информации. Редактор интервенционистской газеты «Ресто дель Карлино» Филиппо Нальди, который с поразительной быстротой «нашел» необходимые деньги, позднее раскрыл важные секреты.

В общем, теперь известно, что деньги дали некоторые итальянские промышленники-интервенционисты или, во всяком случае, люди, заинтересованные в военной индустрии, а также французы, у которых была вполне очевидная цель: иметь влиятельную газету, которая будет агитировать за вступление Италии в войну на стороне Антанты. На первой полосе «Пополо д'Италия» значилось: «Ежедневная социалистическая газета», но лозунги не оставляли места для сомнений: «У кого есть железо — есть хлеб», «Революция — это идея, которая нашла штыки». Кроме того, на первой полосе была виньетка: немецкий солдат. И надпись: «Опасность у наших границ». Конечно, Муссолини не случайно поставил рядом изречения Бланки и Наполеона о железе и о штыках и дал виньетку.

Редакционная статья, подписанная Бенито Муссолини, была озаглавлена «Отвага!». Обращаясь к рабочей и студенческой молодежи, Муссолини писал, что он с непоколебимой уверенностью в своей правоте произносит, в соответствии со своим долгом, «страшное и увлекательное слово-—Война!» Измена была очевидной, уже 19 ноября «Аванти!» опубликовала статью «Кто платит?», а интервенционистские газеты хором поздравляли и приветствовали Муссолини. 24 ноября на собрании миланской секции социалистической партии в присутствии нескольких членов ее руководства Муссолини был исключен из партии. Творилось что-то невообразимое: крики, свистки, проклятия. «Убирайся вон, предатель! Иуда! — кричали ему.— Ты продался буржуазии!» Но и в этот час он остался позером: «Вы ненавидите меня потому, что все еще меня любите. Я социалист и социалистом остаюсь, двенадцать лет моей работы в партии должны служить этому гарантией. . . Не думайте, что мне легко расстаться с моим партийным билетом. Заберите его у меня: вы не помешаете мне быть в первых рядах бойцов за дело социализма. Да здравствует социализм! Да здравствует революция!» (Renzo De Felice, op.cit., p.279).

Итак, Муссолини стал признанным вождем «демократических интервенционистов» и возник термин «муссолинизм». Крупный историк Нино Валери анализирует этот период и пишет, что на первый взгляд могло показаться, что националисты и «муссолинисты» — антиподы. В самом деле, еще так недавно Муссолини страстно призывал к абсолютному нейтралитету, и вполне могло казаться, что его пропаганда — прямая антитеза националистической пропаганде. В самом деле, мог ли республиканец, атеист, революционер, антимилитарист казаться кем-то иным? Но на самом деле, по Валери, еще до появления статьи в «Аванти!» резкое различие было лишь кажущимся, а после исключения Муссолини, «как интуитивно чувствовали многие видные деятели, переходившие из одной партии в другую без всяких духовных кризисов, муссолинизм и национализм встречались в своих идеологических посылках» .

Первая из этих посылок — ритуальные фразы, одинаково повторявшиеся теми и другими: «Воля к власти», «Борьба — это истоки всего живого», «Война — единственная гигиена мира» (это старый лозунг футуристов), «Война — это спасение человечества», «Война — это возвращение человека к инстинктам и страстям, свойственным его изначальной природе». Кроме того, фразы, выражающие презрение к среднему «нормальному человеку», к «стадному животному», к пацифисту, к труженику — «посредственному и трусливому». Набор терминов у Валери легко расшифровывается, если знать публицистику эпохи. Здесь немалый вклад Маринетти и его футуристов, которые активно участвовали в формировании идеологии интервенционизма. Маринетти, наряду с Д'Аннунцио, отравлял сознание итальянцев проповедью сверхиндивидуализма, силы и насилия. Это сближало их с Муссолини.

В качестве второй посылки, объединявшей националистов с муссолинистами, Валери называет «самовосхваление вождей» и их функции элиты или «правящего класса», который призван возглавить борьбу против филистеров и господствовать над массами, над плебсом. В этой связи Валери называет множество имен и пишет точно. Все правильно, и сроки близятся. Валери анализирует статьи Муссолини в «Аванти!» и доказывает, что уже через восемь дней после статьи «Долой войну!» появляется цикл под названиями вроде «Тевтонские орды ринулись на всю Европу», «Германский вызов латинянам, славянам и англосаксам», «Гордое сопротивление бельгийцев останавливает германский натиск» и т. п. Значит, измену можно было предвидеть?

Мы подошли вплотную к страшной теме ренегатства. Немало блестящих страниц художественной и политической литературы во всем мире посвящено этой моральной и психологической проблеме, и тем не менее в каждом отдельном случае нелегко ответить: почему. Почему человек стал предателем, как это оказалось возможным, было ли это заложено в нем, был ли он всегда беспринципным, трусливым, лживым? Или что-то с ним случилось потом? Это и более обширная политическая проблема, когда речь идет не только об измене индивидуумов, но о перерождении целых групп и даже партий. Общеизвестна трагедия международного рабочего движения в период первой мировой войны. У Маркса в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта» есть поразительные строчки: «И подобно тому как в обыденной; жизни проводят различие между тем, что человек думает и говорит о себе, и тем, что он есть и что он делает на самом деле, так тем более в исторических битвах следует проводить различие между фразами и иллюзиями партий и их действительной природой, их действительными интересами, между их представлением о себе и их реальной сущностью» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 8, стр. 145. ). Здесь очень важно слово иллюзия. В каждом отдельном случае, говоря о самых тяжелых ошибках, мы не можем сбрасывать со счетов этот момент иллюзий.

В итальянской социалистической партии многое бывало. Я упоминала вскользь о том, что внутри реформистской фракции существовала крайне правая группа. В нее входил, в частности, Леонида Биссолати, самый близкий друг Турати, один из четырех правых, исключения которых из партии добился в 1912 году Муссолини. После долгих лет честной работы в рядах партии Биссолати в период Ливийской войны отошел от прежних товарищей, стал интервенционистом, проявил непростительную слепоту, и Турати с болью, но беспощадно говорил на съезде в Реджо-Эмилии, что Биссолати пусть невольно, пусть бессознательно, но совершил предательство. Да, бесспорно, объективно это было предательством. Но Биссолати не был ни циником, ни авантюристом, ни честолюбцем. Прошли годы, и он не принял фашизм. Последним его политическим актом будет речь в Милане, встреченная свистками и рычанием чернорубашечников, вышедших на авансцену. Крупный историк-социалист Гаэтано Арфэ писал, что смерть явилась спасением для Биссолати: «Смерть помешала ему присутствовать при крушении нации, о которой он мечтал: нации, входящей в содружество свободных народов, идущей вместе с ними к высшим целям свободы».

Тысячу раз был виноват перед своими товарищами по партии, перед итальянским рабочим классом Леонида Биссолати, но он умер, освистанный фашистами. Есть какой-то окончательный счет, политический и моральный. И по этому высшему счету Бенито Муссолини не только объективно, но и субъективно вошел в историю как изменник и ренегат, заслуживающий прежде всего глубочайшего презрения. Поэтому так ничтожны попытки неофашистов возродить миф.

Эмиль Людвиг спросил Муссолини, действительно ли была произнесена фраза: «Вы ненавидите меня потому, что все еще меня любите». Муссолини подтвердил, а Людвиг сказал, что фраза очень красивая. Кстати, трудно понять, как такой умный человек и опытный литератор, как Людвиг, не понял, до какой степени Муссолини рисовался, беседуя с ним. Дуче основательно подготовился, прочел книги Людвига, в частности биографии Бисмарка и Наполеона, продумал мизансцены. Так, в строгом кабинете, где не было даже книжного шкафа с энциклопедиями и справочниками, Муссолини держал на столе, под рукой, тома Гёте и Шекспира и в разговоре с Людвигом цитировал этих писателей. Он, правда, не догадался положить на стол еще томик Данте, но в ответ на вопрос Людвига заявил, что мысленно никогда не расстается с Данте, который впервые показал ему. Муссолини, что такое величие. «Вы по-прежнему много читаете,— спросил Людвиг,— делаете заметки?» — «Я читаю все,— скромно ответил Муссолини,— иногда записываю какое-нибудь удачное выражение». И Людвиг попался на такие дешевые трюки, поверил. Поразительно! Впрочем, некоторые черты Муссолини — нервность, педантизм, удовольствие, с которым он выслушивал комплименты,— Людвиг подметил точно.

Муссолини сам выбрал свою фотографию для книги Людвига. В тот период своей жизни он начал быстро лысеть, и это удручало его. Но он совершенно сбрил волосы: увеличилось сходство с Цезарем, да и Людвиг это сходство заметил — не так уж плохо. Паоло Монелли пишет, что в те годы Муссолини хотел создать образ «неутомимого, одинокого диктатора, который посвятил свою жизнь заботе обо всех людях, который должен принимать решения для всеобщего блага». С Людвигом он много говорил о вступлении Италии в войну и заметил, что это было заслугой трех людей — Д'Аннунцио, его, Муссолини, и Филиппе Корридони. Он не рассказал, однако, о том, что в то время за ним последовали очень немногие: итальянские социалисты в массе своей не изменили и интервенционистами не стали. Зато Муссолини приветствовали другие. Когда известие об его исключении из партии облетело страну, Преццолини и группа сотрудников «Воче» прислали ему телеграмму: «Социалистическая партия тебя изгнала. Италия тебя принимает». Мы знаем, какая Италия приняла его: когда в октябре 1914 года Муссолини одним скачком перепрыгнул с позиций абсолютного нейтралитета к откровенно антигерманской позиции, все пестрые, смешанные, не имеющие ясных взглядов элементы внутри интервенционистского движения «не могли не узнать в нем своего естественного кондотьера. Они последовали за ним на войну; они последовали за ним в послевоенные годы; они дали фашизму генеральный штаб и кадры»*

*Nino Valeri, op.cit., p.389.

Весной 1915 года сражение между нейтралистами и интервенционистами вступило в Италии в решающую фазу. Все сколько-нибудь объективные историки сходятся на том, что подавляющее большинство населения не желало войны. Не желали крестьяне, и католический пацифизм того времени отражал прежде всего их настроения. Не желали рабочие: очень немногие из них верили в миф «революционной войны». Не желало джолиттианское большинство парламентариев. Джолитти уже не находился у власти, но сохранял огромное влияние. Он был против вступления Италии в войну не по моральным или идейным мотивам (он отнюдь не был пацифистом), но потому, что, будучи реальным политиком, не верил, что война выгодна для Италии.

Премьер-министром был тогда Антонио Саландра. Столкнувшись с оппозицией, он осуществил ловкий маневр: подал заявление об отставке своего кабинета и возложил всю ответственность на джолиттианцев. 13 мая 1915 года об этом стало известно всей стране, и националисты устроили оргию бесчинств и безобразий, вошедшую в историю под названием «радужные дни». Интервенционисты громили помещения отстаивавших нейтралитет газет, старались взломать двери дома Джолитти, выкрикивая «Смерть!» (только полиция им помешала). Все сторонники нейтралитета находились под прямой угрозой. Кульминацией всех этих провокаций было нападение на парламент 16 мая, и Муссолини заявил, что лишь благодаря случайности здание парламента не было превращено в груду развалин. За пять дней до нападения на парламент Муссолини писал в «Пополо д'Италия»: «Дисциплина должна начинаться сверху, если хотите, чтобы ее уважали в низах. Что касается меня, я всегда был твердо убежден в том, что для спасения Италии надо было бы расстрелять, повторяю, расстрелять выстрелами в спину несколько десятков депутатов и послать на каторгу парочку экс-министров. Мало того, я верю, и верю все глубже, что в Италии парламент — это бубонная чума, отравляющая кровь нации. Ее надо истребить»*.
* Nino Valeri, ор. Cit., р. 389.

Еще до «радужных дней», на протяжении всей зимы 1914—1915 года Муссолини, который возглавил движение, называвшееся «фаши революционного действия», совместно с Маринетти организовывал бурные демонстрации. Д'Аннунцио произносил пламенные и подстрекательские речи. На заседании парламента 20 мая, через четыре дня после нападения на палаццо Монтечиторио, с очень сильной речью выступил Турати. От имени социалистической фракции он заявил, что все знают правду: подавляющее большинство итальянцев, а не только одни социалисты, решительно против вступления страны в войну. Турати неоднократно прерывали, но он говорил о том, как были организованы интервенционистские демонстрации, как были «в классическом стиле» составлены проскрипционные списки. Турати издевался над тем, что интервенционисты, кричавшие о необходимости вступить в войну для защиты «демократических стран» от тевтонских орд, для начала хотят уничтожить высший демократический институт — парламент — в своей собственной стране. В какой-то момент, когда ему не давали говорить, он заявил: «Эти выкрики не могут смутить меня или помешать мне: все мы в эти минуты говорим в том душевном состоянии и в той форме, в какой люди диктуют свое завещание»*.

*Item, р. 433

Италия вступила в войну 24 мая 1915 года. В беседе с Людвигом Муссолини заявил, что фашистская Италия ежегодно празднует этот день: «Мы рассматриваем решение вступить в войну как революционную дату. Тогда народ принял решение вопреки воле парламентариев. Так началась фашистская революция» *. Это одно из самых циничных, самых лживых измышлений Муссолини, который, без сомнения, отлично знал, что именно народ решительно не хотел войны. Что касается празднования 24 мая, тут есть зловещая логика: ведь именно война привела Италию к величайшей национальной трагедии — фашизму.

*Emilio Ludwig, op. cit, р. 145.

Между вступлением Италии в войну и подписанием перемирия 4 ноября 1918 года прошло 1260 мучительных дней. Эта война не принесла Италии ни обновления, ни национального воскрешения, ни того места под солнцем, о котором столько твердили интервенционисты. Война принесла Италии свыше шестисот тысяч убитых, около полутора миллионов раненых и калек, пять опустошенных неприятелем богатейших провинций, инфляцию, неслыханный разгул спекуляции и злоупотреблений, крах той традиционной системы ценностей, в которую верили люди, горе, разочарование и страстную жажду перемен. Окончание войны и Октябрьская революция в России означали конец определенной исторической эпохи для всех народов и для всех стран, в том числе и для Италии.

На протяжении войны крестьянам обещали землю, рабочим сулили всевозможные блага — и тем, кто был на фронте, и тем, кто оставался в тылу. Это оказалось колоссальным блефом. За годы войны несколько крупнейших военно-промышленных фирм, финансируемых четырьмя мощными банками, превратились в гигантские монополии и заняли господствующие позиции в национальной экономике. Наряду с промышленниками «классического типа» возникли новые слои буржуазии: нувориши, спекулянты, нажившиеся на войне и отхватившие огромный кусок добычи. Эти люди, несравненно более агрессивные и циничные, чем их отцы и старшие братья, готовы были идти на все, чтобы сохранить свое богатство и влияние.

Классовые противоречия в городах и деревнях Италии обострились до чрезвычайности. Происходили глубинные процессы, менялись взаимоотношения между государством и массами, менялись самосознание, психология и функция этих масс. Формально все еще существовало либеральное государство, каким оно вышло из Рисорджименто, сохранялась конституционная монархия с королем, парламентом и традиционными политическими партиями. На авансцене все еще действовали старые лидеры. Но появились и новые. В газетах печатались популярные журналисты, к которым привыкли, но возникали другие имена и другой стиль. Не только опытные политики понимали, что либеральное государство отныне всего лишь фикция и «джолиттианская эра» принадлежит прошлому. Еще, словно по инерции, произносились старые формулы, но за ними уже стояло новое, и это понимали рабочие, понимала буржуазия, остро понимала интеллигенция.

Это новое обозначалось тремя словами: Великая Октябрьская революция. Итальянский пролетариат настроен революционно. Потенциальная мощь рабочего класса, сконцентрированного в годы войны на крупных промышленных предприятиях, достигает невиданных размеров. Весть о том, что в Петрограде свергли царя, вызывает неописуемый энтузиазм. В августе 1917 года в Италию прибывает делегация Временного правительства: меньшевики. В Турине на митинг собирается около сорока тысяч рабочих, они скандируют: «Придет Ленин и даст нам мир!», «Да здравствует товарищ Ленин, да здравствуют большевики!» Потом в Турине начинается вооруженное восстание, баррикадные бои рабочих с полицией и войсками, десятки убитых, сотни раненых. .Среди арестованных многие видные социалисты. Сразу после августовского восстания Туринская фракция социалистической партии избирает своим секретарем молодого журналиста Антонио Грамши, будущего вождя итальянских коммунистов.

Всем политическим партиям приходится теперь действовать в совершенно новых условиях, исходить из реальности, таящей в себе множество неожиданностей^ Социальная психология оборачивается до тех пор неизвестными, непредвиденными гранями. Итальянская социалистическая партия была традиционно пацифистской. Идеология людей, основавших ее в далеком 1892 году, основывалась на бескомпромиссном, четком разграничении света и тени. Они ненавидели войну. Все их политическое мышление зиждилось на морали, которая отчетливо различала понятия добра и зла. Зло выражалось в угнетении и насилии во взаимоотношениях между людьми, между классами, между народами. Капитализм в современном мире является силой, которая, даже вопреки доброй воле отдельных людей, порождает зло. Социализм — самая законченная и радикальная антитеза капитализму. «Поэтому он не может иметь со своим антагонистом решительно ничего общего не только в целях, но и в средствах. Социализм всегда, в каждый момент и при любых обстоятельствах — против угнетения, против насилия, против войны; временно он может оказаться в положении жертвы, но никогда со всеми такими вещами не согласится»*.

*Leo Valiani. Questioni di storia del socialism. Torino, 1958

Известный историк Лео Вальяни пишет, что, когда начались нападения на левых деятелей и вообще все фашистские террористические акции, «сам Турати признал, что, быть может, было ошибкой разоружать массы, проводя на протяжении десятилетий мирную, почти евангельскую пропаганду». К несчастью, это были запоздалые размышления. Кроме того, трезво рассуждая, продолжает Вальяни, нельзя было ожидать от старых вождей реформистского социализма, которым всегда была ненавистна самая мысль о войне и тем более о гражданской войне, чтобы они вдруг стали другими людьми и сумели бы (даже если бы захотели) ответить на насилие насилием.

Между тем традиционная система моральных ценностей за годы войны фактически была уничтожена. Появилось множество людей, которые считали вполне естественным и самым целесообразным прибегать к насилию для защиты своих интересов. К ним принадлежали «ардити», которых надо считать прямыми преемниками интервенционистов. Среди них было много выходцев из среды мелкой буржуазии, которая столько надежд связывала с войной. Вернувшись домой, после того как три с половиной года рисковали жизнью на фронте, они обнаруживают, что их семьи голодают, что все ключевые посты захвачены «окопавшимися», а сами они остались за бортом. Они убеждены в том, что имеют право занять в послевоенной Италии место, подобающее их мужеству и принесенным жертвам, а вместо этого ими намерены командовать трусы, спекулянты, нувориши. Психологически «ардити» характеризовали физическое мужество, презрение к смерти, анархический индивидуализм. Впоследствии из их рядов вышли -и фашисты и антифашисты, но преимущественно — убежденные фашисты.

Маркс писал: «Не следует только впадать в то ограниченное представление, будто мелкая буржуазия принципиально стремится осуществить свои эгоистические классовые интересы. Она верит, напротив, что специальные условия ее освобождения суть в то же время те общие условия, при которых только и может быть спасено современное общество и устранена классовая борьба»*. Это полностью приложимо к «ардити».

*К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 8, стр. 148.

Пальмиро Тольятти считал одной из самых серьезных ошибок социалистической партии то, что в первые послевоенные годы она не поняла положения бывших фронтовиков, не вникла в проблему «ардити». Между тем Муссолини это понял. Еще шла война, когда он написал знаменитую статью «Окопная аристократия». Только слепцы, писал он, не видят, что те, кто сегодня занимает свое место в окопах, станут аристократией завтрашнего дня. Пусть старые партии, старые деятели не воображают, что они будут определять политику послевоенной Италии. Ничего подобного. «Скоро в Италии будут две большие партии: те, кто был там (на войне), и те, кто там не был; те, кто сражались, и те, кто не сражались; те, кто работал, и паразиты». Муссолини утверждал, что самые термины республики, демократии, либерализма, радикализма и даже социализма теряют свой смысл: они приобретут его завтра, но лишь тот, который вложат в них люди, вернувшиеся с войны. А этот смысл может оказаться совсем иным: «Это может быть, например, антимарксистский и национальный социализм. Миллионы тружеников, которые вернутся к бороздам на полях после того, как бороздили траншеи, осуществят синтез двух антитез: класс и нация»*.

* Renzo De Felice, op/cit., р. 403.

В момент, когда появилась эта статья, 15 декабря 1917 года, «Пополо д'Италия» уже не называла себя «ежедневной социалистической газетой». Появилось другое обозначение: «Газета бойцов и производителей». Муссолини объяснил смысл: социализм изжил себя. Бойцы и производители — совсем не то же самое, что солдаты и рабочие. Отнюдь нет: «Не все солдаты — бойцы, и не все бойцы — солдаты». Производители — это те, кто производит, не обязательно при помощи своих рук. Промышленники — тоже производители. «Паразиты» существуют во всех классах. Муссолини намерен защищать бойцов и производителей против паразитов, а главные паразиты — социалисты, не желавшие проливать свою кровь на войне. Кстати, Муссолини, этот убежденный интервенционист, сам не пошел добровольцем на войну, а дождался, пока призовут его год. На линию огня он не рвался, получил ранение случайно, во время учебных занятий. А вот в газетных статьях и в речах он был экстремистом: «Я призываю жестоких людей,— писал он,— я призываю жестокого человека, готового карать, обрушивать удары, без всяких колебаний».

Правда, в это время за ним еще не шли массы, но у Муссолини были далеко идущие планы, он хотел быть глашатаем и вожаком фронтовиков. Тольятти, придававший огромное значение психологическому фактору, неоднократно подчеркивал эклектизм фашистской идеологии, а также двойственный характер фашизма, который, с одной стороны, является открытой диктатурой буржуазии, а с другой стороны — реакционным режимом, имеющим базу в массах.

Двадцать третьего марта 1919 года Муссолини организовал первое собрание своих сторонников. Оно состоялось в особняке на площади Сан-Сеполькро в Милане, где помещался торгово-промышленный клуб. Соответственно возникло определение «Программа Сан-Сеполькро», хотя никакой программы тогда принято не было, было только насквозь демагогическое выступление Муссолини. Первоначально фашисты не желали создавать партию: они рассматривали себя как движение и провозглашали, что действие должно предшествовать мысли, а не наоборот. В тот самый день, когда состоялось собрание, Муссолини писал в своей газете, что фашисты позволяют себе роскошь быть одновременно аристократами и демократами, консерваторами и прогрессистами, сторонниками легальной и нелегальной деятельности.

Фашисты очень хотели проникнуть в рабочую среду, создать во всей стране компактные группы, способные противостоять «ленинской пропаганде». Вскоре по всей стране стали создаваться фаши с пестрым социальным составом: сыновья буржуа, безработные, «ардити», заурядные преступники и люди дна.

15 апреля фашисты обстреляли демонстрацию «красных» и разрушили здание газеты «Аванти!». Это было первым эпизодом гражданской войны в Италии. Но социальная демагогия «программы Сан-Сеполькро» была очень сильна, и первомайский манифест, выпущенный фашистами, был обращен к пролетариату, проникнут исступленным национализмом и ненавистью к «ленинистам». Документ был характерным для всего стиля фашистской пропаганды. Вскоре, 4 июня 1919 года, генеральный инспектор ПС (пубблика сикурецца — органы государственной безопасности) Джованни Гасти адресовал тогдашнему главе правительства доклад о фашистском движении.
Джованни Гасти был чиновником высокого класса, воспитанным в лучших традициях «системы Джолитти». От функционеров такого ранга требовали точных политических оценок, основанных на знании фактов, а также некоего психологического проникновения. Доклад Гасти — образец отличной бюрократической прозы, доказывающий хорошую осведомленность и отсутствие у автора ненужных эмоций. Много внимания было уделено Муссолини лично, в разделах «Биографические данные» и «Психофизические данные». Личная и политическая биография изложена весьма точно. Гасти уделил большое внимание одной из любовных историй Муссолини, видимо интересовавшей полицию. В Милане жила некая Ида Ирене Дальсер, маникюрша, открывшая «Институт красоты». Эта Дальсер родила от Муссолини сына, которого он в 1916 году официально признал и ежемесячно платил деньги на его содержание. Однако связь с Дальсер он порвал. Мальчика назвали Бенито Альбино Муссолини, но позднее заставили переменить фамилию. Ида Дальсер не желала смириться с тем, что Муссолини ее бросил, являлась в редакцию «Пополо д'Италия» с ребенком на руках, обзывала Муссолини «трусом, свиньей, убийцей, изменником», шантажировала его семью, и ее выслали из Милана. Полицию интересовало преимущественно то, что в 1918 году Дальсер обвиняла Муссолини в том, что тот «продался Франции» и получил миллион лир для своей газеты. Правда, Расти писал, что Дальсер — истеричка, руководимая лишь жаждой мести, но некоторые факты позднее подтвердились. Саму Дальсер одно время обвиняли в шпионаже, но в конце концов она попала в сумасшедший дом, где и умерла.

Гасти писал: «Бенито Муссолини физически человек крепкого сложения, хотя и болен сифилисом». Это было широко известно, интереснее психологическая характеристика. Гасти пишет, что Муссолини чувственный, импульсивный, эмоциональный человек. «Он легко проникается симпатиями и антипатиями, способен на жертвы ради друзей, упорен во враждебности и ненависти. Он дерзок и смел, имеет организаторские способности, но не вполне стоек в своих убеждениях и намерениях. Он в высшей степени честолюбив. Он убежден в том, что представляет собой большую силу, способную повлиять на судьбы Италии, и намерен эту силу реализовать. Это человек, который не желает быть на втором плане. Он хочет главенствовать»*.

* Renzo De Felice, op/cit., р. 734.

Программа Центрального комитета фаши опубликована была только 23 августа 1919 года и была весьма радикальной. Ясно, что еще весной Муссолини ставил перед собой задачу захвата власти. Он писал: «У меня впечатление, что теперешний режим идет к концу. Всем ясно, как велик кризис. Если режиму предстоит измениться, мы не должны быть робкими. Надо торопиться. Если режим падет, его место должны занять мы. Для этого мы создаем фаши»*. Тезисы, которые легли в основу «программы Сан-Сеполькро», были еще раньше разработаны футуристами, которые создали свою собственную политическую партию. Их лидер Маринетти и многие другие футуристы вошли в состав первых фаши.
*Franco Catalano. Storia del partiti politici italiani. Torino, 1968., p.250

Радикальные социальные и политические пункты программы не могут вызывать удивления: массы находились под обаянием русской революции, а Муссолини обладал «эластичностью» и понимал, под каким флагом ему надо выступать в данный исторический момент. Однако в «программе Саи-Сеполькро» были и интервенционистические требования, и вообще она была любопытным гибридом. В пролетарской среде Муссолини не удалось добиться серьезного успеха. Поэтому он делал ставку преимущественно на «ардити» и на футуристов.

В том же 1919 году знаменитый поэт Габриэле Д'Аннунцио, бывший, как мы знаем, одним из идеологов националистов еще с конца XIX века, решил внести поправку в Сен-Жерменский мирный договор, согласно которому город и важный порт на Адриатическом море — Фиуме (теперь Риека) достался не Италии, которой он был обещан, но Югославии. Д'Аннунцио никогда не был политиком. Его исступленный национализм психологически был иного типа, чем национализм Коррадини или Рокко, «сторожевых псов системы». Он был честолюбцем, позером, индивидуалистом и самовлюбленным эстетом. В 1971 году в Италии опубликовали переписку Д'Аннунцио — Муссолини, большой том, очень любопытный прежде всего потому, что оба они невероятно, фантастически напыщенны, самодовольны и провинциальны. Том открывается письмом Муссолини от 1 января 1919 года. В нем три политических тезиса: итальянская победа ни в коем случае не должна быть «изуродована» под предлогом демократии; необходимо «предпринять решительное обновление всей нашей национальной жизни»; надо «решительно преградить путь всем, кто саботировал войну».

Сен-Жерменский договор заключен 10 сентября. 11-го Д'Аннунцио пишет Муссолини: «Мой дорогой товарищ, жребий брошен. Я еду. Завтра с помощью оружия я займу Фиуме. Бог Италии поможет нам. Я встал с постели с высокой температурой. Но медлить невозможно. Дух еще раз одержит верх над бренным телом. .. Во время конфликта поддержите великое Дело со всей силой. Обнимаю вас»*.

Событие было исключительно серьезным. 12 сентября Д'Аннунцио действительно вместе со своими «легионерами» захватил Фиуме. Крупнейший государственный деятель Нитти заявил в парламенте, что впервые в итальянской армии спровоцирован, хотя и «с идеалистическими целями», мятеж, и обратился к трудящимся массам с призывом противостоять «милитаризму». Турати ответил, что именно такие события, как захват Фиуме, вызывают «большевизм, которого вы так боитесь». А большевизма все фракции правящего класса действительно боялись больше всего на свете.

Интересен анализ, данный Ненни: «В сентябре 1919 года, с походом на Фиуме, началась агония итальянского либерального государства. В этом смысле сентябрь 1919 г. можно рассматривать как прелюдию к октябрю 1922 года». Все фракции правящего класса больше всего на свете боялись «большевизма». Подобно тому, как самая ретроградная буржуазия видела в первой мировой войне средство, чтобы затормозить влияние социалистов на массы, — она встретила аплодисментами и приветствиями фиумскую историю. «Она увидела в ней поражение либерального государства, которое «вскормило» социалистов»*.

* Pietro Nenni . Il diciannovismo . Milano, 1962, p.1962, p.49

Буржуазия, продолжал Ненни, приветствовала возникновение новой силы, которая рвет с дисциплиной и законами государства и неизбежно столкнется с социалистами. Эта буржуазия, саркастически заметил Ненни, не имела решительно никаких идеалов и судьба Фиуме не так уж ее интересовала. Но она делала ставку на внутреннюю логику возникшего мятежа, она хотела извлечь выгоды из агрессивного и авантюристического патриотизма молодых людей, пошедших за Д'Аннунцио.

Но тот же Неини писал о том, что энтузиазм, бескорыстие, вера многих людей, участвовавших в движении Д'Аннунцио, неоспоримы. Впоследствии Тольятти, очень глубоко анализировавший природу фашизма, писал о том, что вопрос нельзя упрощать, нельзя говорить, будто «ночью все кошки серы». И среди легионеров Д'Аннунцио и среди «фашистов первого часа» были люди, искренне считавшие себя революционерами. Не все были честолюбцами, авантюристами и бандитами. Были и люди другого сорта, обманутые и обманувшиеся, которым пришлось позднее пережить горькое разочарование и порвать с движением, которое казалось им антибуржуазным. Это, однако, личные драмы, а социальный и политический смысл фашизма — «превентивная контрреволюция в страхе перед «красной опасностью». Один итальянский автор дал меткое определение фашизма: реставрация господства аграриев и капиталистов под аккомпанемент патриотической декламации в стиле Д'Аннунцио и шумовых эффектов Маринетти. И — добавим мы — поразительной по ловкости и бесстыдству демагогии Бенито Муссолини.

Вопрос о взаимоотношениях национализма и фашизма очень важен. Фашизм не сразу стал одновременно орудием и организатором превентивной контрреволюции. Национализм был международным феноменом, но существовало определенное различие между, скажем, французским и итальянским национализмом. Историк Франко Гаэта очень остро анализирует риторику и мифы, на которые опирался итальянский капитализм, желая дать какую-то идейную программу тем средним слоям, той мелкой буржуазии, которые должны были стать маневренной массой, необходимой для превентивной революции. В сравнении с немецким или французским итальянский капитализм был почти что новорожденным. Поэтому «он должен был сражаться в условиях объективной технической и политической отсталости и, естественно, должен был прибегать к самым грубым средствам для того, чтобы проложить себе путь в условиях международной борьбы»*.

* Franco Gaeta . Nacionalismo italiano . Napoli , 1965, p .25

Разговоры о величии Римской империи входили, конечно, в набор империалистической пропаганды. Однако «в действительности романтическая риторика — это оружие итальянского капитализма, которым он пользуется, чтобы привязать к себе средние классы. Она придает видимость чего-то героического амбициям самых предприимчивых групп промышленников». Кроме того, перед мелкой буржуазией действительно как будто открывается возможность включиться в новые структуры. Это связано с большим и все убыстряющимся, хотя и не плавным, ростом итальянского капитализма. Крупная буржуазия должна и хочет дать какое-то удовлетворение тем социальным слоям, которые она сама отчасти породила в начале века, когда начался промышленный бум и стала формироваться националистическая идеология.

Было бы упрощением чересчур сближать идеологические позиции зарождавшегося фашизма и национализма. Тольятти считал, что до «похода на Рим» самой отличительной чертой фашизма было отсутствие у него какой бы то ни было определенной программы. В 1919 году националисты относились к «фашистам первого часа» довольно подозрительно, принимая всерьез всю «антикапиталистическую» риторику, которую находили в речах Муссолини и в «программе Сан-Сеполькро». С другой стороны, те из «фашистов первого часа», кто искренне верил в революционность своего движения, не желали иметь ничего общего с Коррадини или с Рокко, считая их буржуа и реакционерами. Эти люди не были ни политически, ни психологически подготовлены к тому, что после длительного взаимного зондажа и переговоров весной 1923 года националисты и фашисты слились и в программных вопросах одержали верх националисты. Идеология и психология тех, кто шел за Муссолини,— одна из самых важных и сложных проблем, которыми Тольятти занимался еще в конце двадцатых годов и до самой смерти. Он считал, что «ардити», футуристы и другие молодые люди, примкнувшие к фашизму, не хотели уничтожить систему. Скорее, они хотели утвердиться, занять командные места в послевоенной Италии, скинуть «профессиональных политиков», на которых возлагалась ответственность за «искалеченную победу». Кроме того, разумеется, либеральное государство обвинялось в том, что в его рамках смогло приобрести такую силу социалистическое движение. В этом, впрочем, сходились националисты и муссолинисты.

Проблема борьбы за массы имела в первые послевоенные годы решающее значение. 15 августа 1919 года парламент утвердил демократическую избирательную реформу, основанную на пропорциональном представительстве, и тогдашний премьер-министр Нитти выдвинул программу, предусматривавшую глубокое преобразование общества. Не исключалось и установление республики, но, писал Тольятти, попытка Нитти вывести страну из тупика кончилась неудачей, так как реформы многим казались утопией. В том же 1919 году священник Луиджи Стурцо основал первую в истории Италии массовую католическую партию, имевшую сенсационный успех*.

*О доне Стурцо и его партии см. в статье «Муссолини и папа».

На выборах в парламент осенью 1919 года фашисты позорно провалились. В Милане в их списке были Муссолини, Маринетти и знаменитый музыкант Тосканини, но не избрали ни одного из них. «Аванти!» саркастически писала, что где-то нашли разлагающийся труп («кажется, это Бенито Муссолини»), К несчастью, Муссолини очень скоро опять активизировался, разобщенность различных антифашистских групп мешала им осуществить единство действий. Эрнест Хемингуэй сказал об этом очень точно: «Муссолини, самый хитрый оппортунист нашей эпохи, сумел подняться на той волне разочарования, которая была вызвана анекдотической неспособностью итальянских радикалов к сотрудничеству» *. Нельзя без глубокой боли думать о том, что история могла сложиться иначе.

* Эрнест Хемингуэй. Собрание сочинений, т.1 М. 1968 стр. 492.

И вот снова и снова задумываешься над тем, почему именно Бенито Муссолини стал первым фашистским диктатором Европы. Какие качества ума и характера обеспечили ему эту роль? Был ли он фанатиком, был ли он, как казалось Людвигу и многим другим, сделан из того теста, из которого история лепит «цезарей»? По моему глубокому убеждению, не был. Есть бесконечное количество доказательств, свидетельствующих о его абсолютной беспринципности, моральной глухоте, самовлюбленности, доходившей до гротеска, о его поверхностности и дилетантизме.

Одна из официальных, придворных биографов Муссолини, его долголетняя любовница Маргарита Сарфатти, бывшая, в отличие от других его фавориток, умной женщиной, с одной стороны, идеализировала его, но с другой стороны — что-то понимала. В 1926 году она написала апологетическую книгу « Dux »*. Но Паоло Монелли много лет спустя узнал от нее некоторые вещи, о которых в книге не было, разумеется, сказано ни слова. Так, после провала на выборах 1919 года он был совершенно деморализован и говорил ей: «Я слишком долго занимаюсь журналистикой, а у меня есть столько других профессий. Во-первых, я отлично могу работать каменщиком! Потом, я научился летному делу — могу стать авиатором. Или же могу отправиться бродить по свету со своей скрипкой. Какая чудесная профессия быть бродячим музыкантом!»

* Вождь, полководец (лат.).

Но вот еще одна история. Произошло сильное извержение вулкана Этна. Это 1923 год. Впрочем, необходимо небольшое отступление. Как раз в 1923 году Муссолини задумал ввести новое летосчисление и, подарив кому-то свою фотографию, надписал на ней: «А nn о II Е. F .» — второй год фашистской эры. Однако официально фашистское летосчисление было введено позднее, с 29 октября 1933 года. Еще позднее один из самых тупых секретарей фашистской партии, какие были за те двадцать лет, Акилле Стараче, довел свое усердие до того, что объявил даты 31 декабря и 1 января «буржуазными». Он издал распоряжение, гласившее, что праздновать надо день начала фашистской эры — 28 октября: «Кто знает, почему до сих пор продолжают считать конец года, исходя из даты 31 декабря?» Однако можно предположить, что такая суровость Стараче, который только и делал, что насаждал «фашистский стиль жизни», кого-то смутила, потому что через полтора месяца он стал либеральнее. Правда, сославшись на свое предыдущее распоряжение, он подтвердил, что 31 декабря и 1 января «типично буржуазные даты», и добавил, что «для фашистов восход или заход солнца в эти дни не имеет никакого особого значения, ибо их смысл ничем не отличается от смысла остальных 364 дней фашистского года», но все же стал помягче. Основным праздником, конечно, является «день фашистской революции», но это не означает, что надо запрещать и лишать трудовой народ возможности и первого января предаваться «своим привычным и, быть может, традиционным развлечениям».

Но вернемся к тому, как в 1923 году произошло извержение Этны. Одна газета тогда написала, что едва лишь туда прибыл Муссолини, поток кипящей лавы, низвергавшейся из жерла вулкана, приостановился, потому что в глазах дуче сверкал еще более сильный огонь. Маргарита Сарфатти, шокированная таким чересчур бесстыдным подхалимством, показала Муссолини газету, убежденная, что и он придет в негодование. Ничего подобного: «Представь себе, он нашел это описание вполне естественным. Может быть, он и сам поверил в то, что остановил эту лаву» *.

*Paolo Monelli, op. cit., p 123

Было нечто патологическое в его самообожании, которое возрастало по мере того, как усиливались его личная власть и престиж. С фактами, как уже сказано, он обращался очень непринужденно, поэтому далеко не все, что он сам писал или рассказывал о себе, достоверно. Точно так же нельзя считать достоверными воспоминания жены и родственников. Но наряду со всевозможными апологетическими сочинениями есть и мемуары крупных итальянских политических деятелей, иностранных послов и т. д. Поскольку речь зашла об иностранных послах, надо упомянуть о неприятной истории, происшедшей в 1937 году с французским послом графом де Шамбрэн.

Муссолини постоянно осаждали репортеры. Однажды в Рим приехала в качестве специального корреспондента парижской газеты «Матэн» некая Магда де Фонтанж. Эта дама была, оказывается, безумно влюблена в «рокового человека» и преследовала не только журналистские, но и амурные цели. Она вполне преуспела в них, но очень быстро надоела Муссолини. Кроме того, кто-то сказал ему, что эта особа — сотрудница «Второго Бюро», французская шпионка. Он испугался, велел дать ей 15 тысяч лир и проводить до французской границы. В Париже она не то инсценировала самоубийство, не то в самом деле сделала попытку, но осталась жива. В один мартовский вечер Магда подстерегла на Кэ Д'Орсэ графа де Шамбрэн, которого заподозрила в том, что именно он говорил о ней Муссолини как об авантюристке и шпионке. Она не убила посла, но тяжело ранила его. Позднее зять Муссолини, граф Галеаццо Чиано, в то время министр иностранных дел Италии, писал в своем дневнике, что де Шамбрэн, хотя и оправился от ранения, производит впечатление человека сильно деградирующего физически и интеллектуально.

Магда де Фонтанж сообщила о своей истории с Муссолини и с послом всему миру, опубликовав во Франции свои дневники, вызвавшие в то время некоторую сенсацию. А самое любопытное — свидетельство сестры Муссолини, Эдвидже, которая вспоминает о том, как был раздражен и озлоблен Бенито, говоря о скандале с выстрелом в посла и т. д. Он заявил, что эту Магду ему подсунул его собственный министр культуры Дино Альфьери: «Он думал, что связь между мною и иностранной журналисткой могла бы быть полезной для всемирной миссии фашизма... и при этом делал ставку на низменные инстинкты мои и этой женщины» *.

* Paolo Monelli, op. cit., p 123

Во «всемирную миссию фашизма» Муссолини, видимо, верил. Еще в 1926 году, выступая перед литераторами, он заявлял, что они должны стать предвозвестниками нового типа итальянской цивилизации и осуществлять «интеллектуальный империализм». В Европе и в других частях света, сказал Муссолини, есть много народов, которые надо воспитывать и «завоевывать очарованием наших духовных творений». При этом имелась в виду не только Италия прошлого, но и та новая Италия, которую «выковали война и революция». Муссолини, этот актер, мечтавший войти в историю как вождь, кондотьер, возродивший в XX веке величие античного Рима,— как он играл, как позировал! С кем из персонажей commedia dell ' arte можно сравнить его? Только, к несчастью, для Италии все это обернулось трагедией масок.

Одно ясно: у Муссолини была психология типичного выскочки, парвеню. Сто раз он говорил о своем великом призвании тому же Людвигу. Некоторые выдержки приведу: «Масса для меня — не что иное, как стадо овец до тех пор, пока она не организована. Я решительно ничего не имею против нее. Я только отрицаю, что она сама может управлять собою. Но, чтобы ею руководить, надо пользоваться двумя вещами: энтузиазмом и расчетом. Тот, кто прибегает лишь к одной из этих вещей, рискует оказаться в опасности. Мистическая и политическая сферы обусловливают друг друга... Римское приветствие, все эти песнопения и лозунги, памятные даты и чествования необходимы для того, чтобы движение сохраняло свой пафос. Так было и в античном Риме».

И еще один монолог Муссолини: «Только вера сдвигает горы, но не разум. Разум — это инструмент, но он никогда не может быть для масс движущей силой. Сегодня еще меньше, чем вчера. У людей сегодня меньше времени, чтобы думать. Стремление современного человека верить невероятно велико. Когда я чувствую массу в своих руках... я ощущаю себя как бы ее частицей. Но в то же время сохраняется некое отталкивание, неприязнь. Именно так отталкивается поэт от материи, над которой работает. Разве скульптор иногда не ломает яростно мрамор, потому что тот не принимает в его руках именно ту форму, которую он первоначально задумал? А иногда материя даже бунтует против того, кто ее формирует». Он сделал паузу, пишет Людвиг, и в заключение произнес: «От этого все зависит. Надо господствовать над массой, как господствует художник» *.

*Emilio Ludwig, op.cit., p.127

Когда была опубликована книга Эмиля Людвига, в 1932 году, мы с Виктором Кином жили в Риме и прочли ее. Могу заметить, что фашистская Италия в чем-то перещеголяла античный Рим. Ведь тогда писали: «Муссолини — Бог, а Италия — обетованная земля»; «Муссолини — новый Иисус»; «У Дуче — великолепная наполеоновская челюсть, за таким человеком надо идти до победы или до смерти»; «Смешно даже пытаться понять мысли, исходящие из ума Дуче. Это означало бы, что вы претендуете на то, что стоите рядом с ним».

Теперь написаны книги, и многие из них переведены на русский язык, о том, как не раз и не два в несчастной, раздавленной Италии бунтовала «материя», как коммунисты и другие антифашисты работали в подполье, как выходили нелегальные газеты, как лучшая часть молодежи, той самой молодежи, которая подвергалась массированной идеологической обработке и выросла в условиях «фашистского стиля жизни», постепенно приходила к антифашистскому сознанию. О том, что происходило в стране на протяжении всего «черного двадцатилетия» и в особенности в годы войны на стороне Гитлера, как подготавливалось Сопротивление, каким решающим политическим и психологическим фактором была битва под Сталинградом, —все это за рамками моей статьи. Точно так же за рамками статьи одна из самых острых и важных тем: роль итальянской интеллигенции в хорошем и в дурном. Всего этого нельзя касаться вскользь.

Еще до падения Муссолини, еще в феврале 1943 года знаменитый врач, пользовавшийся международной известностью, профессор Чезаре Фругони, сказал одному из видных фашистов: «Неужели вы, зная его столько лет, так и не заметили, что клинически Муссолини страдает абулией?*» . Психиатры подтверждают, что абулия и мания величия вполне совместимы. Напомним, что еще в 1919 году проницательный инспектор Гасти писал, что Муссолини «не вполне стоек в своих убеждениях и намерениях». Мы в этой статье почти ничего не говорим о событиях «черного двадцатилетия», больше занимаемся идеологией и психологией. Но скажем, что при всех кризисах, каждый раз, когда возникала опасность, Муссолини терялся, колебался, впадал в состояние деморализации. Это факт.

* А б у л и я — термин, характеризующий состояние безволия, встречающееся при различных душевных заболеваниях.

Вспомним также свидетельство Сарфатти о том, что было после поражения фашистов на выборах 1919 года. Незачем много говорить о том, что происходило во время знаменитого «кризиса Маттеотти» в 1924 году. Мне не раз приходилось писать об обстоятельствах убийства депутата-социалиста Джакомо Маттеотти, которого фашисты зверски убили, похитив среди бела дня, за то, что он бесстрашно разоблачал их. Повторяться не стану, скажу только, что сейчас, в 1973 году, режиссер Флорестано Ванчини поставил фильм «Убийство Маттеотти», и опять возобновились страстные споры: можно ли было в тот момент свергнуть режим убийц? 16 октября 1973 г. еженедельник «Эспрессо» посвятил этой теме «круглый стол». Не станем сейчас заниматься политическим анализом, ограничимся несколькими психологическими моментами.

Что было самым характерным в поведении Муссолини в те месяцы, когда его режим висел на волоске? Растерянность. Лицемерие: виноваты другие (он даже произвел аресты). Прямая ложь. А потом, когда стало ясно, что оппозиция упустила исторический шанс, пресловутая речь Муссолини, которую он произнес 3 января 1925 года, приняв на себя всю ответственность за вчерашние, сегодняшние и завтрашние действия режима: ответственность политическую, юридическую, моральную, историческую. После 3 января режим перешел к открытой террористической диктатуре, личная власть Муссолини чрезвычайно усилилась, а с оппозицией решили окончательно покончить.

Добавим, что и во время «кризиса Маттеотти» и позднее на Муссолини оказывали большое влияние экстремистские элементы фашистской партии, некоторые из провинциальных «расов» — владетельных князьков, секретарей фашистских организаций на периферии. О них сейчас нет возможности рассказать подробно, а люди там были разные: от хамов, насильников и убийц, так сказать, по призванию, вроде почти эмблематической фигуры Роберто Фариначчи, до приверженцев так называемого «левого фашизма», самым ярким представителем которого был человек иного типа, интеллигент Джузеппе Боттаи, которого называли «критическим фашистом». Этот ни насильником, ни убийцей не был, а пытался привлечь на сторону режима представителей культуры и молодежь. И экстремистом Боттаи не был, но в нем было нечто очень двусмысленное,— впрочем, это самостоятельный сюжет, о котором не стоит говорить бегло. Замечу только, что Боттаи иногда оказывал влияние на Муссолини, так сказать, в противовес влиянию «расов».

А Муссолини, человек, о котором говорили: «Дуче всегда прав», — позер, приписывавший себе лично все заслуги, все решения, все открытия, безусловно страдавший мегаломанией, сплошь и рядом пасовал. Даже при нормальных обстоятельствах, во время административной рутины, он очень часто не имел точки зрения, и когда его же собственные подчиненные, министры или иерархи обращались к нему, он соглашался с аргументами последнего собеседника, лишь бы поставить точку. Но при этом он был педантом с характером «первого ученика», он был службистом, претендовал на непогрешимость и принимал всерьез аксиому «Дуче всегда прав». Здесь смесь трагического и комического. Муссолини, хоть и был «всегда прав», попадал иногда в нелепое положение. Происходили конфузы, и газетам приходилось выкручиваться, например: сначала печатать, потом не печатать, что он танцевал где-то в Сицилии; сначала печатать, потом почему-то не печатать, что он выступал там-то. А однажды вышло совсем нехорошо: газеты получили поправку — «страница четвертая, строка четвертая, там, где сказано греческий философ Анаксагор, следует писать греческий философ Протагор». Это Муссолини подвела его всегдашняя любовь к философии. Читатели помнят, как в свое время ревнивая Луиджа сожгла рукопись с началом «Философии истории». А тут Муссолини перепутал двух философов, и, поскольку все регулировалось, пришлось срочно давать поправку в текст, разосланный газетам.

Ничего особенного, все в образе: поверхностность, дилетантизм, фразерство. Всегдашний апломб Муссолини в соединении с нерешительностью на практике нередко приводили к путанице и неясности, одно распоряжение противоречило другому, создавалась неразбериха. Особенно это относится к последнему периоду, когда он, во-первых, был болен (он страдал тяжелым заболеванием желудка), во-вторых, начал стареть (газетам строжайше запрещалось упоминать о днях его рождения), в-третьих, он зачастую действовал иррационально, под влиянием импульсов и, наконец, в-четвертых, когда Муссолини попал в полное нравственное и политическое подчинение Гитлеру.

Гитлер был искренним поклонником Муссолини, писал о нем в «Майн Кампф». В 1926-м или 1927 году он просил дуче прислать ему фотографию с надписью, но в архивах итальянского посольства в Берлине сохранилась запись, что посольству было поручено «поблагодарить этого господина за выраженные им чувства, но сообщить, что дуче не счел возможным удовлетворить его просьбу». И позднее, когда Гитлер пришел к власти и состоялось личное знакомство, Муссолини держался как мэтр, снисходительно, покровительственно, сдержанно.

В беседах с Людвигом в 1932 году Муссолини говорил, что итальянский фашизм отнюдь не является «предметом экспорта», высказывался против антисемитизма, очень скептически отзывался о некоторых проявлениях нацистских концепций. Но впоследствии, начиная со второй половины тридцатых годов, Муссолини полностью подчинился Гитлеру, стал вторить ему, ввел и у себя расистские законы, с присущей ему «эластичностью» стал во многом подражать гитлеровцам, а постепенно перешел на вторые роли уже окончательно. Само решение вступить в войну на стороне гитлеровской Германии в какой-то мере объяснялось не экономическими, не политическими, но психологическими факторами, абулией и тем комплексом неполноценности Муссолини, который нередко сопровождает мегаломанию.

О нет, ошибался Эмиль Людвиг: «цезари» делаются совсем из другого теста. Есть много доказательств того, что у Муссолини не было физического мужества. Но не было у этого поклонника Ницше и морального мужества, стойкости, которой может обладать любой человек, будь он праведником или злодеем. Ведь он сам, Муссолини, в программной статье «Доктрина фашизма» писал: «Горделивый лозунг сквадристов «а мне плевать!» является самой сутью доктрины, не только политической. Это воспитание боевых качеств, принятие риска, связанного с боями, это новый стиль итальянской жизни». И это повторялось много раз, ведь отрицание идеи мира, лозунг «живите опасно!», сама доктрина «вооруженной нации», воспитание детей, которые начиная с шестилетнего возраста давали клятву на верность фашизму и обязывались, если понадобится, отдать за него жизнь,— все это прокламировалось как святая святых. «Фашизм,— писал Муссолини,— это будущее, особенно потому, что фашизм не рассуждает, он сражается. Его пропаганда — это действие, хватка, карательные экспедиции, непрекращающаяся битва, освященная кровью».

И этот ницшеанец был так уверен в себе, в своей гениальности, так бесстыдно принимал отвратительное идолопоклонство прислужников режима. Ведь там дело доходило до анекдотического идиотизма; например, в учебниках цитировалась как образец стиля фраза из книги Муссолини «Мой военный дневник. 1915—1917». Фраза эта гласила (я не преувеличиваю): «Стоял собачий холод». Однажды Муссолини произнес очередную «историческую» речь перед редакторами итальянских ежедневных газет. «Не удивляйтесь, — сказал он, — и, напротив, доведите до всеобщего сведения: я всегда знаю все. Даже если бы я сидел всегда запершись в этой комнате, и окна были бы замурованы, и двери тоже, и телефонные провода были бы перерезаны, и я бы никогда ничего не видел — я все равно сумел бы все знать, потому что нельзя сорок четыре года заниматься политикой, как это делаю я, не научившись ловить то, что носится в воздухе».

Впрочем, в своем всеведении он был убежден искренне и много говорил на эту тему с Людвигом, который расспрашивал, как складываются его отношения с людьми. «Л ю д в и г: Что скорее привлекает людей — оказываемая им честь или деньги? Похвала или карьера? Насилие или размышления? Муссолини: Я завоевывал людей, больше обращаясь к их чести и действуя убеждением, нежели при помощи денег и насилия. .. У меня есть пять основных источников информации: префекты, министры... частные лица. Таким образом правда просачивается, иногда медленно, но в конце концов обязательно». Муссолини, как мы видим, назвал три из своих пяти источников информации, но добавил, что он прежде всего развивает в себе «то, что называют шестым чувством. Оно с трудом поддается определению».

Было бы антиисторичным объяснять падение Муссолини 25 июля 1943 года «заговором» его врагов, фашистов-диссидентов, разуверившихся в нем, интригами королевского двора и т. д. Все это тоже было, но крах режима был обусловлен причинами иного порядка, прежде всего катастрофой, в которую ввергло Италию участие в войне на стороне Гитлера. Победа советских войск под Сталинградом имела не только решающее военное значение. Именно тогда рухнул миф о непобедимости наци-фашизма, третьего рейха, возник громадный стимул для развития европейского и, в частности, итальянского движения Сопротивления. Весной 1943 года объединились коммунистическая, социалистическая партии и движение «Джустиция э Либерта» («Справедливость и Свобода»), то есть три самые мощные антифашистские силы начали практически осуществлять единство в антифашистской борьбе. Сейчас мы читаем в «Ринашите»: «После двадцати лет, на протяжении которых монархия действовала исключительно в интересах капиталистических олигархий, кризис 1943 года высвободил все компоненты народных сил».

Заседание Большого фашистского совета 25 июля 1943 года, когда был свергнут Муссолини, надо рассматривать только на этом историческом фоне. В сущности, все было предопределено; но до какой же степени был жалок и растерян Муссолини на этом заседании. Против него сплоченно выступила группа оппозиционеров, среди которых был его зять Галеаццо Чиано, квадрумвир Эмилио де Боно, административный секретарь партии Джованни Маринелли, в свое время замешанный в убийстве Маттеотти. Главную роль играл Дино Гранди, бывший посол в Англии, переписывавшийся во время войны с Черчиллем, мысливший шире, чем многие фашистские иерархи. Он возглавил оппозицию, подготовил свою речь, в которой была попытка как-то осмыслить все происшедшее в стране за двадцать лет и резчайшие обвинения по адресу Муссолини. Были и самообвинения: Гранди не щадил и самого себя. Перед тем как отправиться на это заседание Большого фашистского совета, Гранди исповедался, оставил письмо для передачи королю и положил в карман две ручные гранаты. Он решил, если понадобится, бросить эти гранаты .здесь же, в зале заседаний, и лучше погибнуть, чем продолжать жить по-старому.

Близкий, неотвратимый военный и политический разгром фашизма был тогда уже очевидным, но Дино Гранди, видимо, искренне хотел спасти что-то из «идейных ценностей», в которые он верил. Он принадлежал к тем «фашистам первого часа», кто в самом деле был убежден, будто фашизм способен добиться «политического обновления» Италии. Гранди заявил на заседании, что «диктатура» убила этот первоначальный фашизм. Заседание происходило бурно, и за резолюцию Гранди об отстранении Муссолини от командования вооруженными силами проголосовало девятнадцать человек из двадцати восьми присутствовавших.

Был еще один момент, который надо учитывать, размышляя о 25 июля. Объективно «предатели» принадлежали как раз к тем фашистским группам, которые были наиболее связаны с крупной промышленной и финансовой буржуазией, имевшей к тому времени свои основания быть недовольной ходом дел. Еще в конце 1942 года, за семь с лишним месяцев до 25 июля, американский журнал «Лайф» поместил многозначительную статью об Италии. В статье говорилось, в частности, что итальянские промышленники хотели бы освободиться от Муссолини и от прогермански настроенных фашистских вожаков, сохранив, однако, неприкосновенной экономическую и политическую структуру и систему фашизма. При этом были названы некоторые имена, в частности графа Чиано и крупнейшего промышленника Альберто Пирелли. Примерно через месяц после опубликования статьи в «Лайфе» Пирелли нанес визит Чиано, бывшему тогда министром иностранных дел, и советовал ему заключить сепаратный мир, отказавшись от союза с Германией. Были влиятельные буржуазные круги, видевшие, что исход войны фактически предрешен, что Гитлер грабит Италию и наносит ущерб как ее национальным, так и их собственным, частным интересам. Они хотели переориентироваться во внешнеполитическом плане, сохранив систему: система их устраивала, ибо фашизм отвечал интересам крупного капитала. А Муссолини лично был дискредитирован. Среди «предателей» был Луиджи Федерцони, один из тех представителей националистов, буржуазной элиты, кто непосредственно помогал Муссолини получить портфель премьера в далеком 1922 году.

Муссолини настолько утратил «волю к власти», что после первого шока смирился. Никто не выступил в его защиту. На протяжении немногих часов, после того как радио известило о его свержении, все символы и эмблемы режима были уничтожены ликующими толпами, многие фашисты срывали свои значки и рвали членские билеты. Если фашизм в период своей консолидации пользовался влиянием и даже популярностью в некоторых слоях населения (это признавал и подчеркивал Тольятти), то во время злосчастной, обернувшейся для них катастрофой, войны массы относились и к режиму и к Муссолини лично с ненавистью и презрением. Достаточно почитать материалы о деятельности Особых трибуналов за период войны, чтобы убедиться во все возраставшем накале оппозиционных настроений. Они охватывали и тех, кто до войны не только не выступал активно, но вполне мирился с фашистским режимом.

Многие из фашистских иерархов, в том числе очень видных, бежали в Германию, абсолютно забыв о своем арестованном дуче и думая лишь о том, чтобы спастись самим. Немецкое посольство помогало им. О том, как все это происходило, я когда-то писала и не стану повторять подробности. Факт тот, что Муссолини был совершенно сломлен. В своих заметках, сделанных в те дни, он писал: «Когда человек и созданная им система терпит крах, этот крах окончателен, особенно если этот человек перешагнул за шестьдесят лет». И еще: «Если прибегать к «стилю», который употребляют в своих докладах функционеры Общественной Безопасности, я пришел к двум выводам: 1) моя система потерпела поражение; 2) мое падение окончательно». Через несколько дней он написал своей сестре Эдвидже письмо, факсимиле которого воспроизведено в ее книге «Мой брат Бенито». Письмо человека, совершенно смирившегося и разбитого, без всякого намека на достоинство: «Что касается меня, я считаю себя на три четверти уже покойником. Остались кучки костей и мускулов, которые уже десять месяцев как начали органически разлагаться. О прошлом ни слова. Оно тоже умерло. Я не жалею ни о чем, не хочу ничего».

Муссолини не хотел ничего. Вероятно, правы некоторые итальянские историки, полагающие, что он считал себя новым Наполеоном и хотел писать мемуары. Но Гитлер смотрел на вещи иначе. После того как по его приказу немецкие парашютисты выкрали Муссолини из места его заключения в Гран Сассо (в горах Абруццо) и привезли в Вену, Геббельс записал в своем дневнике, что Муссолини просил передать Гитлеру, что он устал и болен, хочет прежде всего выспаться, а через несколько дней встретиться со своей семьей, находившейся в Мюнхене. Ракеле с младшими детьми была привезена туда по распоряжению Гитлера. Там же находился граф Чиано со своей женой Эддой, старшей и любимой дочерью Муссолини. Группа видных фашистов, бежавших в Германию сразу после 25 июля, ожидала Муссолини «для воссоздания фашистского государства», которое она начала планировать и даже провозгласила еще до приезда дуче.

Встреча Муссолини и Гитлера была мелодраматичной (объятия и прочее). Потом начались переговоры. В окружении Гитлера были люди, убежденные в том, что политический труп Муссолини нет смысла гальванизировать, так думал и Геббельс. Муссолини, как всегда в трудные моменты, колебался. Судя по многим данным, он действительно предпочел бы, признав свое поражение, уйти в частную жизнь. Он был физически и морально сломлен. Некоторые немецкие генералы считали, что Италию надо оккупировать без всяких политических маскировок. Видимо, и Гитлер понимал, что на возрождение итальянского фашизма надеяться трудно. Но, как кто-то выразился, Гитлер и Муссолини, находясь рядом, «гипнотизировали друг друга». Осенью 1943 года, вопреки очевидности, Гитлер все еще надеялся выиграть войну. А потом настанет час мести, в частности в Италии мести всем, «кто предал дуче». Впрочем, потом он решил, что в Италии месть не надо откладывать. В первую очередь он имел в виду Галеаццо Чиано.

15 сентября 1943 года новое официальное агентство печати сообщило по радио, что «Бенито Муссолини сегодня возобновил верховное руководство фашизмом в Италии». Муссолини не знал, что еще до того как парашютисты выкрали его из Гран Сассо, Гитлер отдал распоряжение об установлении полного немецкого контроля над итальянской территорией, оставшейся вне юрисдикции правительства Бадольо, сменившего Муссолини после 25 июля. Фактически страна была разделена на две части: на территорию, освобожденную войсками союзников, и на оккупированную немцами, которые лишь нехотя соблюдали декорум, притворяясь, будто «Республикой Сало» правит Муссолини. Сало — небольшой городок на западном берегу озера Гарда. В одной из вилл жил Муссолини с семьей, неподалеку — его последняя любовница Клара Петаччи со своими родными. Немцы следили за каждым шагом дуче, а Ракеле Муссолини давно уже, еще до 25 июля, поддерживала с ними самые тесные связи и надеялась только на них. Немцы были фактическими хозяевами положения во всей «Республике Сало».

Новый режим, порвавший с монархией, нуждался в новой программе и идеологии, в наборе расхожих лозунгов и аксиом. Прошлое двадцатилетие было безнадежно скомпрометировано, его хотели перечеркнуть, чтобы все начать заново. Партия теперь называлась «Фашистская республиканская партия», секретарем ее был посредственный романист Алессандро Паволини, а одним из главных идеологов стал Никола Бомбаччи, когда-то бывший коммунистом и превратившийся в ренегата. Муссолини и Бомбаччи вместе учились в начальной школе, а дуче иногда бывал сентиментальным. Вот примерная идеологическая схема, которую они разработали: первоначально фашизм был «революционным» движением и хотел лишь блага трудящихся. Однако монархия и буржуазия помешали ему осуществить «программу Сан-Сеполькро». Но теперь с монархией и с буржуазией порвано и фашизм сможет опереться на рабочий класс. На самом деле фашизм в это время держался только на силе немецких штыков и на терроре (кстати, именно в то время начал свою карьеру Джордже Альмиранте, подписывавший приказы о расстреле партизан,— это доказано судом).

И все-таки они хотели создать видимость народного одобрения. Техника была хорошо разработана в прошлые годы, и, может быть, даже Муссолини порою верил в искренность тщательно организованных опытными «режиссерами» восторгов. Но теперь, когда каждый шаг контролировался немцами, общая атмосфера приобрела характер ирреальности. Еще в первые годы была изобретена пресловутая «фашистская мистика», теперь ее хотели обновить. Яростная демагогия остававшихся до конца полутора лет превосходила все, что было раньше. 14 ноября 1943 года в Вероне состоялся конгресс, принявший «Веронский манифест» из 18 пунктов. Это любопытнейший гибрид, в котором, с одной стороны, подтверждался принцип частной собственности, гарантируемой государством, а с другой стороны — проклинались «плутократы». В манифесте был даже пункт о социализации предприятий, но все понимали, что все это блеф. Муссолини не приехал, конгресс проходил истерично, напряженно, было множество инцидентов, стычек, взаимных обвинений. Делегатов объединяло чувство страха (и было чего бояться: Сопротивление крепло). Фашисты были напуганы, растерянны, Паволини говорил о том, что партизаны «терроризируют фашистов» и скоро будут созданы Особые трибуналы. С исключительной яростью на конгрессе говорили о графе Чиано.

Галеаццо Чиано, зять Муссолини, был, пожалуй, наиболее доверенным и близким ему человеком. В 1936 году Чиано было всего тридцать три года, особых талантов за ним не числилось, но Муссолини назначил его министром иностранных дел, и он оставался на этом посту до февраля 1943-го, когда был смещен и назначен послом при Ватикане. Впрочем, Чиано был неглупым и способным человеком, наблюдательным и, конечно, очень осведомленным. Он вел дневники, представляющие большой интерес, поскольку в них была масса фактов, нередко компрометирующих разных деятелей, например Риббентропа. О существовании дневников немцы отлично знали.

После 25 июля события развертывались как в желтом романе. Сначала немцы помогли Чиано бежать из Италии, где его собиралось арестовать правительство Бадольо. Потом, когда парашютисты доставили Муссолини в Германию, он дважды виделся с зятем и даже как будто простил ему участие в «заговоре». Но, как мы знаем, Муссолини не был хозяином положения, а Гитлер без обиняков сказал ему, что считает Чиано изменником. Впрочем, Гитлер ни на чем не настаивал, и Геббельс записал в своем дневнике: «Дуче, конечно, очень связан своими семейными условиями. Его жена Ракеле всем сердцем ненавидит свою дочь... и это можно понять. Дуче, со своей стороны, больше доверяет дочери, чем жене. Эдда на днях отправилась к фюреру и произвела самое плохое впечатление. Она просила только разрешения эмигрировать в Южную Америку через Испанию. В связи с этим своим проектом она пробовала также уладить некоторые валютные вопросы. Чиано вывез из Италии около шести миллионов лир. Эдда хотела обменять их на песеты и дошла до того, что предложила фюреру разницу в курсе, получающуюся при обмене; этот невероятно бестактный жест внушил фюреру отвращение. Чиано собирается написать свои воспоминания. Фюрер справедливо опасается, что тон этих воспоминаний может быть враждебным для нас, ибо в противном случае они не нашли бы сбыта на международном рынке. Поэтому даже думать нельзя о том, чтобы позволить Чиано выехать за границы рейха; сейчас он во всяком случае должен оставаться под нашим надзором» *.

* Цитирую по : Frederic W.Deakin, op. Cit ., p .554-555

В нацистском лагере существовала огромная конкуренция и взаимная вражда. Долго рассказывать, кто в чем был заинтересован. Скажу лишь, что Чиано был выдан итальянским властям и помещен в тюрьму в Вероне, что Гиммлер хотел организовать его бегство из тюрьмы и отъезд в Турцию, что узнавший об этом тайном плане Риббентроп сообщил обо всем Гитлеру, и судьба Чиано была решена окончательно: Гитлер рассвирепел — Чиано должен был умереть. И Чиано и Эдда были совершенно уверены, что побег из тюрьмы состоится успешно, раз в нем заинтересованы такие влиятельные люди, как "Гиммлер. Когда Чиано сообщили о том, что все обернулось иначе, он понял, что его ждет, и написал Эдде последнее, прощальное письмо.

По законам жанра, в этом криминальном романе должна была обязательно фигурировать еще одна женщина. И такая женщина была — это немка, фрау Бец, официально — переводчица, фактически — секретный агент. Ей было поручено во что бы то ни стало добыть дневники Чиано. Она вошла в доверие к Чиано и к Эдде, но играла во всей этой истории довольно загадочную роль: с одной стороны, как будто искренне симпатизировала Чиано и помогала в попытках организовать его спасение, с другой — следила за каждым его шагом и обо всем докладывала. Задание овладеть дневниками ей не удалось выполнить.

Многие факты показывают, что Муссолини первоначально взваливал всю ответственность за 25 июля на Дино Гранди и еще двоих иерархов и колебался в отношении Чиано. Но когда он убедился, что и немцы и итальянские фашисты-экстремисты ненавидят его зятя лютой ненавистью, дуче решил встать в позу античного героя-римлянина, для которого не существует ничего, кроме блага отчизны. «Проводите суд, не щадя кого бы то ни было, по совести и справедливости», — сказал он президенту Особого трибунала Альдо Веккини. Разумеется, ссылка на совесть и справедливость была чистой риторикой: все было предрешено. Суд состоялся в Вероне с 8 по 10 января 1944 года. Судили всех, кто 25 июля голосовал за резолюцию Гранди, их обвиняли в измене фашизму и его главе. Большинство было приговорено к смертной казни заочно (Дино Гранди жив и теперь). Фактически в зале суда было шесть обвиняемых, и пятеро из них были приговорены к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение на следующее утро. На суде Чи- I ано сказал: «Все мы погибнем вместе. Скоро наступит ' и час Муссолини». Предсказание было точным.

Суд в Вероне и конгресс, на котором был принят «Веронский манифест», теснейшим образом связаны. Но Муссолини очень просчитался, думая, что он выйдет из тупика, прибегнув к отвратительной демагогии на конгрессе и к абсолютной жестокости на суде. Политически I все это было чистейшим абсурдом. Никто из обвиняемых не признал себя виновным, и совершенно прав итальянский исследователь Вене, написав: «Правда в том, что «предатели» 25 июля никогда не помышляли о том, чтобы переменить знамя. Напротив, они пошли на крайний риск для того, чтобы сохранить для Италии прежнее знамя или, во всяком случае, прежнюю социальную структуру» '. Конечно, эти люди свергли Муссолини не против, а во имя интересов тех экономических и политических кругов, которые всегда поддерживали фашизм и (вспомним статью в «Лайф») были заинтересованы в том, чтобы сохранить его в несколько измененной форме и без Муссолини, который сделал свое дело, а теперь только мешал.

Час Муссолини действительно наступил скоро. Чиано был расстрелян 11 января 1944-го, Муссолини — 28 апреля 1945 года. Пятнадцать месяцев агонии подлого, жестокого, лживого режима. «Республике Сало» не удалось реставрировать фашизм, но он никогда не был таким гнусным и кровавым, как в эти месяцы. Положение Муссолини было унизительнейшим, немцы уже не желали церемониться. В апреле 1944 года Муссолини добился свидания с Гитлером. Сохранились свидетельства тогдашнего посла «Республики Сало» в Берлине, Филиппе Анфузо, присутствовавшего при переговорах. Вот как он излагает суть заключительного выступления Гитлера: «Фюрер, который ведет свой страшный бой, может, конечно, судить о положении шире, нежели тот, кто глядит лишь со своей колокольни. Италия — это первый, а сегодня лишь единственный союзник, связанный с нацистами идеологически. Поэтому фюрер, понятно и естественно, хочет, в своих собственных интересах, удовлетворять все пожелания дуче. И не только тогда, когда все идет хорошо. Надо думать и о своем собственном конце. Дуче и он сам, фюрер, — два самых ненавидимых в мире человека, и если враги захватят дуче, они с криками торжества увезут его в Вашингтон. Германия и Италия должны победить, иначе обе страны и оба народа ждет неизбежный крах».

Следующая встреча состоялась 20 июля 1944 года, через несколько часов после неудавшегося покушения на Гитлера. Дуче сказал фюреру, что его спасло божественное провидение, а тот стал довольно сбивчиво говорить, что на него покушалась «маленькая кучка упрямых реакционеров, не имеющая ничего общего с нацией». Кто-то остроумно написал, что, быть может, впервые за время войны Муссолини мог сохранять спокойствие: «После всех унижений, испытанных от немцев, после того, как итальянцев столько раз обвиняли в измене, встреча происходила в атмосфере, созданной покушением немецких военных и политических кругов. Ничто не могло лучше подчеркнуть зловещую иронию создавшейся ситуации». Прощаясь, Гитлер сказал Муссолини: «Я знаю, что могу полагаться на вас, и прошу верить, что я считаю вас своим лучшим другом, быть может единственным, который у меня есть на свете».

Параллель между 25 июля 1943 года в Италии и 20 июля 1944 года в Германии вполне очевидна. Когда Муссолини вернулся в Рим, он не без удовольствия сказал кому-то из своего окружения: «Что касается предательств, мы теперь не находимся в одиночестве». Больше Муссолини и Гитлер никогда не встречались, но, начиная с этого немецкого июля, их судьбы развивались не только параллельно, но почти синхронно. Это объясняется историческими причинами и прежде всего ходом войны. Развязка близилась. Наступила последняя осень, последняя зима для обоих фашизмов — итальянского и германского. 16 декабря дуче произнес в Милане последнюю свою речь. В ней было что-то маниакальное. Лейтмотивом проходила тема вероломства, предательства, измены. Кто предал Муссолини? Решительно все: король, королевский двор, плутократы, средние слои, масоны, клерикалы, военачальники. И те страны, которые были союзниками держав оси (самое слово «ось» придумал когда-то Муссолини), а потом изменили им.

Но, разумеется, Муссолини говорил и об идеалах, как же могло быть иначе. «Республиканская Италия» всегда будет верна своим идеалам, а к ним относилось прежде всего продолжение войны. И, конечно, благо народа, возвращение итальянского фашизма к истокам: «программа Сан-Сеполькро» плюс Веронский манифест. Дикин пишет: «Муссолини, как и немцы, не мог не отдавать себе отчет в неотвратимости военного поражения, но у него была навязчивая идея: создать, пока еще не поздно, последний миф об итальянском фашизме, погибшем из-за международного заговора плутократических и большевистских наций»*.

* Frederic W.Deakin, op. Cit., p.676

Да, безусловно, Муссолини хотел создать легенду для будущего, ему нужна была героико-трагическая поза. Но сам он блефовал. Последние месяцы шли под знаком двойной, тройной игры, под знаком вероломства,предательства, интриг и заговоров, в которых оказались замешанными и сам Муссолини и командование немецких войск, фактически оккупировавших Италию. Все это подтверждается документально, все сохранилось, известны подробности: кто, когда, кому писал, кто с кем договаривался, как Муссолини еще в декабре 1944 года, то есть как раз в то время, когда публично клеймил «предателей», просил доверенное лицо, священника дона Панчино, передать союзникам (через каналы нейтральной Швейцарии) просьбу о заключении сепаратного мира. А 13 марта 1945 года Муссолини послал, пользуясь посредничеством миланского архиепископа кардинала Шустера, «Предложение Главы Государства о переговорах». Со своей стороны, немцы подозревали Муссолини, и когда Анфузо, итальянский посол в Берлине, нанес прощальный визит Риббентропу, тот заявил ему, что «Муссолини ищет контактов с социализмом, с европейским рабочим движением». Приехав в Рим, Анфузо немедленно сообщил об этом Муссолини, тот 31 марта вызвал немецкого посла и, в присутствии Анфузо, устроил ему яростную сцену, сказав, в частности, что он не понимает, как может Риббентроп предположить что-либо подобное: «Надо думать, что министр иностранных дел не считает меня сумасшедшим, который воображает, будто фашизм и я сам видим еще возможность уйти от нашей ответственности. И конечно, он не может предположить, что я сейчас, в такой момент, пожелал бы запятнать мое имя и мои идеи».

16 апреля 1945 года Муссолини созвал своих министров и заявил, что правительство переезжает в Милан. Он хотел хотя бы отчасти избавиться от немецкого контроля. Кроме того, Милан имел для него как бы символическое значение: там зародилось фашистское движение. В эти дни «клан Петаччи» (родственники Клары) планировал тайно переправить Муссолини в Испанию. В маленьком, жалком м-ирке «Республики Сало» атмосфера взаимных обманов, предательств, провокаций и всеобщего страха достигла апогея. Большинство понимало, что все кончено, фактически хозяевами положения были уже силы Сопротивления, Комитет национального освобождения Италии. В течение некоторого времени представители германских войск, расквартированных в Италии, уже вели с КНО переговоры о сдаче, но 22 апреля КНО заявил, что прекращает переговоры. Немцы должны были безоговорочно сдаться.

25 апреля во дворце архиепископа состоялась встреча Муссолини, которого сопровождало несколько приближенных, с представителями КНО. Те пришли позднее, и какое-то время кардинал Шустер беседовал с Муссолини наедине. Позднее кардинал опубликовал свои воспоминания. Желая как-то подбодрить Муссолини, который произвел на него самое жалкое впечатление, кардинал напомнил ему о Наполеоне и об острове Святой Елены. Представители КНО потребовали от Муссолини безоговорочной сдачи всех фашистов ровно через два часа. Тот, кажется, склонен был согласиться, но, узнав о том, что и немцы собираются сдаваться, выразил изумление (может быть, притворное) и пригрозил, что сейчас сообщит по радио о «немецком предательстве». Потом он сказал, что поедет переговорить с немцами и даст ответ на требование КНО через час. Представители КНО остались ждать его возвращения у кардинала, но Муссолини так и не вернулся. Он бежал.

По всей видимости, Муссолини, как и всегда в трудные моменты своей жизни, не знал, на что решиться: одни советовали ему бежать, другие — оставаться в Милане. В КНО входили представители всех антифашистских партий, а самую видную роль играли Луиджи Лонго и Феруччо Парри («Маурицио»). Все мы знаем, что Лонго — председатель Итальянской коммунистической партии, а Парри тоже один из людей, пользующихся огромным моральным престижем. Они представляли народ. Видимо, опасаясь, что КНО передаст его народному трибуналу, Муссолини с внезапным приливом энергии решает немедленно бежать в Швейцарию. Он берет автомат и садится в машину, за ним следуют другие машины: почти все министры «Сало» хотят бежать вместе с дуче. Но их сопровождает немецкий эскорт: эсэсовский лейтенант Фриц Бирцер получил приказ переправить Муссолини в Германию. В данный момент это невозможно, но во всяком случае он помешает пересечь швейцарскую границу. Немцы очень усердны. Охраняемый Муссолини или пленный? Трудно провести грань.

Впрочем, он уже не может командовать, его хватает лишь на мгновенные вспышки, потом он впадает в состояние прострации. Десятки книг посвящены последним дням и часам Муссолини, и, конечно, факты интерпретируются различно, но все признают поразительную пассивность и растерянность этого человека, который думал лишь о том, чтобы спастись самому, не заботясь о тех, кто находился рядом. Его спутники присутствовали при крушении мифа, крушении, на которое шел человек, так долго создававший этот миф. Вечером 25 апреля колонна автомашин прибывает в Комо. Муссолини говорит по телефону с женой и даже в такой момент не может удержаться от позы: «Вокруг меня никого нет, даже мой шофер бросил меня. Я один, все кончено». Беглецы проводят ночь в префектуре: паника, растерянность, споры о том, что же делать, один выдвигает свой план спасения дуче, другой возражает, что это чистейший Рокамболь. Надеются на.Паволини: он поехал и обещал привести пять тысяч солдат, надежных, из фашистских «черных бригад». Но и это оказывается иллюзией. Паволини возвращается один, никто не пожелал следовать за бывшим дуче. Зато Клара Петаччи со всей семьей — в Комо, и подходят новые немецкие отряды, и Муссолини неожиданно заявляет, что он больше надеется на немцев, чем на своих. «Во всяком случае, вы должны ведь защищать меня»,— говорит он Бирцеру. И тот отвечает: «Ну, конечно, jawohl , дуче»*.

* Paolo Monelli, op. cit., p.284

Двадцать шестого апреля в восемь утра партизаны ведут свою первую официальную радиопередачу из освобожденного Милана. С фашистским режимом покончено, дан приказ разыскать и арестовать Муссолини. В какой-то момент ему советуют переодеться в немецкую форму: есть слух, что партизаны будут задерживать только итальянцев. Муссолини немедленно соглашается, надевает немецкую шинель и каску, садится в немецкий грузовик. И все-таки партизаны опознают его, он послушно отдает им автомат (мысль о самоубийстве, ( видимо, даже не пришла ему в голову). Это происходит 27 апреля в местечке Донго. Партизаны разрешают Кларе Петаччи присоединиться к ее любовнику. Она разделила его судьбу.

Гитлер узнал о расстреле Муссолини 29 апреля, находясь в своем бункере. Американский журналист Вильям Ширер в нашумевшей книге «История третьего рейха» пишет, что вскоре после того, как Гитлер узнал о конце Муссолини, он стал готовиться к своему. «Мы не знаем, какие подробности о жалкой смерти дуче сообщили фюреру. Однако, следует полагать, что они укрепили его решение». В своем завещании Гитлер писал, в частности, что, рассуждая объективно и трезво, он не может не считать своей ошибкой «непоколебимые чувства дружбы к Италии и к Дуче... Ни моя личная привязанность к Дуче, ни мои чувства инстинктивной дружбы к итальянскому народу не изменились. Я упрекаю себя только в том, что не послушался голоса разума, требовавшего, чтобы я был безжалостным при всей моей дружбе к Италии..*»

*Завещание Гитлера цитирую по: Frederic W. Deakin, op. cit ., p . 788-789

Маркс и Энгельс много раз при различных обстоятельствах вспоминали слова Гегеля об иронии истории. Муссолини утверждал, что XX век будет веком фашизма, Гитлер замахивался на целую тысячу лет. Муссолини не дошел, подобно Гитлеру, до газовых камер и уничтожения миллионов людей. Но и у итальянского фашизма на счету — кровь, ложь, удушение мысли и культуры, национальный позор Италии. И итальянский фашизм и германский нацизм бесславно сошли со сцены. Вспомним слова Энгельса, удивительно подходящие к нашей теме, хотя они, естественно, были сказаны в другое время и совсем по другому поводу: «И вот теперь первый опыт этих господ, возвещенный под звуки труб и литавр как призванный потрясти мир, так блестяще провалился, что они сами вынуждены были признать это» *.

* К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 39, стр. 144.

Ц.Кин "Итальянские мозаики"
М. изд "Советский писатель", 1980