Сталинистский и постсталинистские режимы нанесли огромный ущерб стране. Происходил, в сущности, во многом уникальный в истории процесс разрушения важнейших жизненных сфер — сельского хозяйства, природы, значительной части интеллектуального потенциала и культуры, способностей и творческих возможностей, общественной нравственности, не говоря уже об уничтожении миллионов людей. Некоторые другие сферы, если и не подвергались прямому разрушению, все больше несли на себе печать загнивания, кризиса, отсталости. Это относится к промышленности, многим отраслям науки, уровню и качеству жизни, политической сфере и многому другому. И все это происходило на фоне безудержного пропагандистского хвастовства, зазнайства, самовосхваления.
На протяжении многих десятилетий формировались весьма стойкие нарциссистские доминанты в общественном и индивидуальном сознании. У многих до сих пор остается непоколебленной убежденность в нашем превосходстве над другими странами, народами, системами, в нашей исключительности и мессианском предназначении. В результате специфически ориентированной идеологической обработки и воспитания выросли целые поколения людей, многие из которых и сейчас еще искренне убеждены, что мы обладаем единственной истиной в последней инстанции, что почти по всем основным параметрам мы выше и лучше других, что все зло мира сосредоточено «вовне». Такие люди часто запрограммированы раз и навсегда, доказать им, что дело обстоит не совсем так, а иногда и совсем не так, — невозможно. Их убежденность — существенное препятствие на пути перестройки: к чему перестройка, если мы и так «самые, самые», служим для всех маяком и примером.
Правда, сейчас социальный нарциссизм вступил в эпоху кризиса и разложения. Целостное «нарциссистское сознание» отступило уже главным образом в среду старших возрастных групп, однако отдельные его элементы иногда в причудливом сочетании с критической настроенностью, с декларативной приверженностью перестройке по-прежнему широко распространены - и отнюдь не только среди людей «в возрасте». Сталинистская ностальгия, верность догматико-утопическим принципам, шовинистические настроения и имперские амбиции, почвенническая ограниченность — со всем этим приходится постоянно сталкиваться на разных уровнях и в масштабах, нередко весьма тревожных.
Вообще говоря, склонность к завышенным самооценкам, к самолюбованию и самовосхвалению свойственны многим, если не всем народам. Идеи богоизбранности, особой исторической миссии, расового, национального или интеллектуального превосходства, духовной исключительности, обладания высшей и единственной истиной, превосходства собственной общественной системы, государства, религии и пр. — постоянно возникали и возникают в истории, причем нередко с крайне тяжелыми последствиями.
После 1917 г. социальный нарциссизм у нас некоторое время выступал в форме космополитическо-мессианского утопизма, основанного на фанатичной вере в обладание универсальным рецептом «спасения» человечества и резко враждебного идеям почвенничества и патриотизма. Затем все в большей мере он стал сополагаться, переплетаться, а иногда и вытесняться (при сохранении значительной части прежней фразеологии) более традиционной формой, имперско-русоцентристской.
Самолюбование, самовосхваление десятилетиями поощрялись, культивировались, охранялись как репрессивными, так и пропагандистскими средствами. Огромную роль в их насаждении, укреплении, в том, что они приобрели массовые масштабы, стали своего рода коллективным духовным наркотиком, сыграли пропагандистский аппарат, оперировавший все более устаревавшими догмами, конъюнктурной демагогией, фальшивой статистикой, средства массовой информации, официальная литература. Лозунги и призывы, речи и песни, фильмы и изобразительное искусство, ходульные, далекие от жизни, даже во многом противоположные ей, полные безудержного хвастовства, далеко выходили за пределы элементарного здравого смысла. Это было грандиозное массовое действо, столь же мажорное и бравурное, сколь и абсурдное. Это был массовый психоз, охвативший значительную часть общественного сознания.
Психоз такого рода, как уже сказано, отнюдь не уникальное в истории явление. Время от времени он возникал то тут, то там, разрастаясь иногда до чудовищных размеров. Характерный пример — националистический угар, насаждавшийся сверху и нашедший благо-прятную почву в массовом сознании нацистской Германии. Такая почва обычно питается идейно-историческими традициями особого рода. Наш позднесталинистский русоцентризм (значительно уступавший, конечно, по своим масштабам националистической истерии в Германии) восходит к давней имперской практике и идеологии царской России. Его трагический парадокс заключался в том, что он в еще большей — в несравненно большей — мере, чем до революции, сочетался с варварским подавлением самого русского народа. Более того, он был одним из существенных компенсаторных механизмов, с помощью которых стремились смягчить эффект сверхэксплуатации и чудовищных репрессий, одним из каналов, в который должно было отводиться возможное народное недовольство.
В нашем случае этот канал, как правило, не был все же основным. Речь шла — во всяком случае, теоретически — не о «высшей расе», не о «тысячелетнем рейхе», а о стране, которой надлежит указать всем народам путь ко всеобщему благосостоянию и счастью. Но в принципе нарциссистский синдром обычно сочетает — в разных пропорциях — представления об «особенной стати» страны и ее исключительной всемирно-исторической, провиденциальной миссии.
Рассмотрим некоторые пути формирования нарциссистского сознания, некоторые его исходные, базовые элементы, а затем коснемся вопроса о его социальной природе, о том, кому и чему оно служит. В рамках одной статьи невозможно проанализировать в целом изощренную систему идеологического тренажа, вырабатывавшего это сознание, систему, превратившуюся на определенном этапе в громоздкого монстра, в котором догматическая целенаправленность постоянно перерастала в бессмыслицу, а схематический рационализм — в совершенно фантастическую иррациональную абракадабру.
Остановимся лишь на некоторых моментах. В качестве таковых возьмем, во-первых, десятилетиями господствовавшую «безгласность», умолчания, сознательное сокрытие и искажение истины и действительного положения дел, «белые пятна», покрывшие не только живое тело истории, но буквально все сферы жизни общества. Индивидуальное и общественное самомнение, самолюбование, самовосхваление — в очень большой степени питаются узостью кругозора, незнанием и непониманием всего, выходящего за пределы дозволенного. Рассмотрим, во-вторых, декретивно категорическое неприятие всего «не нашего», всего того, на что вешался ярлык «буржуазного», главным образом западной политологической, экономической, социальной и философской мысли и содержавшейся в ней критики в наш адрес.
Эти два момента, наряду с рядом других, составляют почву, на которой произрастает социальный нарциссизм, без которой он просто невозможен. Поэтому эта почва так тщательно обрабатывалась, культивировалась, удобрялась.
Итак, исходный и весьма существенный элемент «нарциссистского сознания» — «незнание», отсутствие достаточной информации. В этом плане сейчас представляют интерес, может быть, не столько те поистине необозримые зоны умолчаний, которые существовали прежде — о них много говорится, — сколько то, о чем и в эпоху гласности продолжают умалчивать. Таких умолчаний, конечно, стало несравненно меньше, но они существуют и относятся нередко к весьма принципиальным вещам. И теперь еще, читая какую-нибудь публикацию, постоянно приходится сталкиваться с хорошо известной картиной: автор хочет сказать что-то самое главное и не решается или не имеет возможности, вынужденный считаться, хотя и с не столь «недреманным», как прежде, но все же по-прежнему достаточно бдительным начальственным оком. Поэтому прибегает к испытанному средству — намекам, иносказаниям, аналогиям, подтексту. Конечно, нельзя сразу перейти от безгласности к гласности, кроме того, должен существовать и существует необходимый минимум секретности, но именно минимум, который еще далеко не достигнут. Несомненно, есть вещи, умолчание о которых отнюдь не относится к этому «минимуму».
Возьмем, например, область, в которой до недавнего времени было особенно много «белых пятен», — внешнюю политику. И здесь произошел существенный «прорыв» к правде. Появляется все больше публикаций, пересматривающих стереотипы годами существовавшего некритического отношения к внешнеполитическому курсу страны. Однако далеко не все и не всегда договаривается до конца. Так, когда критикуют печально знаменитую сталинскую установку, что основной враг — социал-демократия, а не фашизм, когда критически рассматривают некоторые аспекты советско-германского пакта, в сущности, избегают ставить самый принципиальный вопрос — была ли случайной эта странная цепочка: Сталин объективно помог прийти Гитлеру к власти, выступив против единого фронта в борьбе с ним, тяготел, хотя и не без колебаний и опасений, к сближению с его режимом, пошел с ним на раздел Восточной Европы, верил ему вопреки всем предупреждениям до самого начала войны. Может быть, существовала какая-то, пусть неосознанная, связующая нить, определявшаяся духовным родством двух диктаторов, и она тоже сыграла свою роль? То, что произошло потом, не меняет дела: «внутривидовая» борьба может быть не менее ожесточенной, чем «межвидовая».
За рубежом много писали о близости ряда аспектов тоталитарных режимов разных типов. Мы же не могли касаться этой проблемы в подцензурной печати, поскольку, в частности, это было бы покушением на святая святых нарциссистского сознания. Логика и психология социального нарциссизма, а также специфически понимаемые «государственные интересы» абсолютно исключали подобные сравнения. Как это так, наша страна — вершина и авангард прогресса, высшая форма демократии, государство трудящихся — и вдруг какие-то аналогии с фашизмом! Были, конечно, произведения, где давался точный художественный, социальный и философский анализ проблемы. Некоторые из них даже увидели свет в последнее время, как, например, роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба». Но такие примеры немногочисленны, в целом проблема остается табуированной.
Между тем без серьезного ее рассмотрения вряд ли возможно всестороннее и точное видение нашего прошлого, адекватное представление о таком широко дебатируемом сейчас феномене, как сталинистская система, ее природа и сущность.
Не следует упрощать дела: различные виды тоталитарных режимов, в большом количестве порождавшихся XX веком, конечно, далеко не тождественны. Ультраправый и левацкий тоталитализм существенно различаются по ряду параметров — экономических, социальных, идеологических, пропагандистских и др., — однако в них, несомненно, есть немало не только внешних, но и глубинных общих черт, которые нередко приводили к сходным следствиям. Между прочим, сходство на социально-психологическом уровне выражалось, в частности в патологической гипертрофии социального нарциссизма, стихийное развитие которого переплеталось, поддерживалось и стимулировалось целенаправленным культивированием.
Сравнительный анализ различных типов тоталитарных систем, понятно, не наша задача, затронем, однако, вопрос, который до сих пор обычно тщательно обходили, поскольку он противоречит одному из основных политических стереотипов и одновременно постулатов нарциссистского сознания — представлению об СССР как об авангарде миролюбивых сил, как о главном миротворце современности.
Тоталитарным режимам всех видов, как правило, органически присущи экспансионизм, имперские амбиции, которые реализуются, естественно, только когда есть достаточная мощь и средства. У сталинского режима такие средства были. Сталинский экспансионизм, смыкавшийся одно время с экспансионизмом гитлеровским, а также инерция этого экспансионизма в послесталинский период (в сущности, естественная, поскольку система в основных чертах оставалась прежней) находились в вопиющем противоречии с официальной «борьбой за мир» и вполне искренним в массовом сознании миротворческим самолюбованием.
О конкретных проявлениях этого экспансионизма говорить не принято. Оккупация Прибалтики, попытка оккупации Финляндии (которая, быть может, привела к участию последней в войне на стороне немцев, а возможно, и ускорила эту войну, продемонстрировав нашу неподготовленность), введение войск в Венгрию и Чехословакию, которому нет никаких моральных и международно-правовых оправданий, даже если принять несправедливый официальный тезис о контрреволюционном характере происходивших там движений (кстати, в Венгрии произошел уже пересмотр подобного рода оценок, рано или поздно неизбежен он и в Чехословакии). Прошло много лет, но можем ли мы не чувствовать ответственности за все это? Нарциссистское, имперское «нам можно» здесь далеко еще не преодолено.
Сейчас признана ошибочность введения войск в Афганистан. Но практически никогда сколько-нибудь серьезно и обстоятельно не ставился вопрос об этической и реальной (а не формально-ритуальной) международно-правовой стороне наших действий. Согласуется ли это с официально провозглашенной идеей, что политика должна быть моральной? Но и в чисто практическом плане вряд ли можно переоценить значение свободного и открытого обсуждения подобных вопросов. Вспомним, какую роль сыграли протесты, демонстрации, дебаты по поводу вьетнамской войны. В отличие от США у нас в стране много лет царило вынужденное молчание. Если бы не оно, возможно, значительно раньше было бы принято нужное решение...
Эгоизм массового сознания, долгое время обрабатывавшегося в имперско-нарциссистском духе, характерным образом проявляется в некоторых типовых оценках следствий афганской войны. Все единодушно — и справедливо — жалеют наших погибших и раненых. Но почти никто даже не вспоминает, что несравненно больше жертв, причем главным образом среди мирного населения, было «на той стороне». А их ведь могло не быть или было бы гораздо меньше, если бы не наше вмешательство. Во всяком случае, мы не несли бы ответственности за них!
Наивное или фальшивое самолюбование служило отличной ширмой, скрывавшей истинное положение дел и внутри страны. Вот, например, вопрос о социальной структуре советского общества. В течение десятилетий существовал идиллический «канон», упрощенная сталинистская модель этой структуры, которую нельзя было ставить под сомнение, но которая была весьма далека от реальной сложности сформировавшегося общественного устройства, реальной социальной динамики и социальных процессов. Велись бесконечные разговоры о росте социальной однородности, о сближении рабочего класса, крестьянства, интеллигенции, В известной степени это сближение действительно происходило, хотя иногда носило скорее искусственный, даже социально патологический характер, как, например, тогда, когда крестьяне, подобно рабочим, были отчуждены от средств производства, превращены в наёмных работников, в поденщиков, не заинтересованных в эффективности труда и в качестве производимого.
Под прикрытием рассуждений о реальном или воображаемом «сближении» шли совершенно иные процессы, которых нельзя было касаться, возникали другие социальные слои и группы, углублялась социальная дифференциация. Многие негативные факторы, стоящие на пути перестройки, связаны именно с этим.
Общепризнанно, что одно из основных препятствий такого рода - бюрократия. Но что такое бюрократия? Сколько себя помню, идет борьба с бюрократией и бюрократизмом. Однако с середины 20-х 30-х годов и до недавнего времени в нашей литературе никто не пытался всерьез разобраться в существе феномена. Молчаливо предполагалось, что это вещь очевидная, что бюрократы — это чиновники — волокитчики и формалисты, от которых можно и нужно избавиться, после чего наступит полный порядок. Однако ничего подобного не происходило, и продолжалась какая-то странная словесная война с тенями, с социальным явлением, природа которого не только не анализировалась, но как-то неизменно оказывалась вне сферы анализа, как бы выводилась из этой сферы некой таинственной рукой.
Исключительная сложность проблемы несомненна. В западной исследовательской литературе возникали даже иногда сомнения в возможности определения бюрократии. «Бюрократия, — писал один из западных авторов, — представляется явлением, о котором каждый говорит, чувствует и знает по опыту, но которое не поддается концептуализации» [1 ].
Однако несмотря на все трудности, на Западе предпринимались многочисленные попытки проанализировать бюрократию как социальный и управленческий феномен. Существует большое количество концепций и определений. Значительные сдвиги в этом отношении произошли в последнее время и у нас. Стали появляться исследовательские работы, в которых можно увидеть самые разные подходы к проблеме. Кое-кто пытается трактовать бюрократию как класс или социальный слой. Другие возражают против такой трактовки, полагая, что это скорее своего рода иерархическая вертикаль, пирамидальная структура. Такая точка зрения обосновывается в статье Л. Гудкова, Ю. Левады и др. в № 12 журнала «Коммунист» за 1988 год. Власть, ответственность, привилегии, говорят авторы, неравномерно распределяются между различными этажами этой структуры; между статусом, возможностями, преимуществами разных ее уровней и слоев существуют резкие перепады. Это, конечно, серьезное соображение, если говорить обо всей пирамиде, то есть обо всем управленческом аппарате, о 18 миллионах управленцев разных уровней (хотя разве не существует «вертикальной» структуры в других классах, например в буржуазии, разве между различными ее слоями не существует значительных перепадов в статусе, возможностях и привилегиях?). А если ограничиться вершиной «пирамиды», которая существенно отграничена от рядовых управленцев? Она-то как раз и обладает рядом черт, характерных для класса или социального слоя. Но такая постановка вопроса до сих пор практически находится за рамками гласности.
На Западе давно распространена точка зрения о существовании у нас нового господствующего класса — номенклатурной бюрократии. Наиболее известные сторонники этой идеи — М. Джилас и М. Восленский. Однако стоит, быть может, говорить скорее не о «классе», поскольку это слишком сложное и многозначное понятие, а о правящей социальной группе, той группе, которая при существенной, во многом определяющей помощи таких руководителей, как Сталин и Брежнев, сосредоточила в своих руках огромную экономическую и политическую власть, заняла доминирующие позиции в обществе и государстве, стала над законом, приобрела множество исключительных привилегий.
Что касается отношения этой группы к средствам производства, то формально они, конечно, высшей управленческой бюрократии не принадлежали. Но кому принадлежали? Народу? Трудящимся? Государству? Все это скорее абстракции. Получалось, что вроде бы никому. А может быть, все же это была своеобразная скрытая форма коллективной собственности, осуществлявшаяся номенклатурной бюрократией? Удобным способом прикрытия как раз и были теоретические и пропагандистские клише относительно трудящихся как собственников средств производства, государственной и общенародной собственности и т.п.?
Конечно, группа эта достаточно аморфна, лишена четких границ (впрочем, то же самое можно сказать и о многих других, если не обо всех, социальных группах). К ней примыкают, а отчасти входят в нее элитарные группы из других, не управленческих сфер: профсоюзных, военных, научных, технических, литературно-художественных и т.д. С другой стороны, ее нельзя рассматривать как чисто функциональную группу. Это — в полном смысле социальная, даже социально-кастовая группа — с прочными связями, круговой порукой, разделением на «своих» и «чужих», устоявшимися нормами и представлениями, низкой степенью социальной мобильности, с тенденцией к брачным связям в своей среде, даже к наследованию статуса и т.д. Конечно, одновременно, как у всех подобных социальных групп, для нее характерны постоянные противоречия, наличие различных, иногда конфликтующих кланов, внутренняя борьба и т.п.
Есть еще одно обстоятельство, свидетельствующее о том, что речь идет не столько о функционально-управленческой, сколько о социально-кастовой группе. Первостепенное значение имеет именно принадлежность к высшей номенклатурной касте, а не занимаемые должности. Западные исследователи не раз отмечали: из высшей номенклатуры почти невозможно «выпасть». Такие «выпадения», сопровождающиеся, как правило, печальными последствиями для «выпадающих», происходят крайне редко, обычно лишь в случае предельного обострения борьбы за власть либо таких преступлений, которые нельзя скрыть или замаскировать. Впрочем, чаще всего даже в таких случаях стремятся проштрафившихся или соперников отправлять на низшие, но почетные и тоже номенклатурные посты (например, посольские) или же персональные пенсии с сохранением многих привилегий.
Исключением были в известной мере 30-е и 40-е годы, когда многие представители данной группы, чаще всего безо всяких оснований, поплатились головой или были отправлены в лагеря. Естественно возникает вопрос, можно ли говорить об этой группе как о господствующей в тот период, если она была безгласной, являлась одним из главных объектов репрессий и понесла тяжелые потери. В принципе это вряд ли что-то меняет: такова судьба правящего слоя при многих тиранах. Насаждая и укрепляя бюрократическую номенклатуру (при нем завершилось формирование этой группы) и опираясь на нее, Сталин, как и другие диктаторы, был заинтересован, чтобы она не приобретала слишком большой власти и влияния. Ничто не должно было грозить абсолютистскому режиму. Поэтому он натравливал разные ее слои друг на друга, одну часть бюрократии на другую, органы безопасности на всех без исключения и на самих себя. Царила обстановка всеобщего ужаса, апокалиптической обреченности. Надо всем возвышалась загадочная, почти мистическая фигура харизматического властелина, который посреди развязанной им иррациональной вакханалии насилия казался единственно справедливым, милостивым и мудрым. Существует немало исторических аналогий. Введение опричнины Иваном Грозным точно так же не означало, что боярство перестало быть господствующим слоем, имело целью лишь уменьшить его влияние, чтобы оно не могло противопоставлять себя государю, оспаривать его абсолютную власть.
Господство высшей номенклатуры в тоталитарных режимах, пока они не вступают в период кризиса и разложения, воспринимается нарциссистским сознанием как одно из «неоспоримых» преимуществ: мы лучше и выше других, в частности, потому, что имеем непогрешимое руководство, которое, обладая единственно верным идейно-политическим компасом и соответственно почти сверхестественными возможностями, мудро разрешает все проблемы и ведет страну к «светлому будущему».
Степень «закрытости» господствующей элиты, превращения ее статуса и привилегий в наследственные и т.п. — варьируются в зависимости от обстоятельств, возможностей, жесткости и мощи режима. В наиболее «крайних» и «чистых» формах верховная власть становится фактически наследственной, а нарциссизм массового сознания все более концентрируется на одном пункте — обожествлении вождя.
Конечно, никак нельзя сказать, что в положении группы, о которой идет речь, не произошло серьезных сдвигов со сталинских и по-слесталинских времен. Ее монопольное положение стало колебаться, увеличилась мобильность и сменяемость в ее среде. Постоянной критике со стороны прессы подвергаются система привилегий, синдром кастовости, сам принцип номенклатуры и др. Исчез нимб непогрешимости, от былого преклонения и любования мало что осталось. Однако до коренных изменений еще далеко.
С фундаментальными интересами господствующей группы несомненно, связан и другой до недавнего времени абсолютно «закрытый» вопрос — вопрос о многопартийной системе. То, что он вызывает крайне болезненную реакцию, весьма характерно. Сталинщина становится возможной только в условиях отсутствия оппозиционных политических сил. Установление тоталитарных режимов всегда начиналось с уничтожения многопартийной системы, которая служит защитой против авторитаризма, хотя, к сожалению, далеко не абсолютной. Без нее остается надеяться, в общем, главным образом на «доброго» руководителя. Но где гарантия, что в условиях концентрации в его руках огромной власти завтра на смену ему не придет новый Сталин (или Гитлер)? К тому же возможно ли предвидеть эволюцию самого «доброго» лидера, находящегося под тяжким деформирующим бременем власти?
Достаточны ли проводимые у нас реформы против угрозы нового авторитаризма? Возможно ли в условиях однопартийной системы создание подлинного правового государства? Возможно ли, чтобы высшие партийные и государственные органы не стояли над законом, чтобы все, независимо от постов, безусловно подчинялись конституционным и правовым нормам? Чтобы было покончено с абсолютизацией и гипертрофированием власти, с подчинением исполнительной законодательной и судебной власти партийным функционерам разных рангов? Сейчас много говорят о принципе разделения власти. В нем аккумулирован опыт веков, он сложился как действенное (хотя и не всегда достаточное) средство против произвола, тирании, установления репрессивных режимов. Может быть, именно поэтому этот принцип так долго третировали?
Отказ от него с самого начала был одним из объектов самовосхваления. Говорили, что в отличие от лицемерных буржуазных демократий советская власть не нуждается в разделении властей; как власть подлинно народная, она может и должна все виды власти сосредоточить в одних руках. Историческая практика показала, что это — крайне рискованный путь, ведущий не столько к высотам социалистической демократии, сколько отбрасывающий далеко назад — к кровавой архаике восточных деспотий, при этом многократно умноженной.
Вопрос о многопартийной системе, само обсуждение проблемы до сих пор часто представляется покушением на устои социализма. А может быть, это скорее «покушение» на устои деформированной, ав-торитарно-партократической системы? Говорят: однопартийная система у нас сложилась исторически. Странный аргумент! Неужели все исторически сложившееся не подлежит изменению или хотя бы серьезному обсуждению? Монархия в России тоже сложилась исторически, однако в феврале 1917 г. с этим не посчитались! В Венгрии вводят многопартийную систему, не страшась «подрыва основ». А что сказать о примере стран, придерживающихся социал-демократической ориентации? Сейчас у нас все чаще обращаются к их опыту. Это вполне естественно, поскольку речь идет о процветающих странах, на практике доказавших эффективность и действенность многих существующих там социальных моделей и механизмов.
Впрочем, детальное обсуждение проблемы однопартийности и многопартийности — не наша задача. В интересующем нас контексте следует лишь констатировать, что решение этой проблемы у нас, долгое время бывшее предметом неумеренных официальных восторгов и входившее в качестве составного элемента в общий «нарциссистский комплекс», безусловно, заслуживает серьезного, спокойного, свободного изучения и дискуссий, не сводящихся, как сейчас, лишь к отдельным телевизионным и публицистическим «прорывам».
За чертой гласности долгое время находился и ряд других теоретических и исторических проблем. Например, проблема оценки наследия классиков марксизма-ленинизма. Олеографический подход (сочетавшийся с замалчиванием «неудобных» по тем или иным причинам идей) господствовал десятилетиями. Он, собственно, и был краеугольным камнем гипертрофированного социально-политического самомнения (только мы обладаем единственно научной теорией, указывающей путь к благосостоянию и счастью!) и пренебрежительного отношения ко всем «неприобщенным», блуждающим в дебрях реакционных, утопических или реформистских концепций. И здесь началась работа по преодолению нарциссистских миражей, достаточно вспомнить о блестящей серии статей А. Ципко в журнале «Наука и жизнь». Явно настало время объективно, непредвзято, без догматических шор и оглядок на начальство разобраться в основных идеях «отцов-основателей», посмотреть на них с точки зрения исторической практики, посмотреть, что она подтвердила и что отвергла. Оценить, например, в свете этой практики прогнозы Маркса относительно тенденций развития капитализма, эволюции основных классов и социальных групп буржуазного общества. Или, скажем, проблему революции.
В нашем веке, когда наряду с различными типами революций и революционных движений было немало и псевдореволюций (например, фашистских и левоэкстремистских), своевременно и небесполезно было бы недогматически подойти к критериям социальной революции, попытаться увидеть демаркационную линию между революционными, псевдореволюционными и контрреволюционными переворотами. Изменение форм собственности, переход власти от одних социальных групп к другим — явно недостаточные критерии. Революции в отличие от псевдореволюций обусловливают качественный переход на более высокий уровень во всех сферах жизни. Первые в отличие от вторых ведут к общественным системам, которые наряду с большей экономической эффективностью, с новыми формами производственных и социальных отношений характеризуются более высоким развитием демократии и народного контроля над общественными и государственными делами, большим освобождением и расцветом культуры, всесторонним развитием человеческой личности, более высоким качеством жизни. Подлинная свобода, а не элитаристский иерархизм, уважение к достоинству человека, всестороннее соблюдение его прав, а не принесение их в жертву сомнительным нереалистическим прожектам, нравственность, сохраняющая и развивающая непреходящие этические ценности человечества, а не конъюнктурное иезуитство и демагогическое лицемерие — таковы фундаментальные черты общества социальной справедливости, вырастающего из революции. Если такое общество не возникает, законно поставить вопрос о природе происшедшего переворота. Под этим углом зрения можно оценивать революционные процессы, происходящие в нашей стране. Об успехе перестройки можно будет говорить, если она приведет реально, а не на словах к такого рода результатам.
Коснемся еще двух вещей, на которых основывалось помпезное здание нашего доморощенного самомнения и самодовольства. Во-первых, статистика. Манипуляции с ней — едва ли не главный рычаг пропагандистского хвастовства. Все об этом сейчас уже хорошо знают, поэтому не будем подробно останавливаться на рассыпавшихся статистических миражах. Открылась поистине потрясающая картина! Оказалось, что по ряду позиций, многие из которых были предметом «законной гордости» и бахвальства, мы далеко отстаем от развитых стран. Грустно выглядят показатели по наиболее передовым отраслям промышленности, по сельскому хозяйству, экологии, уровню жизни и доходов, бюджетному дефициту, сфере потребления и обслуживания, образованию, здравоохранению, продолжительности жизни, детской смертности и многому другому. По тем же позициям, где нам действительно удалось «догнать и перегнать», как, например, по производству стали, нефти, электроэнергии, бетона, тракторов, комбайнов, некоторых сельхозпродуктов и др., — ассортимент и качество производимого, характер его использования и потери таковы, что мы опять же остаемся «в хвосте». Оказалось, что дело далеко не всегда — в количестве. Иногда высокие количественные показатели — чистое расточительство, свидетельство отсталости.
Ничто, пожалуй, не нанесло столь сокрушительного удара по нарциссистским иллюзиям, по царившему десятилетиями зазнайству, как правдивая статистика.
Во-вторых, история. Ради формирования в разное время по-разному понимавшейся нарциссистской ориентации общественного сознания отечественная и всемирная история подвергались произвольным, иногда совершенно немыслимым переделкам и подделкам, нередко административно декретировавшимся. Некоторые события, процессы, фигуры замалчивались, другие, напротив, выпячивались или преображались до неузнаваемости. А потом картина могла измениться, иногда на обратную. Такой была судьба подхода к захватнической политике царской России. Первоначально она решительно осуждалась, затем оценка радикально изменилась. Шамиль считался героем, затем вдруг стал весьма подозрительной личностью, националистом, подвергавшимся осуждению. Изменение в трактовке колонизаторской политики России было определенно связано со сталинским экспансионизмом, который стал ее законным преемником. В этой связи неизбежно возникает вопрос: не должно ли обсуждение конституционного принципа права наций на самоопределение — на реальное самоопределение — лечь в основу подхода к нынешнему драматическому комплексу национальных проблем.
Предупреждая возможные возражения, следует сказать, что речь идет не о дезинтеграции, а напротив — об укреплении единства страны. На самом высоком уровне как-то справедливо было замечено, что основная общеевропейская (а может быть, и всемирная) тенденция — тяготение к интеграции. Однако эта тенденция может быть реальной, плодотворной и прочной, только будучи добровольной. Имперско-нарциссистское сознание, конечно, не может принять таких доводов, хотя принципы его, как правило, выступают не в откровенной форме, а в форме рассуждений о высших интересах социализма, братской помощи, дружбе народов, интернационализме и т.п. Кстати, об интернационализме. Судьба этого понятия показывает, что самая благородная идея может быть переиначена до неузнаваемости, употребляться в самых сомнительных целях, а иногда даже прикрывать драмы целых народов.
Конечно, отнюдь не каждый запрет, умолчание, искажение обусловливались корыстными социальными интересами, большую роль играли всякого рода привходящие, в частности личностные, моменты. Существовала общая установка, а дух перестраховки и чиновные носители этого духа многократно умножали ее эффект: на один «объект запрета», действительно представлявший «опасность», приходилось множество совершенно «безобидных». Запреты были часто совершенно иррациональными, необъяснимыми. Нередко все определялось характером, кругозором, капризами, вкусами отдающих распоряжения и исполнителей. Бюрократия никогда не отличалась тонкостью понимания, глубиной мысли, не была обременена интеллектуальной и моральной культурой. Железно «проводя линию», ни на минуту не сомневаясь в своем праве, даже обязанности поучать нижестоящих, диктовать массам, как надо жить, что надлежит знать, а что нет, что любить, что ненавидеть, бюрократия формирует куцый, уродливый идейный горизонт, нередко определяющийся императивами социального, имперского эгоизма. Нормой становится духовная ограниченность, серость, обывательский вкус, привычка к стереотипам и штампам, неприятие новаторства и таланта, хотя декларируется, разумеется, совершенно обратное. Революционные идеи, призывы к поиску, критике, новизне, смелости мысли прикрывают обязательность рутины, убогие склонности, нетерпимость ко всему новому, административное насаждение консерватизма. Интернационалистские лозунги — ущемление прав других народов, как, впрочем, и своего собственного.
Так или иначе, несомненно, что «белые пятна», эти метастазы тоталитаризма, которые в недавнем прошлом росли и расползались повсюду и которые далеко не полностью ликвидированы, играют существенную роль в формировании социального нарциссизма и эгоизма, который вырастает, помимо прочего, из двух источников — перекрытия доступа к информации и заполнения образовавшихся пустот иллюзиями и мифами, утешающими и одурманивающими одних и выгодных другим.
Среди этих мифов один из самых стойких и самых удивительных, учитывая многое из происходившего в нашей стране на протяжении десятилетий, миф о том, что мы обладаем неким магическим талисманом, который чуть ли не автоматически делает нас «самыми, самыми», поднимает на «недосягаемую высоту», дает непререкаемое право судить других, выносить приговоры, с порога отвергая все их аргументы как злокозненные вражеские происки.
Конкретно функционирование этого мифа можно проследить на примере отношения к западной исследовательской мысли — политологической, экономической, социологической, философской — на примере «критики», которой подвергались западные концепции и реакции на критику извне с нашей стороны.
Вообще отношение к критике — один из критериев духовного, политического, исследовательского здоровья. Уверенность в себе, свобода от комплексов предполагает критическое отношение прежде всего к собственным делам, стремление к объективности и разумной умеренности в критике «других», а также спокойную реакцию на критику в собственный адрес, даже недружественную, стремление извлечь из нее пользу, выяснить, нет ли в ней справедливых и полезных вещей.
К сожалению, очень долго мы не следовали этому принципу — отчасти вынужденно, отчасти искренне, ослепленные своим «превосходством». Западная мысль была почти исключительно объектом «критики», нередко априорной, предзаданной, некомпетентной, даже невежественной. Правда, иногда в жанре «критики» появлялись и серьезные аналитические работы, под ее сенью совершались всякого рода молчаливые заимствования, которые нередко оказывались весьма полезной вещью, прорывали плотную завесу догматической застойности. И все же разгромная критика преобладала. В наше время положение существенно изменилось, однако традиции априорного критицизма, основанного на отживших трафаретах и стереотипах, далеко еще не преодолены.
Нигилистическое, декретивно «критическое» отношение к западной мысли — явление той же природы, что и умолчания, идеологическая ложь, искажения истории, действительности и т.п. У них общие истоки. Первоначально все это проистекало из фанатичной убежденности, что «синяя птица» абсолютной истины наконец поймана, открыт универсальный и единственный путь ко всеобщему благосостоянию и счастью, что все то, что не соответствует этой «истине», нужно «подгонять» под нее либо замалчивать или «громить». Марксизм был превращен в систему непререкаемых рецептов и заклинаний, дававшую даже весьма невежественным людям чувство изначального превосходства надо всеми не приобщенными к «канону», право вершить над ними суд и расправу (хорошо еще если только идеологическую!).
Мне приходилось уже печатно каяться в том, что и я принимал участие в постыдном деле такого рода «критики». В моем случае эта «критика» выглядела более рафинированной, чем во многих других. Однако стилистическая элегантность, видимость интеллектуальной культуры и академического профессионализма были едва ли не отягчающими обстоятельствами, поскольку скрывали от многих (хотя, конечно, далеко не ото всех) истинную сущность происходившего, истинную суть этой предзаданной «игры», в которой принимали участие фанатики идеи и откровенные лицемеры, наивные идеалисты и те, у кого искренний самообман сочетался с изрядной долей конформизма.
В основе универсального критицизма лежала (а отчасти и лежит) одна весьма вульгарная идея: западное обществознание, не считая его немногих марксистских вариантов, считалось и считается «буржуазным» и тем самым изначально ошибочным. Конечно же, это не так. Социал-демократические и просто демократические, леворадикалистские и многие другие теории и течения явно не подпадают под такую квалификацию. И даже собственно «буржуазность» отнюдь не может считаться безнадежной «каиновой печатью», в принципе исключающей серьезные исследовательские достижения.
Обратимся к некоторым западным философским и социально-философским концепциям, бывшим объектом критики не только в печати, но и на уровне вузовских программ. Как только появлялась какая-нибудь влиятельная теория (вернее, не «как только», а обычно с заметным опозданием), ее подвергали беспощадному «разносу», который нередко впоследствии становился дежурным, даже обязательным. Между тем многое в этих концепциях заслуживало гораздо более дифференцированного подхода, а иногда и самого серьезного внимания и анализа.
Вот, скажем, концепция деидеологизации. Сейчас очевидно, что, несмотря на не вполне адекватную оценку ближайших перспектив, в ней содержалось немало полезного, и не исключено, что будущее особенно рельефно выявит это. Сверхидеологизация многих внутренних и внешнеполитических процессов приводила к весьма печальным и опасным последствиям. Например, к эксцессам холодной войны, к форсированию гонки вооружений. Сверхидеологизация препятствовала разрешению международных конфликтов и противоречий, даже создавала их, вела ко многим внешне- и внутриполитическим ошибкам и драмам. Она не давала возможности понять, что у человечества в наше время нет альтернативы приоритету общечеловеческих проблем и ценностей, что соблазн социально-политического, национального или имперского эгоизма сейчас может оказаться гибельным. Именно она не позволяла увидеть справедливые и полезные моменты в ряде западных теоретических конструкций.
Концепция конвергенции. От этого слова, сказал как-то в беседе с корреспондентом «Литературной газеты» Ю. А. Левада, «мы все еще вздрагиваем». Между тем проводить ли различие между словами «конвергенция» и «сближение», как это делает Ю. А. Левада, или нет, несомненно, что у нас происходит процесс интеграции некоторых доказавших свою эффективность экономических, социальных, политических и культурных механизмов, от которых столь долго, столь упрямо и неразумно отказывались. Процесс этот плодотворен и неизбежен, как неизбежно было принятие элементов планирования и программирования экономического развития в западных высокоразвитых странах, даже в тех из них, которые наиболее непримиримы к подобным идеям.
Не совсем нормально, пожалуй, только одно: «заимствование опыта» происходит чаще всего в духе добрых старых «нарциссистских» традиций — без указания источника, в духе, так сказать, «изобретения велосипедов». Речь постоянно идет о поисках и открытии неких «новых форм», тогда как многие из этих форм давно известны, прошли многолетнюю, иногда многовековую историческую проверку. Кооперативная и индивидуальная трудовая деятельность, коллективное и — не побоимся этого слова — частное предпринимательство, аренда, подряд, фермерство, производственное самоуправление, наличие нескольких кандидатов в избирательных бюллетенях, принцип разделения властей, идея правового государства, соблюдения прав человека, и т.д. и т.п. — все это давно апробировано исторической практикой, пусть и в иных условиях.
Неумеренное самомнение до сих пор диктует мысль, что мы знаем все лучше всех и уж если и возродим или воспримем какой-то социально-экономический или политический механизм, то это будет нечто «уникальное», «высшее», несравнимое с тем, что есть «там» (хотя мы и начали ездить «туда» для ознакомления с опытом и даже восхвалять, иногда совершенно неумеренно, этот опыт). В силу этого мы не можем, разумеется, позволить себе «крамолы» признания, что в современных условиях процветающее общество, в котором люди могут жить хорошо и счастливо, надо создавать на путях «смешанной экономики». Собственно, основная идея конвергенции и состоит в движении к такой системе с разных сторон. Наши робкие практические шаги в этом направлении по-прежнему постоянно блокируются нарцис-систско-догматическими постулатами.
Впрочем, императивы конвергенции не ограничиваются только экономикой. До сих пор у нас очень сильна инерция неприятия так называемой «буржуазной» демократии. Ее постоянно критиковали за «ограниченность» — и не всегда без оснований. Но не предпочтительнее ли ограниченное, чем никакое? А этим «никаким», более того, мрачным и лицемерным антиподом демократии, изощренным издевательством над ценностями демократической культуры и была сталинистская «социалистическая демократия», которая провозглашалась и многими воспринималась как «высшая» и «единственно подлинная» форма демократии. Вообще с демократией нам фатально «не везло», русской государственности, за редким исключением, были чужды демократические институты. Что же в таких условиях означает — учиться демократии? Прежде всего, наверное, до конца отрешиться от самомнения и самодовольства, не пренебрегать основами и азами, как это долго делалось, последовательно и без отступлений восстанавливать или воспринимать те общезначимые, общечеловеческие элементы, которые складывались веками и без которых никакие формы демократии невозможны.
В прошлом году в «Правде» была опубликована статья «Кое-что об искусстве сохранить республику» (14. XI. 1988). Весьма объективно изложив некоторые основные принципы американской политической системы, в частности принцип разделения властей, автор в заключение высказывает «несколько парадоксальную с виду мысль», согласно которой нам не мешает позаимствовать многое из американских конституционных методов и практики. «Почему нет? — спрашивает он. — Ведь взаимное обогащение человечества сегодня сводится не только к передаче технологий и обмену культурными ценностями. Ценности, наработанные опытом политическим, тоже значат немало».
Что и говорить, здравая идея! Парадоксально в ней, пожалуй, только то, что она кажется «парадоксальной». Парадоксально и другое — что в мире, который должен стать «общим домом», где приоритет отдается общечеловеческим ценностям, здравая и, в общем, элементарная мысль о полезности ряда аспектов конвергенции почти не обсуждается открыто, а если и обсуждается, то в таких малотиражных органах, как «Век XX и мир».
Концепция «информационного общества». Отношение к ней в смысле своих следствий чем-то напоминает печальной памяти «отлучения» генетики, кибернетики и др. Отвергавшие ее с порога как «буржуазную» тем самым, помимо прочего, тормозили необходимую и неизбежную социально-психологическую адаптацию к непривычным реальностям грядущей информационной эры, усугубляя наше отставание от развитых стран. В известной мере то же самое относится и к идеям других общественных форм, выдвигавшимся на Западе, например к концепции постиндустриального общества.
Хорошо известно, каким некорректным, иногда просто варварским было отношение к основным западным философским течениям. Сейчас подход существенно изменился, однако велик познавательный, культурный и моральный ущерб, нанесенный зубодробительной критикой. Идейная инквизиция пыталась изничтожить немало великих интеллектуальных течений, таких, например, как экзистенциализм или фрейдизм. Конечно, попытка была с негодными средствами: даже после того, как в своих классических формах эти учения сошли со сцены, многие их идеи остались среди основных культурных доминант нашего века, не говоря уже о фундаментальном вкладе в познание человека, ими внесенном. Несостоятельной была в своем большинстве и критика неопозитивизма. Пусть основные замыслы этого направления во многом не реализовались, но невозможно переоценить его вклад в методологию научного познания и в ряд новейших научных дисциплин.
Западная философия и обществознание постоянно находятся в процессе поисков новых средств исследования, теоретических подходов и концепций. Независимо от того, насколько они удачны, существенно, что в этом отношении нет догматических преград и ограничений, есть возможность выражать самые различные точки зрения, в том числе противоположные официальным. Исторический опыт свидетельствует, что это — естественное положение: не должно быть административных барьеров на пути обновления теоретических и идеологических моделей, которые устаревают и перестают «работать». Это — необходимое условие здорового и плодотворного развития исследовательской мысли вообще, общественных наук в частности. В противном случае бесполезно и несправедливо упрекать их в отставании и недейственности.
В этой области у нас происходят большие сдвиги, но вряд ли и здесь мы прокладываем «новые» пути. Плюрализм, пусть даже ограниченный, не на пустом месте возник, не нами изобретен, имеет солидную традицию, умалчивать о которой не только не честно, но и вряд ли полезно. Именно так функционирует «нарциссистское сознание», духовный изоляционизм — его характерное свойство.
Универсальная критика «их» мысли на протяжении десятилетий сочеталась с крайне болезненной, «нарциссистской» реакцией на критику в собственный адрес. Это приносило, вероятно, еще больший моральный и практический ущерб. Всякая критика, идущая «оттуда», неизменно квалифицировалась как «клевета», «инсинуации», «злостные измышления», «идеологические диверсии» и т.п. Между тем, как теперь очевидно, в ней нередко содержалось немало достойного внимания, а иногда и такого, что затрагивало основные наши «болевые точки». На Западе годами делали дело, которое должны были делать мы сами. Конечно, было много сомнительных, даже просто несправедливых упреков и соображений, но невозможно отрицать, что ряд западных исследователей, в том числе профессиональных советологов, давно ставил — кто во враждебной, кто в нейтральной, а кто и в сочувственной тональности — немало принципиальных вопросов, которые были запретными у нас и до которых только сейчас мы, что называется, «дошли» (а иногда и «не дошли» еще). Некоторые процессы и аспекты советского общества — социальные, экономические, политические, культурные — они изучили гораздо лучше нас — просто потому, что имели возможность это сделать, тогда как здесь исследователи вынуждены были пробавляться официально апробированными схемами, нередко далекими от действительности, официальными мифами. Это служило одним из факторов, формировавших нездоровую, лицемерную, искусственную духовную атмосферу; болезненность реакции на критику извне усугублялась тем, что вскрывалось то, о чем стремились умолчать либо представить в нереальном или приукрашенном виде.
Выше уже говорилось о проблеме социальной структуры советского общества и о западных исследованиях на этот счет (некоторые из них совсем не бесполезно было бы опубликовать). А что сказать о принципе соревновательности, конкуренции, борьбы различных сил, тенденций, идей на всех уровнях общественной и государственной жизни? Этот принцип — источник, основное и обязательное условие жизненности, эффективности, динамизма. Сейчас постоянно повторяют классическое высказывание: монополизм ведет к загниванию. Но ведь долгое время друзья и недруги указывали на это, говорили о том, что искусственное, директивное уничтожение конкурентного начала неизбежно ведет к стагнации, омертвлению, отставанию. Теперь становится все более очевидным, что нельзя элиминировать из экономической сферы этот механизм, отлаживавшийся тысячелетиями, являющийся жизненным нервом, стимулом совершенствования, эффективности, изобилия, качества. Те, кто безмерно гордился его устранением, устранением рыночных, товарно-денежных отношений, видели в этом одно из «неоспоримых» преимуществ над «ними», высокомерно отмахивались от многочисленных предупреждений на этот счет, клеймили критиков как злопыхателей и врагов. Экономическое легкомыслие, волюнтаристское невежество с необходимостью обрекло советскую систему на проигрыш и отставание.
В этой связи нельзя не упомянуть еще об одной проблеме, которая в различных вариантах ставится и рассматривается на Западе, — о пределах возможного и следствиях радикального вмешательства в социально-экономическую действительность, в ход исторического процесса, о возможности и желательности управления общественными процессами. Аксиомой современного экологического сознания стала мысль о том, что к процессам, происходящим в природе, к природным системам надо подходить с крайней осторожностью, помня, что радикальное вмешательство в них нередко приводит к катастрофическим или, во всяком случае, непредсказуемым результатам. Но общественное развитие и социальные системы много сложнее, чем природные. Не логично ли заключить, что к развитию общества и саморегулированию социально-экономических и других общественных механизмов следует относиться, как минимум, с неменьшей осторожностью, чем к процессам, происходящим в природе. Апелляции к человеку, сознанию, воле, возможности выбора и т.п. не могут служить оправданием волюнтаризма. Все это безмерно усложняет процессы, но не отменяет объективности исторических закономерностей, «принудительного» характера многих из них, невозможности их произвольного формирования и изменения. Попытки глобальных трансформаций, неизбежно основанные на учете лишь небольшой части бесчисленного множества параметров и связей, а иногда и на чистом энтузиазме и фанатизме, приводят нередко к самым неожиданным, порой негативным, даже трагическим результатам.
Что касается управленческой, регулировочной «мании», то и она основана на сомнительной посылке «всемогущества» правителей, управленческого аппарата, на идее безграничной возможности игнорирования, отмены, введения общественных механизмов, систем, закономерностей их функционирования. Следует, мне кажется, ясно представлять, что общественные процессы можно разделить (в первом приближении, конечно) на три основных группы. Такие, которыми следует всесторонне управлять, которые иногда просто невозможны без управления. Такие, управление которыми может быть полезным при значительной, разумно определяемой и допускаемой доле спонтанности и саморегулирования. И наконец, такие, управление которыми не только невозможно, но часто просто пагубно, хотя может быть полезной, даже необходимой строго дозированная корректировка их течения и результатов. Ошибочность, утопичность, стагнационные следствия универсального планирования проистекают, в частности, из «покушения» на процессы второго и третьего рода, из безнадежности попыток их тотальной регламентации, тотального управления ими. Результат был неизбежен — дезорганизация социально-экономической жизни (вместо предполагавшейся ее «организации»), неэффективность (вместо наивысшей эффективности), отставание (вместо опережения), застой (вместо быстрого движения вперед), дефицит (вместо изобилия) и т.д. Бесчисленными были предупреждения на этот счет, неизменно отвергавшиеся в угаре безумного самомнения.
Но если экономический и особенно культурный монополизм все же существенно сдают свои позиции, хотя этот процесс отмечен половинчатостью, которая иногда сводит на нет его результаты (что также констатируется нашими критиками), то изменения в политической сфере вызывают ряд вопросов и сомнений. Исторический опыт свидетельствует, что монополизм в этой сфере ведет к весьма опасным следствиям. Об этом уже говорилось выше, но следует добавить еще об одной стороне дела. Ряд западных и некоторые наши исследователи считают меры, предусмотренные против угрозы авторитарной регрессии советской системы, недостаточными. Так, ведущий научный сотрудник Института государства и права АН СССР, доктор юридических наук Б. Курашвили в газете «Известия» за 14 ноября 1988 г. задает вопрос, не слишком ли далеко опять у нас заходит процесс усиления авторитарной власти. «Единоличный президент... вполне может быть звеном демократически организованной системы высших органов власти. Но лишь в том случае, если находится под контролем парламента. А для эффективности парламентского контроля, видимо, необходима многопартийная система и, значит, парламентская оппозиция... Да, предусматривается подотчетность Председателя перед Верховным Советом. Но мы-то имеем примеры в недавней своей истории, как легко превращается эта подотчетность в пустую формальность, в периодическую возможность встречать доклады руководителя и само его появление бурными, продолжительными, долго не смолкающими, переходящими в овацию и т.д. апплодисментами».
Но ведь об этом много раз говорили в XX в. — политики, исследователи, публицисты. Может быть, стоило бы наконец и прислушаться?
Как прекрасно было бы, если бы, например, вместо того чтобы твердить о нашем «неоспоримом» превосходстве, мы своевременно прислушались к голосам о необходимости движения в сторону правового государства, обеспечения прав человека и т.п. Но это, понятно, было невозможно в условиях политической монополии своекорыстной правящей элиты, которой такие вещи были решительно противопоказаны.
Пожалуй, наиболее резкой — и во многом справедливой — была критика по вопросу о правах человека. Сейчас здесь происходят большие изменения, но в течение долгого времени подход был не только односторонним, но крайне лицемерным. Самокритика находилась под запретом, критика со стороны отвергалась. Это причинило большой вред стране. Не говоря уже о репрессиях и беззаконии, об уничтожении, ссылках и выдворении за рубеж многих замечательных людей, нас с полным основанием обвиняли во лжи и лицемерии. Мы завоевали стойкую антипатию вне и внутри страны среди порядочных людей, не желавших иметь ничего общего с такими неблаговидными вещами.
Кстати сказать, нормальное отношение к критике извне, учет полезных уроков и рекомендаций был крайне затруднен тем обстоятельством, что доступ к этой критике и этим рекомендациям долгие годы являлся привилегией очень узкой группы лиц. Это позорное явление, которого нет ни в одной уважающей себя и уверенной в своей системе стране.
Такой ситуации, конечно же, не могли предвидеть те, кто стоял у истоков нашего государства: предполагалось, что нашего слова будут бояться, а что получилось? Характерна в этом отношении до сих пор далеко не изжитая манера изложения выступлений многих зарубежных политических деятелей. Вот эта модель: вместо слов выступавшего или точного пересказа сказанного дается наша точка зрения и наши оценки. В лучшем случае приводятся две-три выдержки из самого выступления, если они представляются выигрышными. Самое печальное во всем этом то, что мы настолько приучены к подобного рода «информации», что до сих пор часто считаем ее нормальной и естественной. Собственно, она и является естественной в системе нар-циссистского самооглушения и самооглупления.
Не следует, конечно, идеализировать западную исследовательскую мысль и публицистику. В солидных книгах и особенно в средствах массовой информации нередко создавался далекий от реальности, иногда просто пародийный образ нашей страны и нашей жизни. Среди дававшихся рекомендаций было немало неприемлемых, неприменимых. Не должно быть некритических заимствований, но не должно быть и слепого неприятия: объективно оценивать смысл «не наших» идей и рекомендаций, а не культивировать «образ врага» — не таким ли следовало изначально быть нашему подходу?
Рациональное отношение к критике, культура национальной, социальной, исторической самокритики — необходимый элемент здорового общественного, государственного самоутверждения. Без них оно неизбежно превращается в шовинизм, в социально-политический и национальный эгоизм, неизбежно начинают возникать те или иные формы националистического экстремизма. Самоутверждение без критического отношения к себе в индивидуальном, общественном, национальном и историческом планах, без здравого отношения и использования критики «со стороны» — вещь крайне рискованная. Нормальный, а не патологический путь самоутверждения человека и народа — не в творении мифов и легенд, не в идеализации прошлого и настоящего, не в сотворении кумиров, а в самокритичном реализме и правде.
Универсально-догматический критицизм вкупе с нетерпимостью к критике извне нанес большой материальный, духовный, моральный ущерб, способствовал необоснованному социально-политическому самомнению, высокомерию, самоуспокоенности, закреплял дефицит общественно-политической, демократической культуры, препятствовал осознанию общности человеческих судеб, опасности конфронтационной ситуации, духа взаимной вражды и ненависти. Скольких ошибок, даже трагедий, можно было бы избежать, если бы этими разумными, элементарными принципами так долго не пренебрегали!
Но почему все это происходило, а отчасти и происходит? Кому это было нужно, кому выгодно?
Переходя к основному вопросу, вопросу об истоках и природе социального нарциссизма, необходимо обратиться к эволюции взглядов и интересов господствующей общественной группы, о которой шла речь выше.
Нетерпимость ко всему «чужому», резкое сужение интеллектуального горизонта, элиминация и запрещение всего того, что не соответствует «канону», проистекают либо из фанатичной, нередко вполне бескорыстной, даже аскетической убежденности в обладании высшей, абсолютной, единственной истиной, единственным рецептом облагодетельствования своей общины, народа или всего человечества, либо из откровенно своекорыстного интереса. Впрочем, одно не исключает другого, реально существуют главным образом гибридные варианты. Идеализм, бескорыстная вера создателей и приверженцев очередного социального или идейного абсолюта обычно постепенно девальвируются и замещаются чистым интересом. Поколение апостолов, отцов-основателей сменяется поколениями прагматиков и циников. Иногда они сосуществуют, но в борьбе между ними позиции циников, как правило, предпочтительнее, и постепенно, по мере девальвации веры, их преимущество нарастает. Но объективно способствуя ниспровержению исходных догм, они, как никто, заботятся об их незыблемости, о сохранении сакральности традиционной мифологии в глазах масс. Вера, фанатизм, энтузиазм, самолюбование по-прежнему культивируются и поддерживаются — все более жестко и бескомпромиссно — по мере того, как наверху утрачивают иллюзии, всецело сосредоточиваясь на удержании и укреплении власти и привилегий. Истина, идея, справедливость, идеалы сохраняют лишь инструментальный смысл, становятся демагогической завесой, орудием манипулирования массами. Возникает своего рода двойственная истина — одна для рядовых — мифическая, олеографическая, черно-белая, другая — для узкого круга, для тех, кому надлежит знать и понимать.
Интересы власть имущих требуют, помимо прочего, умолчаний, искажений, запрета или ограничения доступа к источникам, чужим мнениям. Не только знание, но и незнание или искаженное знание — огромная сила, когда оно способствует самообману или обману других, когда становится орудием манипулирования общественной психологией, общественным сознанием. Превратить в послушный рычаг, заставить бездумно верить и фанатично действовать можно только тех или по преимуществу тех, кто добровольно отказывается или насильственно отлучается от информации, от знания. Знание, как говорили древние, «умножает скорбь», а также колебания и сомнения. А они опасны, расслабляют, лишают оптимизма и энтузиазма, ведут к эрозии веры, к эрозии нарциссизма. Заботливо сконструированный искусственный мир под напором знаний и информации дает трещины, рушится, люди могут усомниться в абсолютности единственной истины, правоте «дела».
Понятно, почему правящая элита заинтересована в «незнании», в нетерпимости и неприятии «чуждых» идей. Это способствует легитимизации и освящению ее господства посредством устранения всего того и умолчания обо всем том, что этому господству препятствует или может поставить его под сомнение. Это способствует насаждению фанатизма, одномерности, бездумного энтузиазма и оптимизма в массах, превращает их в удобный объект манипулирования. Энергия масс, кроме позитивных задач, может направляться, таким образом, на реализацию фантастических, утопических, иногда даже губительных проектов. Например, в русло параноидальной мании преследования, против врагов народа или преувеличиваемых козней враждебных внешних сил.
Для сохранения монолитизма, единообразия, социального послушания, социального нарциссизма необходима постоянная уверенность в непогрешимости политического курса, в частности внешней политики, поскольку она является отдушиной, в которую традиционно направляется недовольство масс. Механизм переключения недовольства в сторону действительных и мнимых врагов анализировался многими исследователями, в частности, например, 3. Фрейдом, считавшим его одним из основных социально-психологических механизмов подавления и удержания в повиновении угнетенных. Культивирование нарциссистского любования собственной системой или страной, национальными и культурными традициями в противовес другим странам, обществам, культурам, меньшинствам, переориентация ненависти к господствующей группировке в направлении других народов есть рычаг господства, достижения внутреннего согласия. Преувеличение достоинств собственной системы, собственной культуры с сопутствующим пренебрежением к людям, находящимся за ее пределами, дает иллюзорное вознаграждение за убожество собственной жизни, эксплуатацию, подавление, репрессии.
Таким рычагом господства ловко пользовались многие диктаторы, в частности Сталин, у которого есть множество высказываний, поощрявших и насаждавших «социалистическое» и националистическое самомнение и самолюбование. Например, высказывание о том, что «последний» советский человек неизмеримо выше любого высокопоставленного буржуазного чинуши. Заметим — «последний», т.е. такой, возможно, который больше всех задавлен сверхэксплуатацией, которому уж совсем плохо. Однако и этот несчастный должен просто обязан находить утешение, психологическую компенсацию в сознании, что он гражданин «самой лучшей», «самой счастливой», «самой свободной и демократической» и во всех прочих отношениях «самой, самой» страны, служащей примером и маяком для народов всего мира.
В определенных условиях такая «компенсация» оказывается весьма эффективной. Самомнение и самолюбование становятся одной из доминант массовой психологии. Происходит, как отмечал Фрейд, идентификация в нарциссистском высокомерии правящих и угнетенных (хотя мы и жалкие плебеи, зато римляне, господствующие над миром!). Причем, конечно, массовое самомнение и самолюбование далеко не всегда и не только насаждаются сверху. Такие настроения являются во многом стихийными, обусловливаются как давними историческими факторами и традициями, так и социально-политическими катаклизмами нашего века, как никогда возбудившими и оживившими в массовом сознании веру в близость «земного рая».
Так или иначе, феномен социального нарциссизма соответствует интересам господствующей касты, стремящейся к сохранению и упрочению своего положения. Тайное и явное стимулирование враждебности к «другим», самовосхваления, нарциссистски ориентированного массового сознания призвано укреплять монопольный статус этой касты, устранять сомнение в ее исключительных правах и привилегиях.
Нарциссистское сознание во многом связано со специфическими типами личности, особенно характерными для тоталитарного общества. У них атрофирована способность критического отношения к существующему, к системе, пропагандистским штампам, они лишены самостоятельности, идеализируют собственную страну, систему и власть, им свойствен консерватизм и универсальный конформизм, который, впрочем, в определенных условиях может перерасти в пра-воэкстремистский нигилизм. Такие люди страдают гипертрофией критицизма в отношении всего, что находится за пределами порядков и представлений, в духе которых они воспитаны. Внешний мир они видят исключительно в черном свете. Собственное же положение, каким бы тяжелым оно ни было, они склонны рассматривать как естественное, единственно возможное и желанное, даже как высшее, наилучшее из возможных. Именно они при покушении на это положение быстро обнаруживают склонность к опасному экстремизму фашистского типа. Социальный и национальный нарциссизм сочетается у них с агрессивностью, резонерством, стремлением поучать всех и вся. Последнее органически вытекает из догматического абсолютизма, железного убеждения в обладании единственной, высшей и окончательной истиной. Феномен Нины Андреевой и общества «Память» как раз находится в этом русле.
Если удалось наконец решить сакраментальный вопрос, что есть истина, если знаешь единственный путь ко всеобщему счастью, обладаешь уникальным рецептом спасения человечества, возникает понятное стремление — обратить людей, в большинстве своем «не понимающих», в твою веру. Во что бы то ни стало, добровольно или насильно! У других есть свои истины, в которые они нередко верят столь же свято, но эти истины с точки зрения той единственной, которую ты принимаешь за аксиому, — ложны, и не только ложны, но вредны, даже, может быть, пагубны для народа, для человечества. Поэтому любой ценой надо заставить их принять ту, единственную. Для их же блага! И неизбежно возникает императив — хорошо и морально все, что способствует успеху дела, нужно идти ко всеобщему благу, используя любые средства. Из этого императива, по существу, и вырос 1937 год. Идея мессианского призвания прямо ведет к концлагерям, геноциду, экспансионизму.
Для людей такого рода не существует ничего, кроме мифа, который заслоняет все на свете, кажется единственной правдой. Убедить их в чем-нибудь, что противоречит исходной догме, нарциссистскому ослеплению — невозможно. Мир универсальной схемы придает им цельность и силу. Такие люди, а их все еще немало, ничего не поняли, ничему не научились. Они не способны понять и научиться — их уже научили раз и навсегда.
Недавно видный деятель советского театра в одной из статей высказал очень, на мой взгляд, интересную мысль. Все разговоры о системе, созданной во времена сталинщины, сказал он, неубедительны, пока не будет дан ее классовый анализ.
Конечно, такие термины сейчас не в моде, негативная реакция, ими вызываемая, вполне понятна. Нужно ли говорить, что именно ассоциируется с ними. Несбывшиеся надежды, легкомысленный утопизм, последствия которого еще долго придется «расхлебывать», апокалиптические драмы, миллионы жертв и много, много других страшных вещей. И все же с водой не следует выплескивать и ребенка. Отказываясь от одиозных слов, нельзя элиминировать некоторые содержательные моменты, которые могут многое объяснить. Невозможно переоценить чувство облегчения и очищения, когда был провозглашен приоритет общечеловеческих ценностей над классовыми. Как это прекрасно! Но здесь таится и некая скрытая опасность: общечеловеческие декларации и призывы ко всеобщему единению не раз использовались в корыстных целях, в частности господствующими социальными группами. Можем ли мы с уверенностью утверждать, что этого не произойдет и сейчас?
Итак, что же до сих пор препятствовало — не побоюсь повторить этот термин — классовому анализу сталинизма? Может быть, как раз классовые, групповые интересы? Чем объясняется абсолютная неэффективность семидесятилетней «странной войны» против бюрократии? Не тем ли, что кому-то выгодно было не допускать реального социального анализа, трактовки номенклатурной бюрократии как класса или господствующей социальной группы? Разрешалось все, кроме этого. Номенклатура препятствовала всеми средствами обнаружению своей истинной глубинной природы, уводила поиски в другие каналы. Она не противилась, даже скорее поощряла разговоры о чем угодно — о себе как об управленческой группе, состоящей из чиновников-волокитчиков, о неэффективности, формализме, даже вредности своей деятельности и бездеятельности, о необходимости борьбы с собой и т.д. и т.п. Только не о своей социальной природе, тем более не о социальной природе своей верхушки. Это тема была абсолютно запретной, ее вообще нельзя было касаться. Не поэтому ли, в частности, все удары против бюрократической системы не достигали цели?
Правящая группа создала систему защитных механизмов, ограждавшую ее социальный статус, власть и привилегии. Существенную роль в этой системе, кроме репрессий, устрашения, запретов, лжи, идеологических мифов, догм и пропагандистских клише, играли некоторые целеустремленно формировавшиеся социально-психологические механизмы. Например, механизм социальной идентификации («народ и партия едины»), социального послушания («любое (!?) задание родины выполним»), перманентного чувства благодарности («спасибо партии за...») и т.д. Социальный нарциссизм занимает едва ли не ключевое место среди этих механизмов.
Трагические события 20-х—30—40-х — начала 50-х гг., разрушение или деформация многих сфер материальной и духовной жизни, неэффективность административно-командных методов управления, пренебрежение правами человека, низкий жизненный уровень, хронический дефицит и многое другое очень удобно было компенсировать упорно внушавшимися и многими до сих пор разделяемыми идеями о «неизмеримом превосходстве» нашей системы, демократии, образа жизни, культуры, идеологии и т.д. Нарциссистское сознание долго и небезуспешно функционировало, выполняя свои общественные функции, пока концепция и практика перестройки не нанесли ему серьезный, хотя еще и не окончательный удар. Пока не рассыпались годами возводившиеся иллюзорные апологетические конструкции, не стало очевидным, что необходимо революционное обновление общества, экономических и политических структур. Пока не оказалось, что хвастовство и демагогия должны уступить место самокритике и реализму, застойный догматизм — новому мышлению, мнимые демократия и народовластие — реальным, мифический развитой социализм — действительному движению к развитому и процветающему обществу. Пока не стало ясным, что на смену социальному нарциссизму, этому патологическому общественному феномену, за которым скрыватюся прекраснодушный идеализм или корыстные интересы, должен прийти трезвый и честный подход к себе и другим.
ЛИТЕРАТУРА
1.«Теlos 1974—1975», № 2, р. 31.
В человеческом измерении,
издательство "Прогресс", 1989 г.
