4. С чего начать
5. Об условиях укрепления руководящей роли КПСС
6. Назад пути нет
4. С чего начать
Мы перевернули классическое марксистское соотношение политики и экономики. Базис стал надстройкой, политика и идеология стали базисом. Передав все средства производства в руки государства — а не общества — и создав аппарат, завладевший этим государством, мы сделали Аппарат вершителем исторических судеб, что и пожинаем сегодня.
Необходимо поэтому сначала добиться политической перестройки, то есть возвращения власти от аппарата к самому обществу: изменить нынешний базис. Одновременно это будет означать перестройку производственных отношений, то есть нынешней надстройки: возвращение им (всей сфере хозяйствования, а также всякой иной деятельности, духовно-практической, научно-технической, медицинской, педагогической и т.д.) надлежащей суверенности, первичности, базисности. Тогда, на следующем этапе (говоря условно, поскольку это, конечно, лишь разные стороны единого и одновременного процесса), политика вернется на свое место. Политика вновь станет особой общественной функцией (а не подменяющей все и вся, чудовищно разросшейся тотальностью). Она станет классической производной от возродившегося базиса, от отношений труда и разных форм собственности при социализме, от естественного и органичного движения жизни. Тогда прекратилось бы наконец-то "строительство социализма" — попытки подчинить жизненный рост новых отношений политическим указаниям, лозунгам, инстанциям. Между прочим, Маркс, Энгельс, Ленин не представляли себе будущего социалистического развития в виде "строительства" по "предначертаниям партии", по волевым решениям. Напротив: у Ленина речь шла, прежде всего в контексте раздумий над нэпом, о том, что советская власть и партийное руководство должны, исходя из экономических реалий и возможностей, всемерно способствовать самодвижению нового общества, политически подпирать это самодвижение к "строю цивилизованных кооператоров", через всемерное просвещение и "культурничество": "отнюдь не задаваясь предвзятой целью внедрить в деревню коммунизм" ("Странички из дневника")'.
… Новый партийный курс означает, что всюду, где это окажется возможным по внутренним условиям самой деятельности, по интересам дела и людей, непосредственно профессионально им занимающихся, — и в жесткой борьбе с сотнями тысяч чиновников, заполнивших распорядительные конторы всех уровней вплоть до совершенно ненужных министерств и возвышающихся над ними ведомственно-профилированных отделов в партийных органах, — всюду не миновать перехода от административного управления к общественной самодеятельности. И от тотальных институций, от "инстанций" — к плюрализму.
Чиновники привыкли размахивать "плюрализмом" и "открытостью общества" как жупелом.
Десятки лет они вбивали нам в головы, что это подрывные понятия, заносимые с Запада. В чем-то они правы. Да, это "западные" понятия, родом оттуда — как, между прочим, и марксизм, и социалистическая идея, и идея демократии. К счастью, "окно в Европу" было прорублено у нас почти три века назад, и Россия — это тоже Европа, российская культура — это одна из важнейших фокусировок культуры европейской.
… Без плюрализма и демократии развитие капитализма было бы невозможно. Но точно так же — и развитие социализма. Без фактического плюрализма, как все мы понимаем, никакое современное общество никогда не существовало, как и никакая экономика не существовала и не может существовать без рынка. Запрещенный рынок становится "черным рынком"; видимо, бывает и "черный плюрализм". Но без открытого, культурного разнообразия сегодня нельзя и заикаться о созревании социалистического (и в этом смысле "европейского", "западного") общества, способного достойно выдержать соревнование с европейским, "западным" капитализмом. Такое общество должно не отменять плюрализм, возникший на капиталистической основе, а всемерно расширять его; сохранять и углублять замечательный правовой "формализм" западной демократии; как и она, тоже пестовать индивидуальность и ее инициативу, разнообразие артикулированных, самостоятельных элементов жизни. И преобразовать такое разнообразие в социализм за счет в конечном счете "только" одного, зато решающего и великого отличия — уничтожения "власти денежного мешка", крупного частного капитала.
Недавно в "Известиях" появилась статья под таким, кажется, названием: "Зачем парикмахеру министр?" Ну, а зачем министр крестьянину — колхознику, кооператору, артельщику, единоличнику? Зачем ему около полумиллиона чиновников Агропрома и еще невесть сколько других партийно-государственных погоняльщиков? Зачем министр заводу, действительно перешедшему на хозрасчет и самофинансирование, покупающему средства производства и сырье у других предприятий и ведущему конкурентную борьбу на социалистическом рынке?
Зачем ученым в Академии наук — сама эта Академия, ставшая натуральным министерством, где министра называют Президентом (и, конечно, как и всех министров, назначают, хотя и под видом выборов}, коллегию министерства называют Президиумом, а главки — Отделениями. Причем пришедшая из XVIII—XIX вв. традиция кооптации академиков посредством тайного голосования — элемент "демократии", гротескно встроенный в систему, где истинный демос науки, тысячи научных работников, выступают в роли зависимых служащих государственной академии.
А зачем писателям, композиторам, художникам и т.д. "творческие союзы", эти уродливые формы огосударствления искусства посредством обязательного вхождения в некоторое централизованное литературное или музыкальное ведомство, копирующее - при неизбежных специфических поправках — все прочие ведомства, с писателями-чиновниками, живописцами-чиновниками, "первыми секретарями", "аппаратом", окладами, загранкомандировками...
Стыдно сказать, у нас вообще нет вневедомственных форм интеллектуальной деятельности. Альтернатива назрела. Все чаще в печати звучат голоса, предлагающие то, что я назвал бы параллельными структурами. Нужно настаивать на бесспорном праве создания вольных, самодеятельных, гибких, совершенно не унифицированных общественных организмов типа научных ассоциаций, .художественных сообществ, гуманитарных и литературных журналов, кооперативных издательств и типографий, независимых хозрасчетных исследовательских лабораторий, наконец, "частных школ" — не частных, конечно, а принадлежащих преподавательским кооперативам.
Я считаю, что скорейшее возникновение и поощрение параллельных структур прежде всего в наиболее индивидуализированных и, так сказать, не громоздких областях деятельности — а это многие отрасли сельского производства, это мелкая торговля и ремесленничество и это интеллектуальный труд — вот наиболее эффективная и быстро достижимая задача в программе возвращения нашему обществу жизненной полнокровности. Возвращения высокого профессионализма, умения работать, ответственности и качественности всякой работы. Бюрократической бездарности был бы брошен публичный вызов.
Нас потряс апокалипсис Чернобыля. Но в Чернобыле взорвались не реакторы, а профессионально-социальная мнимость. Из-за низкой продолжительности жизни, из-за высокой детской смертности, из-за недостатка или отсутствия современных лекарств, оборудования, специалистов; из-за отвратительных больниц, где старики после инсультов часами лежат в коридоре, подпертые досками, и к ним никто не подходит; из-за того, что половина урожая овощей и фруктов сгнивает, не попав на стол потребителя; из-за аварий, травматизма, неочищенных стоков, производства никому не нужных товаров, варварского расхода энергии, металла, древесины; из-за того, что мы не умеем работать, учить, хранить, лечить, — может быть, тихо и почти незаметно каждый месяц у нас взрывается по Чернобылю? Или каждую неделю?
Итак, во множестве мнимые врачи, мнимые инженеры, мнимые поэты и мнимые слесари; и миллионы с мнимым средним или высшим образованием; и легион невежественных учительниц, ненавидящих детей и обкладывающих их посредством выражений, которые, положим, не исчерпывают ресурсов русского языка, но все-таки и у пивного ларька не показались бы любезными. Недавно Центральное телевидение дало нам посмотреть на молоденькую кассиршу столичного Курского вокзала, отчетливо матерящую клиента. А одна газета рассказала о докторе физико-математических наук и заведующем кафедрой, который не смог объяснить комиссии ВАКа, в чем существо его диссертации, и не ответил на вопросы из школьного учебника. Ну и что? Будто нельзя стать и членом АН СССР, будучи только чиновником, которому за всю жизнь не пришло в голову ни одной свежей профессиональной мысли. Будто, чтобы быть хотя бы и вице-президентом нашей Академии, невозможно зачитывать на всесоюзных конференциях под видом научных докладов тексты, уровень которых не выше какой-нибудь лекции в сельском клубе (то есть незачем даже уметь подобрать референтов, способных подложить докладчику нечто более занятное). Я сам видел таких учительниц и кассирш, мы то и дело их видим. Я сам слышал такие замечательно бессмысленные доклады. Но кто же их не слышал.
Хочу написать о том, что знаю лучше всего: о состоянии советской научно-гуманитарной среды.
Как известно, в этой сфере нет точных формализованных критериев и способов верификации, нет и непосредственной проверки практикой. Тут слишком трудно произвести выбраковку, установить недовес, сгнившие идеи, поломанные концепции, монографии с летальным исходом. Вот беда: гуманитарный ум и художественный вкус можно взвесить лишь посредством ума и вкуса. В культурно-профессиональной среде отличение овец от козлищ, блестящих и оригинальных трудов от пустых и компилятивных чрезвычайно затруднено в том смысле, что всецело зависит от уровня этой же среды. А она в своей преобладающей и особенно в наиболее официально-влиятельной части — в глубоком и подчас анекдотическом упадке. Образуется замкнутый круг.
У антисреды есть свои чиновные, дутые "большие ученые". Тысячи мнимых докторов наук, иногда "лауреатов Госпремий" и "заслуженных деятелей науки". И немало своих новичков, поскольку антисреда внимательно себя воспроизводит. Десятилетиями шел противоестественный биологический отбор: с установкой на вырождение. Выживали самые серые и приспособленные, оттеснялись неординарные и угловатые. После войны, несмотря даже на сталинский террор, положение было лучше: не все были расстреляны и уволены, что-то еще оставалось от старой профессуры, обломки великой отечественной традиции. Потом эти люди умирали, но замены им уже не находилось. Не те были способы отсеивания, не тех обычно брали в аспирантуру и т. д. Будничная стагнация потрясающе довершила то, чего не смогли до конца сделать даже лагеря и шумные проработочные кампании.
Теперь и при, допустим, прогрессивном новом начальстве, при резком и правильном перекладывании руля — кто, собственно, будет осуществлять возрождение гуманитарных наук? Бессмысленно ожидать перестройки от тех, кому она невыгодна и к тому же попросту не по силам. Невозможно ожидать перемен от административных мер в пределах наличных рутинных структур, изнутри той же антисреды. Дело не в хороших указаниях и не в новых штатных единицах. Кто поверит, что в академическом ли, в министерском ли институте после любых разделов, слияний, переименований, аттестаций, сокращений, реорганизаций, координации, декламаций — что-то всерьез изменится в самой сердцевине, в существе и качестве гуманитарного думания?
Настоящая научная и художественная среда нарастает медленно, как коралловые атоллы. Когда-то она у нас была, достигнув результатов мирового значения. Она обеспечивала — если угодно, тоже ради кровных своих интересов, ради социального самосохранения — поддержание должного профессионального и нравственного уровня. Люди бесталанные и мелкие попадались, конечно, всегда (Серебряков из "Дяди Вани"), но им приходилось считаться с условиями среды, не они в ней задавали "ля". Эта среда и атмосфера, этот по необходимости добротный средний уровень служил почвой для органического роста возвышавшихся над ним талантов — не без своих драматических сложностей и конфликтов, но нам бы такие, нормальные конфликты!
Так вот, именно подобные инфраструктуры, может быть, теперь дороже всего. Этого сплошного культурного слоя давно нет. Скорее уж можно встретить людей крупных, необычайных. Они ведь попадаются всегда: как деревца сквозь треснувший асфальт или на полуразрушенных кровлях. Можно также насчитать у нас и не так уж мало отдельных хороших и дельных людей. Не так уж мало. Но - не вместе, не в своей среде.
Нет ли в моих словах мрачности и отчаяния? Мрачность пока синоним трезвого взгляда на вещи. Но отчаяния нет ни малейшего, что ж нам отчаиваться в 1988 г., когда и в 1978 г. все равно в культуре хватало дела для живых людей.
Но теперь необходимо неотложное создание принципиально новых научно-творческих организмов. Инициативы должны исходить исключительно "снизу" — от практикующих философов, филологов, искусствоведов, историков, социологов, психологов, музыковедов, киноведов, театроведов, людей, которые объединились бы, отобрали бы друг друга, без вмешательства "инстанций", в соответствии с естественными концептуальными тяготениями, исследовательскими программами.
Для чего нужны новые и разнонаправленные, не бюрократизированные, научно-культурные и художественные группы, наделенные правом и возможностью выходить со своими докладами, лекциями, журналами, книгами напрямую к научной общественности, часто к широкому читателю и слушателю? Для того, чтобы быстро создать обстановку соревнования теорий, школ, чтобы люди способные, но прозябающие на периферии устоявшихся косных институций получили бы случай развернуться и доказать свою социальную ценность. Особенно же люди молодые, без солидных научных титулов, но со свежими идеями. Так талант и бездарность были бы наконец-то уравнены в правах: то есть приняли бы участие в своего рода честной конкуренции.
Но дело не только в перегруппировке и консолидации творческих людей, которые могли бы встретиться, подружиться и поратовать во чистом поле, а не служить до пенсии в монопольных - часто просто единственных по данной специальности — институтах, на монопольных кафедрах, в "головных" или ведомых учреждениях, где для них нашлась когда-то "штатная должность", но где они, по правде, мало кому интересны и нужны. Дело еще и в том, что в такой динамичной и открытой ситуации вынуждены были бы впрямь зашевелиться и ныне существующие слишком парадные, перегруженные балластом, случайными людьми, инертные научные организации. А иначе их обновление, вся эта тягостная расчистка захламленных территорий в лучшем случае займет время жизни одного-двух поколений.
Я ничего не изобрел. Я лишь описал обстановку, сложившуюся в нашей стране в первое послереволюционное десятилетие. Тогда возникали уникальные, удивительные научные и учебные объединения, и некоторые останутся, очевидно, непревзойденными — как Академия истории материальной культуры, как "Зубовский институт", то есть Институт истории искусств в Ленинграде.
Будет ли у нас снова что-нибудь подобное? Хочется дожить.
"Параллельные структуры" намыли бы в этой сфере, как и в других, материально-производственных сферах, социальную почву перестройки.
Но, конечно, надо прежде всего, чтобы укрепились политические силы, которые всерьез затребовали бы такую социальную почву.
5. Об условиях укрепления руководящей роли КПСС
В мире много людей, начисто отрицающих историческую и социальную эффективность однопартийной системы. Аргументы такого рода хорошо известны. Они основаны на убеждении, что правление единственной партии при отсутствии оппозиции — несовместимо с демократией. Но в мире также много людей, которые родились именно при однопартийной системе и не представляют себе другой.
Я совершенно не собираюсь вдаваться в этот старый спор. Он вряд ли интересен. Незачем ломиться ни в открытую дверь, ни тем более в закрытую. Что действительно интересно знать, так это где здесь дверь и можно ли ее открыть.
Я хотел бы сознательно оставить в стороне всякую критику и сомнения с позиций, внеположных той исторической ситуации, которая сложилась в нашей стране, где уже семьдесят лет правит одна политическая партия. Пусть и те, кто всерьез желает процветания КПСС, и ее оппоненты, которые при этом доброжелательно относятся к нашему народу, в равной степени попробуют исходить в своих рассуждениях изнутри реальной ситуации.
Даже самым непримиримым противникам советского строя, принципиально не мыслящим себе политической жизни без свободно борющихся в рамках закона разных партий и т.п., в конце концов, приходится считаться с однопартийной системой, полностью признавать ее в плане практической политики по отношению к СССР. Тем более так поступают западные коммунисты, хотя для собственных стран - по крайней мере теоретически, рассматривая пути в социалистическое будущее, — они предпочитают придерживаться многопартийной модели.
Любой самый энергичный критик руководящей роли КПСС, будь то диссидент, эмигрант, либеральный интеллигент или консерватор из буржуазно-демократического лагеря и т.д., поступит, очевидно, разумно, если признает по крайней мере, что советская система существует и будет существовать.
И что вместе с тем в нынешнем своем состоянии она больше существовать не может. Это нынешнее состояние не устраивает не только тех, кто в принципе ее не приемлет, но и наиболее разумных, дальновидных лидеров КПСС, никоим образом не желающих какого-либо умаления ее руководящей роли, однако задающихся вопросом: как укрепить эту роль перед лицом исторического вызова?
Каким изменениям должна быть подвергнута прежде всего сама партия, чтобы политика радикальной и всесторонней перестройки нашего общества привела бы к успеху? По-видимому, наконец-то этот наиважнейший вопрос становится предметом особых забот и обсуждения. Примем же в нем участие.
Итак, в чем коренные причины так называемого "застоя", то есть загнивания, неэффективности, слабости партийного руководства, которые завели страну в трагический тупик и с которыми хотел бы покончить М. С. Горбачев? И соответственно, какие структурные сдвиги во взаимоотношениях КПСС и советского общества должны произойти в качестве главного условия, без выполнения которого ни о какой серьезной перестройке не может быть и разговора?
Я выдвигаю исходный тезис: все дело в том, что партийного руководства у нас на самом деле нет. Оно давно исчезло. Вот что плохо. Считающийся очевидным факт существования в СССР партийной системы также в высшей степени сомнителен. Партия утратила признаки политической партии. Поэтому КПСС не стоит у власти.
Теперь я попытаюсь пояснить, почему я так думаю и в чем, с моей точки зрения, состоят условия, которые вернули бы КПСС политическое руководство страной. Восстановили бы ее идейное и практическое влияние на советскую жизнь. Надо полагать, именно в этом сможет выразиться успех курса, связанного с именем М. С. Горбачева.
Слово "партия", как известно, производное от латинского pars, т.е. "часть". Партия — это особая часть общества, со своими особыми, независимыми, только ей свойственными функциями. Но такая особая часть возможна лишь там, где в обществе существуют и всякие другие особые части, тоже с какими-то незаменимыми, самостоятельными функциями. Напоминаю еще раз: я не говорю "другие партии", но -другие части общества, руководимого единственной политической партией, КПСС.
Наша главная беда в том, что советское общество не имеет никаких других частей, кроме КПСС. Поэтому неизбежно партия тоже не является его частью, не является, строго говоря, "партией". Во всяком случае, Коммунистическая партия Советского Союза если и может рассматриваться в качестве части общества, то это такая часть, которая равна целому. В стране нет ничего, что не было бы партией. Но, следовательно, нет и того, что мы могли бы считать партией — в понимании, например, Ленина и большевиков, в любом ответственном смысле этого слова.
Когда в 1936 году в "Правде" появилась статья "Сумбур вместо музыки", на одном из последовавших за этим обязательных одобрительных собраний выступил Юрий Карлович Олеша. Он говорил с обычной для него выразительностью и точностью (цитирую по рассказу М. Алигер об Этом эпизоде: Знамя, 1987, № 10, с. 104) : "...У нас нет в жизни и деятельности государства самостоятельно растущих и движущихся линий. Все части рисунка сцеплены, зависят друг от друга и подчинены одной линии, Эта линия есть забота и неусыпная, страстная мысль о пользе народа. Это и есть генеральная линия партии". Далее Олеша рассуждал так: если при этом усомниться хоть в одном партийном слове и решении, не согласиться с "этой линией в каком-то отрезке", то для усомнившегося распадется и весь "сложный рисунок". Ибо в нем любая часть есть целое, тождественна Всему. Ему, Олеше, раньше очень нравилась музыка Шостаковича. Но теперь, после партийной оценки, эта музыка ему уже не может больше нравиться, потому что это означало бы не просто несогласие с частным выступлением "Правды" по поводу некой оперы, но несогласие с генеральной линией партии, в которой нет и не может быть частностей. Всякая частность есть знак и принадлежность генеральной линии. "И поэтому я соглашаюсь и говорю, что и на этом отрезке искусства партия, как и во всем, права".
Очень справедливое рассуждение. Если у "рисунка" жизни общества нет никаких частей, которые "самостоятельно росли бы и двигались", частей особых, непохожих друг на друга и автономных; если любая часть общества есть лишь все то же целое, воспроизведение и отражение все того же партийного начала, той же единой линии и единственной социальной воли, то — "партия всегда права". Но зато и ... нет партии, вот в чем штука.
Если партия — Целое, если она — Все, то ее нет как специфической институции. У нее нет своего лица и функций, поскольку они суть Общее лицо и Тотальная функция.
Тогда, разумеется, никто, кроме партии, не может заботиться о пользе народа, и ее "неусыпная мысль" — единственно возможная мысль. Ни у кого больше никаких своих мыслей быть не может, и никто не в состоянии понимать об общественной пользе иначе, как со слов партии. Однако в этом случае и партийная мысль теряет признаки мысли. Нет и не может быть никакой мысли там, где рядом нет иных мыслей. "Инакомыслие — синоним мышления и культуры как таковых, а не дополнительное и случайное их определение. Это как в анекдоте о том, что такому-то незачем дарить ко дню рождения книгу, потому что "у него уже есть книга" ... незатейливый юмор основан на том, что быть читателем одной книги — значит вообще не быть читателем. Совершенно так же: иметь одну мысль и при ней оставаться — значит вовсе не думать.
Партия никем и ничем у нас, увы, не руководит потому, что в нашем обществе нет в основном ничего такого, чем можно было бы руководить, поскольку нет ничего такого, чем нельзя было бы попросту командовать. Ни на уровне района или города, ни на высшем центральном уровне нет такого учреждения и организации, включая суд и прокуратуру, государственные органы власти или торговлю, завод или колхоз, "творческий союз" или исследовательскую лабораторию, цирк или больницу, ДОСААФ или газету, — нет почти ничего, что не подчинялось бы прямым распоряжениям партийного аппарата, и притом безо всякой волокиты и процедурных сложностей. Довольно бывает разговора в кабинете или телефонного звонка. "По щучьему веленью..."
Такая всеохватная и сказочно легкая возможность приказывать (пусть иногда в условной вежливой форме "советов" и "пожеланий", равносильных приказу) несовместима с возможностью влиять и руководить. Мы ведь не скажем о человеке, который включает или выключает телевизор, что он руководит телевизором. И мы не скажем, услышав строевую команду, что она повлияла на подразделение, тут же совершившее поворот кругом, или перешедшее на бег, или принявшее положение "Направо равняйсь". В этом смысле КПСС не пользуется — не привыкла пользоваться — каким-либо влиянием на общество.
Может ли партия, например, повлиять на выборы в Советы? Нет, никак не может, потому что те, кому надлежит заседать в Советах, в том числе в Верховном Совете СССР, назначаются до выборов, а население привычно и равнодушно проголосует на 99 и сколько-то десятых процента. На всех уровнях в Советы назначаются прежде всего те, кто занимает известные партийные, государственные, военные, экономические посты и кто должен быть депутатом по должности (потеряв должность или, скажем, уйдя на пенсию, он теряет одновременно и право значиться депутатом). А кроме того, в Советы отбираются (назначаются) в некотором установленном процентном отношении "представители" рабочих, колхозников, молодежи, женщин и т.д. Хотя, казалось бы, демократический принцип разделения исполнительной и законодательной власти, напротив, требовал бы, чтобы люди, занимающие известные административные посты, тем самым автоматически были бы лишены права заседать в Советах, Добавим к этому, что Верховный Совет (и все остальные точно так же) собирается на двухдневные сессии дважды в году, вместо того чтобы работать весь год, за исключением каникулярных перерывов. И что даже Верховный Совет незнаком с процедурой тайного голосования.
Многие сотни депутатов — в двух палатах Верховного Совета их около полутора тысяч — голосуют, поднимая руки, за чем, кстати, председательствующий и не в состоянии уследить, приговаривая только "Принято единогласно". А ведь следовало бы обзавестись и советскому парламенту компьютерной системой со скрытыми кнопками перед каждым депутатом и дисплеем, по которому вся страна могла бы следить за результатами тайного голосования. Словом, партии поэтому нет нужды использовать свое влияние на депутатов, убеждать их, обосновывать правоту своих политических решений, возражать на возражения, незачем руководить деятельностью Советов. Поэтому Верховный Совет в глазах всего населения, как и в глазах партии, не политическая сила, не реальный институт, а декоративный.
Разнообразия и борьбы мнений (реального столкновения, а не имитации разных мнений, то есть такой борьбы, которая означала бы непредрешенность исхода голосования) нельзя себе и помыслить. Значит, и понятие партийного руководства при таком положении вещей теряет политическую реальность.
Партии не нужно ни как-то напрягаться, ни бороться, чтобы провести свою линию. Партии достаточно лишь сообщить депутатам, за что именно предстоит им голосовать.
Совершенно так же КПСС лишена малейшей возможности влиять на профсоюзы, на комсомол и пр. и не в состоянии руководить ими. По известному замечанию товарища Сталина — это "приводные ремни партии". К сожалению, отчасти это действительно так: это давным давно не только бесполезные, но и крайне вредные для партийного руководства страной бюрократические аппараты, суть третьестепенные, подчиненные и избыточные ответвления того же партийного аппарата. Конечно, комсомол в минимальной, а профсоюзы в значительной степени выполняют некие технические распорядительные обязанности. Но никакой собственной и автономной социальной роли у них нет и в помине. Если, например, в Польше даже официально признанные партией профсоюзы могут при случае не согласиться с партийным решением о повышении цен и т.п., т.е. хотя бы в скромной мере выражают интересы некоторых слоев населения, то у нас нет и этого. И поскольку ни профсоюзы, ни молодежные, ни женские или иные организации, имеющие формальный статус "общественных", на деле ничьих специфических особенностей и интересов не улавливают, не отражают, не защищают, то и партия лишена возможности вступать через эти институции в живые и подлинные контакты с разными слоями населения, ощущать социальную реальность, реагировать на нее, вступать в диалог с обществом и влиять на него. Иначе говоря: поскольку это именно "ремни партии", они не могут быть "приводными". Они не обеспечивают интересов своих членов, но как раз поэтому они бессмысленны и с точки зрения интересов КПСС: их нельзя использовать в качестве инструментов обратной связи между партией и народом. Напротив, это средостения, отсекающие возможность партийного руководства и его дополнительно омертвляющие и компрометирующие.
Любопытно, что для адекватных, общественных объединений мы теперь употребляем понятие "неформальные". Наряду с "неформалами" у нас есть государственные, по сути, организации под видом "общественных". И вот, чтобы отличить не огосударствленные, внепартийные группы от квазиобщественных, распространилось это словечко "неформалы", очень характерное и точное именно в силу своей расплывчатости и нелепости. Ибо что произойдет, если какие-то "неформалы" захотят зарегистрироваться и стать субъектами права, иметь возможность владеть каким-то имуществом, арендовать помещения, открыть свой банковский счет и т.п.? Значит ли это, что "неформалы" перестанут тут же быть таковыми? То есть окажутся встроенными в бюрократическую систему? Но почему бы им не быть официально, юридически конституированными и вместе с тем действительно независимыми, действительно внегосударственными и внепартийными, действительно (не формально!) общественными организациями? И тогда прозвание "неформалы" осталось бы только за компаниями, сборищами и т.п. без четких целей и границ).
Положение еще больше осложняется тем, что механизма обратной связи нет и внутри самой партии. Нет демократического централизма. Нет внутрипартийных дискуссий. Нет способов давления миллионов рядовых членов партии на ее безмерно разросшийся и строго иерархизированный аппарат, подчиняющий себе и подменяющий партийные комитеты, как и все остальное. Когда у нас говорят "товарищ из ЦК" или "в обкоме есть мнение", это ведь вовсе не означает, будто товарищ входит в состав ЦК или что мнение есть у большинства членов областного комитета — все понимают, что речь идет о сотруднике аппарата и о мнении кого-то из аппаратчиков. Верхушка же аппарата, действительно входящая в соответствующего уровня комитеты, обладает в них — в отличие от остальных членов — подлинной, высшей и последней властью. Аппаратчики также назначаются, а не избираются; причем попытки при Хрущеве обеспечить хотя бы формальное регулярное обновление состава комитетов и ограничить сроки пребывания на партийных постах, как известно, провалились.
Итак, возможность политического руководства со стороны КПСС становится тем более призрачной, если учесть пассивность и безропотность подавляющего большинства ее членов и подмену партии партаппаратом. Тут дело отнюдь не в качествах чьего-то характера, как это было во времена, когда Ленин отметил личную склонность Сталина, Троцкого или Пятакова подменять политику администрированием. Современный партийный руководитель местного или всесоюзного масштаба, совершенно независимо от своей доброй или недоброй воли, не в состоянии не администрировать. Любое его мнение или настроение уже есть команда — по всему устройству нашей системы. И допустим, даже от души желая, чтобы аппаратчики не командовали, а партийцы и граждане вели бы себя независимо, демократично, свободно, он в силах лишь скомандовать быть демократичными и свободными. И все будут послушно критиковать начальство, и все тут же нарочно откажутся от приказного стиля — по приказу об отказе от приказного стиля...
… есть ли у нас классы? В определенном смысле — нет. Мы давно живем в бесклассовом обществе. Поскольку крестьяне стали государственными служащими при тракторах, комбайнах, фермах и огородах, рабочие — служащими при станках и пр., инженеры — служащими при кульманах и конторах, ученые — служащими при институтах, продавцы — при магазинах, музыканты — при филармониях, учителя — при школах, чиновники — при "инстанциях", поэты или живописцы — при "творческих союзах" и т.д. и т.п., — постольку характер и интересы тех или иных слоев и групп советского населения различаются, преимущественно конкретными способами присвоения (денег, льгот, прав, явных и тайных привилегий) у Государства и его казны. Производственные отношения все свелись на прямые или косвенные формы государственного найма. И — распределения, только распределения! А что до отношений труда и собственности, то все более или менее едино, все опосредовано аппаратом власти. Все сосут одно, государственное вымя, хотя и на разные манеры. Что же касается частной инициативы, включая и воровство, жульничество, взяточничество, рвачество, а также вполне честное трудовое отходничество, шабашничество, любые приработки на стороне, то это — аура "второй", "теневой" экономики, по своему происхождению и механизмам целиком именно теневой, вторичной, производной от официальной, нивелирующей, бесклассовой экономики.
И вот все это, вместе с отсутствием правового общества, независимых суда и печати, вместе с невозможностью влиять на политику через выборы, через общественные организации и пр., — все это самым фатальным образом сказалось на жизнеспособности КПСС именно в качестве партии, призванной эффективно руководить советскими народами.
Мы привычно повторяем по всякому поводу, что "Партия борется за...". А с кем, позвольте спросить, она борется? С пустотой. С собой же разве что. Больше ей не с кем "бороться", напрягать волю и ум. Так толстяк борется с собою — со своими неразумными привычками и желаниями — и садится на диету, и начинает бегать трусцой. Политическая воля неизбежно атрофируется, как атрофируются мышцы при переедании и гиподинамии.
Главных проблем сейчас у КПСС две.
Во-первых, она не может обеспечить принятие решений, которые проистекали бы из демократического, коллективного обсуждения и желания ее членов, шли бы снизу, из ее собственных рядов, то есть были бы действительно решениями всей партии, а не аппаратной верхушки. Такого механизма нет.
Во-вторых, если, несмотря на заложенный в самой негласной системе принятия решений волюнтаризм, тем не менее решения оказываются своевременными и мудрыми, идущими навстречу реальности (скажем, многократные и мудрые решения дать колхозам быть и впрямь коллективными хозяйствами, то есть самоуправляться, ни от кого не зависеть в любых своих хозяйственных действиях, в выборах председателя и пр.), то в этом случае партия не в состоянии обеспечить выполнение своих решений. Я бы сказал даже, что ни одно принципиальное партийное решение, ни одно серьезное постановление за двадцать лет не было выполнено — никакая продовольственная программа, никакая другая программа. Вот что плохо в существующей системе и вот что больше продолжаться не может.
Если мы все, жители Советского Союза, — это футбольная команда, а КПСС наш тренер, то дело обстоит примерно так же, как если бы тренер, не слушая игроков, не считаясь с их индивидуальными интересами, способностями и особенностями и с тем, что играть на поле выходит все же команда, а не тренер, пытался бы не ограничиться тренировочной работой и общими установками на игру, но сам во время матча выбегал бы на поле и старательно мотался бы одновременно рядом с каждым из игроков, непрерывно распоряжаясь, с какой ноги и куда отдать ему пас, и указывая, кто из футболистов, с какого места, на какой минуте и в какой угол ворот должен забить гол...
Больше так продолжаться не может. Надо надеяться лишь на одно: что в КПСС, в ее аппарате, найдется достаточно людей, которые коллективные, государственные, политические интересы партии поставили бы выше своих частных интересов и привычек, которые, перефразируя Станиславского, были бы способны доказать, что дорожат не собою в партии, а партией в себе.
Речь идет не о чем ином, как об интересах партии - если смотреть всерьез и далеко вперед (а может быть, и не так уж далеко). Пусть партия во имя своего будущего и будущего нашего народа перестанет отождествлять себя с государством, командовать экономикой и всем остальным тоже. Пусть партия начнет наконец-то руководить обществом, а не распоряжаться им. Пусть КПСС — ибо только она одна может это совершить, только ее правящие слои, ибо перестройка — детище известной части этих слоев, исходит сверху, — пусть КПСС употребит свою власть на то, чтобы установить такой порядок, при котором эта власть перестанет быть неограниченной и всепроникающей. Перестанет быть, если угодно, властью (которая должна принадлежать демократически избранным Советам), но станет подлинным политическим влиянием и руководством. Пусть партия вырабатывает политический курс в диалоге с иными, не подчиненными партии, а сотрудничающими с нею общественными институциями. Пусть партия основывает свое могущество исключительно на моральном авторитете и идейном влиянии своих членов и добивается одобрения своего курса всем обществом и, кстати говоря, не всегда и не обязательно "побеждает": то есть не обязательно побеждает общество... но обязательно старается убедить, пуще зеницы ока оберегая обратную связь с артикулированными и автономными частями общества.
Пусть и кадровая политика станет именно политикой, а не системой назначений и команд. Пусть кадры избираются и выдвигаются снизу, только по профессиональным, деловым и моральным критериям, дело же партии — влиять на эти кадры в качестве политического интегратора. И опять-таки, не обязательно "побеждая" при решении кадровых коллизий. Побеждать должен принцип гибкого руководства и сотрудничества партии как таковой, как особой руководящей силы, со всеми другими особыми частями общественного организма как таковыми. Речь идет об обществе сотрудничества на почве социалистической идеи и цели, на почве социалистической демократии, при возможном и естественном различии в понимании общей идеи и цели, путей к ней.
Кто-то может спросить по неразумию: а зачем вообще руководство партии? Но любое общество нуждается в руководстве. В любой демократической стране, также и при многопартийной системе, есть та партия, которая сумела стать наиболее авторитетной для избирателей, потому она и руководит, стоит у власти в данный момент. Чтобы и впредь руководить обществом, отнюдь не узурпируя это право, не превращая его в вечную конституционную норму, оставляя в каждый исторический момент свою руководящую роль на усмотрение народа и его свободно избранных представителей, — любая политическая партия должна, разумеется, и впредь оставаться авторитетной в глазах народа. Таково единственное условие, выявляемое на выборах. Оно тем более отвечает принципам, провозглашенным коммунистами. В необычных условиях однопартийной системы тем безупречней, тем строже, тем ответственней в политико-правовом отношении должны соблюдаться эти принципы.
Иной опасливо скажет (про себя, конечно): а захочет ли население подчиняться авторитету, не подкрепленному властью и принуждением? В таких опасениях не очень-то много доверия и уважения к партии. Они циничны и ужасны, эти невысказанные опасения.
Нет худших противников КПСС, чем люди в ее собственных рядах, которые от души полагают, основываясь, впрочем, на трезвой оценке своих духовных и интеллектуальных возможностей: убедительность силы не заменить силой убедительности. Тем более что убедительными пришлось бы быть все сызнова и сызнова, в каждом вопросе и при каждом повороте событий, прежний авторитет в политике мало что значит. А это безмерная трудность. Однако нет иного способа осуществить демократическую подотчетность, зависимость партии от народа. Нет иного способа быть коммунистами и служить народу, а не только возглашать это.
Кстати говоря, однопартийная система вовсе не означает, будто это есть вместе с тем непременно система одного профсоюзного объединения, одного молодежного союза, одного союза писателей или композиторов, одной (государственной) академии и т.п., вообще — система бюрократического монизма. Реальный выход и спасение для нашей страны — только в социалистической открытости и плюрализме при действительно специфической роли КПСС.
Мне могут сказать: "несбыточно". Мне могут возразить: "Что за пустая утопия. Не согласятся консервативные аппаратчики". Я отвечу: а перестройка, что же, на пустом месте, ни с того, ни с сего вдруг заявила о себе? Или она — знак давления исторической необходимости, осознания этой необходимости? Я скажу: рано или поздно даже наиболее эгоистичные, радеющие не о партии, а о себе аппаратчики согласятся. Ведь и личные их судьбы, и интересы тоже в конечном счете зависят от судеб партии. Или — "после нас хоть потоп"? Однако потоп может случиться не после нас, неужто неясно? Согласятся. По вертушке историей и обществом, современной экономикой управлять и далее — не удастся. Сейчас не согласятся принести своего рода жертвы ради КПСС — со временем согласятся. Не было бы только поздно. Уже давно от партийного аппарата все зависит и все он решает — и в итоге ничего не зависит и ничего не решается. Проверено долгой исторической практикой.
Поэтому власть партии должна смениться партией у власти.
Мне могут сказать с совсем другой стороны: "А?! Вы все-таки за сохранение — пусть и демократизированной, радикально преобразованной — однопартийной системы?" Я отвечу: да. Я скажу: дело ведь не в том, чего хотят мои возможные оппоненты справа или слева, дело не в том, чего я хочу или еще кто-то хочет, будь то в Политбюро, в райкоме КПСС, на кухне у интеллигента, где заполночь засиделись гости, или в рабочей и крестьянской семье, или в диссидентском кружке, или в сенате США. Желания, естественно, бывают разные. Аргументы очень или не очень связные. Но дело в том, что наша великая страна — именно такова, какой она исторически стала и является. Вместе с тем перестройка означает, что никто, начиная с руководства КПСС, такой, как сейчас, видеть ее больше не хочет. Она больше просто не в состоянии оставаться прежней. Это вопрос выживания. Но и стать капиталистической, подобной, допустим, США или Японии, она тоже не может, не хочет, не собирается.
Так вот: пусть люди, которым впрямь дорога КПСС, и ее противники согласятся в двух пунктах. Что страна должна глубоко измениться. И что это изменение стопроцентно нереально иначе как на основе рыночного социализма и под руководством КПСС. Изменение от существующего, изменение этой (а не воображаемой) системы, означающее ее (а не чью-либо) перестройку, привело бы к появлению неформального авторитета и укреплению (появлению!) руководящей роли КПСС.
Но для этого, конечно, самой партии необходимо радикально обновиться. Это трудный и мучительный, но исторически неотвратимый путь ее разрыва с полувековым прошлым.
6. Назад пути нет
Идти курсом перестройки — значит для интеллигента, рабочего, крестьянина бороться за перманентную перестройку перестройки. В этой точке совпадают ближайшие задачи и самые глубокие исторические цели: прийти к открытому социалистическому обществу, обладающему огромным запасом гибкости и динамизма, способному к непрерывной и естественной переналадке, самоформированию, самопреобразованию. А это — уже сегодня, немедленно — означает безостановочное развитие концепции перестройки, ее деловых структур и методов, раздвижение ее социально-исторических пределов.
Поэтому странно было бы вдруг услышать: вот теперь мы все продумали и знаем, что делать, осталось лишь это выполнять (хрущевское: "Цели определены, задачи ясны, за работу, товарищи!"). Конечно, за работу! — но и работа критического и конструктивного ума не прекращается. Это не последний вид работы. И цели углубляются, и задачи, ясные нынче, завтра могут оказаться не такими уж ясными, смениться иными задачами.
Следовательно, полемика вокруг перемен будет и должна длиться ровно столько, сколько будут длиться сами перемены. В обществе, полном жизни, они происходят всегда, и, надо надеяться, у нас они теперь будут происходить всегда.
По мере втягивания в перестройку новых, массовых сил она наполнится новым содержанием. Новые силы придут в политику с новыми позициями, новыми идеями. Между прочим, некоторые из них не вызовут у нас никакого восторга. Достаточно вспомнить о черносотенных лозунгах "Памяти", где мы столкнулись с привнесением в перестройку чего-то незапланированного, чуждого и даже страшного. Но — как иначе? Даже самая начальная степень открытости общества неминуемо стократно активизирует, выводит на поверхность всякие интересы и тенденции. Если бы таковые были только отрадными, мы давно жили бы в буколической Аркадии... и не было бы нужды в перестройке. Мы с ужасом подчас узнаем из газет о том и сем, но ведь все это было и раньше, и мы это видели, что же тогда не ужасались? Тогда не жаловались на газеты? Меня не пугает, что гной выходит наружу. Обывательскому озлоблению, как и чиновной татарщине, должен быть противопоставлен столь же открытый и не огосударствленный отпор организованной общественности. Этим путем надо идти вперед.
Надо внести в перестройку всю разноголосицу идей, взглядов, настроений народа, их неурезанный диалог, их откровенную борьбу. Такая борьба уже закипела. Но, что там ни говори, главная проблема — не "инерция внутри нас", не то, что перестройку "каждый должен начинать с себя". В этих клише заключены, конечно, верные психологические наблюдения, но мы не такие дурачки, чтобы подменить политику психологией и надеяться самовоспитанием выиграть борьбу с мощной бюрократической машиной. Никаких форм перестройки, кроме аппаратных, в общем, пока нет. Но Аппарат не может сам же понизить, так сказать, уровень аппаратности нашего существования — как Мюнхгаузен не мог приподнять себя за волосы.
Важней всего позаботиться о демократически-правовых способах и процедурах разрешения нарастающих социальных конфликтов - борьбы мнений, целей, интересов разных слоев и групп нашего, к счастью, не "монолитного", то есть не воображаемого, а действительного и живого общества. Опасней всего то, что подобные способы и процедуры пока не выработаны. Отсюда общий оправданный страх, что все могут прикрыть в одну ночь. Да и соблазн такой у некоторых налицо.
Нас, несомненно, ожидают непредсказуемые повороты, трудности, поражения, прорывы, события поразительной драматической напряженности и накала. По-моему, эти уже начавшиеся, то внезапно и сильно ободряющие, то страшно разочаровывающие события, если мыслить масштабами предстоящей эпохи (а не, как это бывает в наших разговорах и настроениях, масштабами недели или в лучшем случае весны или осени), не дают оснований ни для эйфории, ни для мрачного неверия. Запасемся выдержкой до конца своих дней.
А если все же назад? Может ли обернуться все скверно? Будем трезвыми: пока еще может. Но в таком случае наша страна перестанет быть великой мировой державой. Так же, как по детской смертности мы выпали на 52-е место в мире, так и по всем остальным параметрам в наступающую эпоху персональных компьютеров и сверхпроводимости при нормальных температурах мы станем безнадежно отсталой страной!
Без углубления нового курса мы все, включая и правящие слои, потерпим историческое поражение, бескровней, "тише", но непоправимей, в этом плане еще похуже того, которое нанесла социалистическому проекту и советскому обществу сталинщина.
Без перестройки мы навсегда потеряем статус развитой мировой державы даже и в военном, и в дипломатическом, и в экономическом, и в культурном отношении, потеряем также и там, где еще осталось что терять. А поскольку мы невообразимо большая страна и мы все равно будем в нарастающей степени встроенными в современный мир, который дожидаться нас не станет, — это грозит катастрофическими потрясениями: и нам, и всему человечеству.
Я думаю, что перестройка — в подлинном, структурном значении —еще не началась. Все дрогнуло, зашевелилось, но мало что сдвинулось с места. Мы переживаем сейчас паузу между необходимым вступлением к перестройке, смятением умов, пробуждением страны-великана — и глубинными переменами. Без таких перемен ни одной из наших больных проблем решить не удастся, а у нас тысяча проблем, и никуда от них не деться.
Это поняли люди, стоящие у государственного руля.
Пусть навстречу верхушечным инициативам год за годом заволнуется, всплещет, разгуляется океан народных инициатив. И — от России сталинской к России гуманной и демократической!
Мы находимся в самом начале долгой, мучительной и захватывающе интересной эпохи. Судите сами, достоверно ли и оптимистично ли это предположение.
Иного не дано,
издательство "Прогресс",
июнь 1988 г.
