Е.Н.Стариков Маргиналы. (из сб. "В человеческом измерении")

Понятие маргинальности служит для обозначения пограничности, периферийности или промежуточности по отношению к каким-либо социальным общностям (национальным, классовым, культурным). Маргинализация в ее типичной, классической форме — это, во-первых, потеря объективной принадлежности к данной социальной общности (например, классу) без последующего вхождения в иную общность, а во-вторых, проистекающая отсюда потеря субъективной идентификации себя с определенной группой, размывание норм и ценностей исходной субкультуры без соответствующего приобщения к новой субкультуре («личность на рубеже культур»). Классическая, так сказать, эталонная модель маргинала — фигура мигранта из села в город в поисках работы: уже не крестьянин, еще не рабочий; нормы деревенской субкультуры уже подорваны, городская субкультура еще не усвоена. Главный признак маргинализации — разрыв социальных связей, причем в «классическом» случае последовательно рвутся экономические, социальные и духовные связи. В случае включения маргинала в новую социальную общность эти связи в той же последовательности и восстанавливаются, причем установление социальных и духовных связей, как правило, сильно отстает от установления связей экономических. Тот же сельский мигрант, став рабочим и адаптировавшись к новым условиям, еще длительное время не может ассимилироваться в новой среде. Не являясь уже маргиналом в «чистом» виде, данный индивид в то же время является носителем социальной и духовной маргинальности.

В отличие от «классической» возможна и обратная, инвертированная последовательность маргинализации, начинающейся с «верхнего» — социально-психологического «этажа» и лишь потом (причем далеко не всегда) захватывающей и «нижние» — социальный и экономический «этажи». Духовная люмпенизация, разрушение ценностной структуры личности, крах профессионального этоса и его ядра — трудовой мотивации ведут к отмиранию старых социальных связей: семейных и дружеских, связей с трудовым коллективом. Объективно все еще оставаясь в рамках данного класса, индивид теряет его субъективные признаки, психологически деклассируется, что чревато последующим исходом на периферию производственного процесса или за его пределы. Но даже оставаясь в пределах процесса производства, подобная личность с полным основанием может быть охарактеризована как маргинальная. Ибо деклассирование — понятие прежде всего социально-психологическое, хотя и имеющее под собой базисные экономические причины. Но воздействие этих причин не является прямым и немедленным: объективно выброшенный за пределы пролетариата, безработный на Западе не станет люмпеном, пока он сохраняет психологию класса, его этос и прежде всего — трудовую этику. У нас в стране нет безработицы, но есть деклассированные представители рабочих, колхозников, интеллигенции, управленческого аппарата. В чем их выделяющий признак? Прежде всего — в отсутствии профессионального кодекса чести, трудовой этики. Профессионал не унизится до плохого выполнения своего дела. Даже при отсутствии материальных стимулов настоящий рабочий не сможет работать плохо — скорее он откажется работать вообще. Физическая невозможность халтурить отличает кадрового рабочего-профессионала (так же как и крестьянина, и интеллигента) от деклассированного бракодела и летуна. Если на Западе для разрушения профессионального этоса требуется очень длительный период безработицы, то у нас тот же самый результат достигается развалом производства, уравниловкой, выводиловкой, ублюдочными «починами» и фиктивными «соцсоревнованиями». Если болтовня на собраниях и прочая «общественная активность», подхалимаж перед начальством оплачиваются так же (или еще выше), как и квалифицированный труд, происходит девальвация труда как этической ценности. Приучение к браку, расхлябанности, дезорганизованное™ — процесс долгий и многотрудный, если он осуществляется по отношению к кадровому профессионалу, а не пэтэушнику. И это — процесс деклассирования, поскольку без трудовой этики и профессионализма, без уважения к себе как к специалисту своего дела классовое сознание невозможно.

Здесь нами в тезисной форме обозначена лишь одна из причин формирования нашего доморощенного советского охлоса. Но причин этих, к сожалению, много. Кратко проанализируем основные из них.

Миграции населения без соответствующего развертывания социальной инфраструктуры

Еще в дооктябрьский период первая мировая война усилила в социальной структуре российского общества маргинализационные процессы. Последовавшая же затем гражданская война привела к взаимному истреблению наиболее активных элементов российского общества, составлявших культурное меньшинство народа. Это в полной мере относится и к рабочему классу: из гражданской войны и сопутствовавшей ей разрухи вышел «пролетариат, ослабленный и до известной степени деклассированный разрушением его жизненной основы — крупной машинной промышленности...» [1 ]. В августе 1920 г. переписью было учтено 1,7 млн. промышленных рабочих, причем кадровые рабочие составляли не более 40%, т.е. около 700 тыс. человек [2 ]. Но уже к началу первой пятилетки общая численность рабочего класса увеличилась в пять раз, а если вести отсчет от численности его кадрового ядра, то в 12 раз. Вполне понятно, что обеспечить такой взрывообразный рост за счет расширенного воспроизводства рабочего класса на его собственной основе было невозможно. Основную массу пополнения рабочих составила пауперизованная сельская молодежь. Преемственность классовой традиции, обеспечиваемая в обычных условиях органичным характером воспроизводства рабочего класса, была нарушена, что привело к утрате специфически пролетарской классовой психологии и классового этоса. Рабочий класс перестал быть «классом для себя» и вернулся в аморфное состояние «класса в себе». Однако этим не исчерпываются негативные последствия «размывания» рабочего класса «нашествием» сельских мигрантов. В условиях России 20-х годов в лице кадрового пролетариата и крестьянства мы имеем не просто два разных класса, а носителей двух принципиально различных парадигм развития — европейской и азиатской. В свое время Г. В. Плеханов писал, что «в лице рабочего класса в России создается теперь народ в европейском смысле этого слова» [3], т.е. цивилизованное, культурное, осознающее свои классовые интересы и способное их защищать, с развитым чувством собственного человеческого достоинства население. Что же касается русского крестьянства, то его мелкобуржуазный характер до последнего времени слишком сильно преувеличивался. Следует согласиться с мнением И. М. Клямкина о том, что в лице русского крестьянства мы имели патриархального и мелкотоварного производителя добур-жуазного типа [4 ] — то, что на языке современной социологии именуется «традиционным сектором», связанным не столько с товарно-денежным, сколько с натуральным хозяйством. Остатки старого кадрового пролетариата европейского типа были захлеснуты морем сельских переселенцев с неисчерпаемыми резервами азиатчины, бескультурья, патриархального патернализма в сознании. Объективно поднимая посредством миграции в город свой социальный статус и уровень жизни, бывшие крестьяне были преисполнены радужных надежд. Восходящая мобильность, порождая в их сознании «революцию растущих ожиданий», превращала их в послушную и доверчивую по отношению к государству массу населения. Социальная база диктатуры пролетариата подвергалась, таким образом, эрозии, обеспечив тем самым возможность последующей узурпации классового господства Аппаратом. В период «великого перелома» победила не просто одна из далеко не лучших моделей «неразвитого социализма». Победу одержала «азиатская» парадигма общественного развития над «европейской» парадигмой. Если последняя характеризуется наличием независимых от государства субъектов собственности, развитым гражданским обществом и развитой классовой структурой, при которой государство является лишь элементом надстройки, то «азиатская» парадигма отличается тотальным проникновением государства не только во все надстроечные сферы, но и превращением его в решающий элемент базиса, слиянием властно-политических отношений с отношениями собственности (феномен «суверенитета-собственности» [5 ]) и превращением государства в верховного собственника всех средств производства, соответственно поглощением государством гражданского общества и наличием в социальной структуре не классового, а сословного деления (ибо главный классообразующий признак узурпируется государством) [6]. Структурообразующими основаниями обеих парадигм выступают два принципиально различных типа обмена деятельностью: товарно-денежный, «горизонтальный» (ибо товар — всеобщий левеллер), облекающий отношения людей в безлично-вещную форму, — на Западе и редистрибуция — внетоварный неэквивалентный «вертикальный» продуктообмен в виде волевого изъятия центральной властью прибавочного продукта с целью его последующего натурального перераспределения, облеченный в форму личной зависимости — на Востоке*.

*Понятие «редистрибуция» введено в научный оборот сравнительно недавно крупнейшим представителем экономической антропологии Карлом Поланьи и в настоящее время широко употребляется также и советскими исследователями.

В 1929 г. в стране произошло окончательное отторжение «западной», «европейской» парадигмы в виде социализма, при котором субъекты собственности находятся в рамках гражданского общества, а не государственного аппарата, развиты товарно-денежные отношения, а государство является всего лишь элементом надстройки. Эта парадигма была сметена натиском «азиатчины» и заменена архаичной редистрибутивной моделью, рядящейся в ультрареволюционные одежды. Складывается ситуация с двумя схожими антиподами — социализмом и его «больной тенью» — «казарменным коммунизмом», напоминающая дихотомию Одетта — Од или я из балета П. И. Чайковского «Лебединое озеро».

Переход от товарно-денежных отношений к редистрибуции имел серьезнейшие последствия для всей социальной структуры советского общества. Прежде всего, поскольку верховная собственность переходит из рук общества в руки государства, последнее начинает искусственно «творить» отношения собственности (превращение колхозов в совхозы, прикрепление рабочих — представителей класса-«гегемона» к заводам в 1940 г. и т.д.), фактически низводя отношения собственности до уровня юридической фикции. В этих условиях главный классовый признак теряет свое формообразующее значение, становясь фактически безразличным при социальной характеристике того или иного слоя людей. Соответственно, деление общества на экономические классы приобретает чисто формальный характер. Структурообразующее основание социальной дифференциации здесь иное — социальные функции, выполняемые в рамках редистрибуции. Все общество делится на две большие функциональные группы-сословия: 1) управленческая верхушка, занимающая ключевое положение в системе редистрибуции и выполняющая диспетчерско-распределительные функции; 2) рядовые производители, создающие прибавочный продукт, изымаемый первой группой в редистрибутивную сеть. Причем это изъятие приобретает явно выраженный рентный характер, напоминая явление, именуемое К. Марксом «рентой-налогом».

Поступая в редистрибутивную сеть, совокупный прибавочный продукт выступает в виде потребительных стоимостей. К. Маркс констатировал прямую зависимость между уровнем натуральности хозяйства и степенью развития отношений личной зависимости [7]. Личная зависимость производителя, внеэкономическое принуждение, натуральная трудовая повинность — на одном полюсе общества, натуральные привилегии и опять же личная зависимость от вышестоящего — на другом.

Массовое перемещение сельских мигрантов в города не сопровождалось соответствующим развертыванием социальной инфраструктуры, что надолго блокировало их вхождение в городскую субкультуру. Происходила рурализация города, перемещение целых блоков сельской жизни в города. Потеряв связь с деревенской субкультурой и не имея физической возможности включиться в городскую, мигранты создавали типично маргинальную «барачную» субкультуру, в рамках которой обломки сельских традиций переплетались с наспех усвоенными «ценностями» квазигородской «пиджин-цивилизации».

Многослойная система бюрократических рогаток (прописка, обмен жилплощади и т.д.), носящих явно выраженный докапиталистический характер, препятствует свободному переливу рабочей силы, фрагментаризируя и дробя рабочий класс на многочисленные ведомственные, региональные, профессиональные и прочие квазикастовые группы, различающиеся по уровню правовой защищенности, обеспеченности элементами социальной инфраструктуры, по снабжению и т.д. Эта уродливая система мешает не только нормальному передвижению рабочей силы, но и воспроизводству рабочего класса на своей собственной основе. Раскол рабочего класса на отдельные сословия, его ведомственная «трайбализация» консервирует длящееся со времен гражданской войны состояние «класса в себе», лишает этот класс возможности действовать в общенациональном масштабе.

В настоящее время социальные перемещения типа «из крестьян — в рабочие» дополняются другими типами социальных перемещений. Например, «несоответствие между расселением населения и размещением образовательных институтов приводит к резкому повышению миграции молодежи в ущерб менее развитым типам поселений и регионам» [8 ]. По данным того же исследования, 3/4 людей живут и работают в возрасте 30 лет не в тех местах, где они родились; относительная стабилизация социально-профессионального положения человека, его места в социальной структуре происходит примерно к 27 годам, до этого же он находится в состоянии «социального перемещения» [9]. Состояние «неукорененности», «выбитости из колеи», потери «малой родины», вообще очень болезненное, особенно чревато деструктивными последствиями для юной личности, только проходящей процесс социализации.

В целом по стране размеры миграций необыкновенно велики, значительно превышая естественный уровень «горизонтальных» перемещений. В этом коренится одна из причин социальной неопределенности, рыхлости, магмообразности населения, постоянный источник его маргинализации. «Ежегодно в СССР около двадцати миллионов человек меняет места проживания. При такой подвижности и нынешней продолжительности жизни средний человек переселяется за свою жизнь шесть раз. И если сто лет назад подавляющее большинство людей умирали там, где рождались, то теперь большинство рано или поздно покидают свою «малую родину». По последней переписи, жило не там, где родилось, 47 процентов населения страны в целом и 57 процентов горожан в частности» [10]. Очень велика текучесть рабочих кадров. И в промышленности, и в строительстве она превышает 11 процентов [11 ].

В настоящее время большинство населения хотя и проживает в городах, но по происхождению своему сельское. Горожане третьего поколения (только их можно считать горожанами в полной мере) составляют в среднем не более 15 процентов населения наших городов [12].

Кратко рассмотрев миграции населения, вызванные преимущественно экономическими причинами, как источник маргинализации, перейдем теперь к рассмотрению ее политических источников.

Опасно не само «размывание» городского населения волнами сельских мигрантов, а невозможность мигрантов укорениться в силу отставания социальной инфраструктуры и организоваться, наладить социальные связи в рамках нового для них класса в силу отсутствия институциализированного гражданского общества. Ведь консолидация аморфных «классов в себе» в организованные ряды «классов для себя» возможно только в рамках свободно действующего гражданского общества. Но именно этого-то условия после 1929 г. и не было. Процессы классообразования были искусственно заблокированы по политическим причинам: после «великого перелома» сталинский режим делал все от него зависящее для искусственно-принудительного усиления процессов маргинализации. Здесь мы сталкиваемся уже с одной из разновидностей описанного в начале данной статьи процесса инвертированной маргинализации. Огромные усилия прилагались государством для того, чтобы разорвать органично возникающие связи между людьми, разрушить совокупность спонтанно зарождающихся самоуправляемых организаций — классовых, профессиональных, творческих, территориально-поселенческих, которые именуются гражданским обществом. И если тенденция к спонтанному революционному творчеству, реализовавшись (да и то не в полной мере) лишь в 20-е годы, дала нам пример расцвета социалистического гражданского общества, то возобладавшая в конце 20-х авторитарно-этатистская тенденция ознаменовала возврат к российской деспотической парадигме, подновленной и усиленной нечаевской революционно-авторитарной парадигмой. Установилась специфическая разновидность бонапартистского режима.

Следует сказать, что сталинский бонапартизм отличался от классического. Если последний паразитирует на равновесии классовых сил и, балансируя между двумя одинаково сильными классами, стравливая их между собой, играет роль третейского судьи и тем самым приобретает невиданную по отношению к гражданскому обществу автономию, то сталинский режим основывался не столько на балансировке между классами, сколько на их полной маргинализации, сохранении их в состоянии «классов в себе». И в этом сталинский режим опять-таки более походит не на европейско-бонапартистский, а на азиатско-деспотический. В условиях отсутствия гражданского общества, состоящего прежде всего из «классов для себя», возникает небывало широкое поле для самых фантастических, самых диких социальных и политических экспериментов государственной власти над обществом-паралитиком. Государство начинает выступать в качестве своеобразного «скульптора», «лепящего» из податливой человеческой глины по своему усмотрению все, что заблагорассудится. При этом, чтобы человеческая «глина» не теряла своей податливости, «скульптор»-государство перманентно ее «размягчает» при помощи обрыва любых естественно возникающих социальных связей. Средствами такого «размягчения» служат идеологическая мистификация и террор. И посреди полуживых гигантов — «классов в себе» — резвится и изгиляется уродливый карлик — единственная группа, доросшая до состояния если не класса, то сословия «для себя», — государственная бюрократия.

Внешне во многом иррациональный, «безадресный» сталинский террор имел своего адресата — это было гражданское общество, составляющие его социальные связи. Следствием насильственного разрыва социальных связей, интегрирующих отдельных людей в добровольные автономные организации, и уничтожения самих этих организаций, образующих клетки живой ткани гражданского общества, явилось то, что живая ткань оказалась изодранной в клочья, а это в дальнейшем должно было обернуться некрозом самой ткани. Человек, с которого «сдирают» один слой социальных связей за другим, как с кочана капусты сдирают лист за листом, постепенно де-социализируется, превращаясь из «совокупности всех общественных отношений» в «абстракт, присущий отдельному индивиду», в социальный (точнее, десоциализированный) атом. Социально-психологические последствия этого нам еще предстоит проанализировать ниже.

Невозможность установления членами данного социального слоя или класса добровольных горизонтальных связей означает блокировку процесса становления «классов для себя». Таким образом, марги-нализированный массовым притоком сельских мигрантов рабочий класс вполне сознательно обрекался руководством государства на принципиальную невозможность классовой консолидации в будущем. При этом блокировались не только прямые попытки установления спонтанных внутриклассовых связей — попытки превращения аморфной магмы «класса в себе» в кристаллическую решетку «класса для себя», но и всякие предпосылки такого направления развития. А такими предпосылками являются:

— достаточный уровень материальной обеспеченности;

— определенный уровень общей, в том числе, политической и правовой культуры, без чего данный класс не сможетчвоспроизводить себя как сознательную социально-политическую общность и останется в состоянии социальной магмы, ведя деидеологизированное и лишенное духовных ценностей убогое растительное существование;

— наличие личной свободы и политических прав. Без этого условия необходимые общеклассовые структурные связи невозможно будет создать. В условиях отсутствия личной свободы представители трудящихся классов отождествляются со своей рабочей силой, не признаются за эмансипированных членов общества и остаются лишь «классами в себе»;

— неразрывно связана с личной свободой другая обязательная субъективная предпосылка формирования «класса для себя» — чувство человеческого достоинства;

— «класс для себя» невозможен без собственной интеллигенции, которая артикулирует его интересы, организует и возглавляет его культурную, идеологическую и политическую деятельность, обеспечивает функционирование классового самосознания;

— собственный классовый этос, становым хребтом которого является трудовая этика и культура труда — основа профессиональной гордости и человеческого самоуважения.

Как же сейчас обстоит дело с этосом рабочего класса? Для ответа на этот вопрос надо рассмотреть еще одну причину маргинализации, на этот раз ведущую к социально-психологическому деклассированию, к духовному босячеству и люмпенству.

Социальная имитация: распространение паразитарно-иждивенческой модели поведения сверху вниз

«Великий перелом», как уже говорилось выше, ознаменовал переход от европейской товарно-денежной модели обмена деятельностью к архаичной азиатской модели редистрибуции. Если европейская модель ставит уровень потребления в прямую зависимость от сферы производства (наличие собственности на средства производства или трудовое участие в производственном процессе), то азиатская парадигма выводит уровень материального благосостояния из отношений власти (место в бюрократической табели о рангах). Редистрибуция (буквально «перераспределение») характеризуется рентным типом отношений, при котором сфера производства рассматривается лишь как пассивный источник выколачивания прибавочного продукта, а «главная» деятельность протекает в сфере его распределения. Перемещение акцентов из сферы производства в сферу распределения несет в себе потенциально огромную опасность коррупции. Редистрибуция порождает особый этос, люмпенский по самой своей сути. «В целевых установках люмпена ориентация на социальное возвышение ... приобретает форму стремления к расширению потребления, не связанного с дополнительными трудовыми усилиями» [13]. Именно в силу этого создаваемый в 30-е годы Аппарат, стоящий над классами, нашел адекватный материал для своего построения в деклассированных элементах. Мафиозные законы, по которым жил сталинский Аппарат, — политическая уголовщина, принципиальная нелигитимность и правовой нигилизм, предпочтение силовых, террористических методов, беспредельный цинизм — все это требовало особого рода «кадров» для Аппарата. Аппарату нужны были люмпены. Именно люмпены («деревенская беднота») сделали карьеру на коллективизации и тем самым открыли себе дорогу для дальнейшей вертикальной мобильности, превратив Аппарат в социальный лифт. Таким образом, и Аппарат был нужен люмпенам. Люмпен нашел в Аппарате свою корпорацию, близкую ему по духу, «культуре» и способу социального паразити-рования. (Интересная аналогия встречается в работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции»: «Финансовая аристократия как по способу своего обогащения, так и по характеру своих наслаждений есть не что иное, как возрождение люмпен-пролетариата на верхах буржуазного общества» [14]).

Заложенный в номенклатурную элиту в 30-е годы сильный люмпенский заряд продолжает действовать и ныне, поддерживаясь и ку-мулируясь самой ее экономической основой — системой редистрибуции. Сами принципы «отрицательного отбора», по которым формируется номенклатурный корпус, аморальны по своей сути и более подходят для комплектования мафии. Не личная компетентность и высокая мораль, а личная преданность как главный критерий отбора, протекция и семейственность как главный его метод, включение в касту избранных с младых ногтей через освобожденную комсомольскую работу, фактическая несменяемость — коловращение номенклатурных единиц внутри замкнутой касты-корпорации, фактическая неподсудность, а также неподотчетность высших перед низшими, все большая замкнутость этого слоя, воспроизводящегося почти исключительно на собственной основе, — фактическая эндогамность, как у индийских каст, внутрикорпоративное деление не по профессиональной специализации, а по «уровням руководства» (фактически «табели о рангах»), отличающимся знаковым ранжированием по степени обеспеченности натуральными привилегиями и закрытой информацией, — все это способствует превращению номенклатуры в антиэлиту: «...Из руководства нашей Административной Системой первыми выбывали лучшие. Отсюда прогноз: эта элитная группа должна деградировать»; в иерархически устроенном руководстве «идут два процесса — деградация деловых качеств и укрепление личной взаимозависимости, подчас размывающей формальные связи. В результате номенклатура, перестав быть элитой, может стать кликой». «...Деградирующие элитные группы, заканчивая эволюцию, превращаются в весьма устойчивые клики. Устойчивость, как известно, вообще свойственна системам с отрицательной обратной связью» [15 ].

Продуктом номенклатурной касты является особый социальный тип «люмпен-бюрократа», описанный В. Г. Гельбрасом десять лет назад применительно к китайской «номенклатуре» — сословию «гань-бу», но имеющий стопроцентную аналогию и у нас [16]. Формируется особая люмпенско-бюрократическая антиэтика, в которой, по словам публициста Ивана Васильева, «принципом становится непорядочность», «...неприятие чести, достоинства, правды, совести — всего того, что сам растерял, а другие сохранили... Я отрекся, отрекись и ты — вот чего они хотят от порядочных. А будешь упорствовать — унизим. Да-да, именно так: не в порошок сотрем, а добьемся, что, отбросив принципы, смиришься и примешь нашу веру» [17]. Вращаясь в сфере распределения и потребления, номенклатура придает потреблению знакомый характер, превращая его в символ статуса, формируя то, что на языке социологии и этнографии именуется «престижным потреблением». Занимая ключевое положение в системе редистрибуции, номенклатура выводит из сферы действия рынка один вид товарной продукции и услуг за другим, превращая их в собственные натуральные привилегии, удовлетворяющие ее паразитарные вожделения и отделяющие кастовой меткой от «плебса», — психология нуворишей, не обремененных культурой, дорвавшихся до жирного пирога и бесстыже выставляющих свои богатства на показ, — феномен, хорошо известный историкам хотя бы на примере термидорианской буржуазии. «Практически повсеместно, — свидетельствует газета «Правда», — значительная часть фондов идет по закрытым каналам. Так, на дачах Рязанского обкома и облисполкома Солотча и Ласково за первое полугодие реализовано 394 килограмма икры, более 6 тысяч банок крабов, шпрот, печени трески, 565 килограммов осетровых и 880 килограммов свиных балыков, более полутонны буженины, 68 килограммов индийского чая и 165 килограммов кофе растворимого и в зернах. Все это составляет о т 56 д о 100 процентов данных товаров, выделенных районным ородторгам» (разрядка наша. — Е.С.) [18].

Какие конкретно социальные группы находятся у ключевых рычагов редистрибуции? Ф. М. Бородкин, заведующий отделением социальных проблем Института экономики и организации промышленного производства СО АН СССР, называет следующие «три различных, хотя и сильно взаимодействующих системы таких групп: группы иерархии партийно-государственного аппарата, группы управления отраслевых министерств и ведомств и группы, имеющие прямое отношение к реализации и распределению благ, — например, работники торговли, общественного питания, здравоохранения. Именно эти группы на протяжении нескольких десятилетий имеют преимущественные позиции в удовлетворении своих потребностей и отстаивании своих интересов...» [19]. Происходит все большая консолидация этих групп, причем зачастую на противозаконной основе, и их ускоренное сращивание с организованной преступностью.

Порожденная редистрибутивной элитой иждивенческо-потреби-тельская этика рантье по каналам социальной имитации распространяется сверху вниз, заражая своим тлетворным влиянием новые социальные слои. Все большее количество людей стремится приникнуть к редистрибутивной кормушке, перейти в сферу «руководства», «управления» и распределения. Как констатируют социологи, «в начале 80-х годов наблюдались заметные перемещения молодежи в сферу торговли и отток ее, например, из учительства» [20 ], «основной вектор распределения трудоресурсов — это перемещение энергии молодого поколения из производящей в непроизводящую сферу, высоко ценятся должности в торговле, причем внешне как бы последнего ряда — прием стеклопосуды, например» [21 ]. Поскольку этот массовый натиск в распределительно-управленческую сферу далеко не для всех заканчивается удачно, то многие делают далеко не безуспешную попытку превратить свои производственные должности в редистрибу-тивные, т.е. получать доход не с выполняемой работы, а с занимаемого места, выколачивая взятки и поборы с клиентов, разворовывая и вынося все, что можно вынести. Как совершенно правильно считает И. М. Клямкин, «это — уродливый бунт против такого положения вещей, когда одним можно, а другим нельзя» [22 ]. К. Г. Мяло констатирует, что массовое развитие потребительских ориентации в обществе при одновременном развитии социального неравенства в потреблении возбуждает в молодежи маргинальных городских кварталов жажду социального реванша [23 ]. «Сколько лет я работал хорошо, а ел — плохо. А вот мной руководили плохо, а ели хорошо. Почему?» — эти слова из письма молодого рязанского рабочего в редакцию «Комсомольской правды» [24 ] кратко и точно выражают то общее чувство обделенности, протеста против социальной несправедливости, которое давно уже распространено среди отчужденных от «общенародной собственности» и всякой причастности к политической власти трудящихся—«рентопроизводителей». Не имея институциализированных каналов для своего проявления, будучи до недавнего времени наглухо заблокированным, это умонастроение прорывалось в глухой фрустрации, в повальной алкоголизации населения, даже в росте числа людей, сознательно уходящих за пределы производства и пополняющих армию «бичей».

Не последнюю роль в этой прямой люмпенизации трудящихся играет тяжелый ручной труд, которым сейчас занято около 50 млн. человек: в промышленности — 34,9% рабочих, в строительстве — 56,4%, в сельском хозяйстве — около 70% [25]. Подобные производства являются своеобразной концетрацией низкого уровня организации труда, дисциплины, культуры и трудовой мотивации при высоком уровне алкоголизма и текучести рабочей силы. В результате сфера немеханизированного ручного труда зачастую служит для занятых в ней переходной ступенью на пути к еще более дальней периферии производства — сезонным и временным работам. А это уже сугубо маргинальная сфера — «экологическая ниша» «бичей» и «бомжей».

Однако гораздо более опасными являются не эти крайние случаи исхода из рабочих в «бичи», не прямая люмпенизация в ее классической форме, а люмпенизация социально-психологическая. При блокировке всех возможных каналов организованной институциализиро-ванной борьбы за свои классовые интересы рабочий класс и другие слои трудящихся начинают претерпевать далеко идущие деструктивные процессы. Так, К. Г. Мяло говорит о «процессе глубокого перерождения социальной ткани на весьма обширном уровне и масштабной нравственной деградации», о «мощной энергии социального распада» [26]. Если не имеют возможности устанавливаться вполне естественные и органичные социальные связи гражданского общества, то на их месте вырастают иные — не социальные и политические, а антисоциальные и уголовные связи. Классы, лишенные возможности завязать процессы кристаллизации в «классы для себя», обреченные оставаться аморфной магмой «в себе», превращаются в гниющее болото, в охлос, в духовных люмпенов. И нереализованные потенции борьбы за свои общеклассовые интересы сублимируются в борьбу отдельных группок и мозаичных фракций за собственное место под солнцем в ущерб всем и вся, в том числе и своему ближайшему классовому окружению. Урвать побольше любой ценой и у кого угодно — вот основной принцип люмпенской морали. Происходит трагический отрыв потребительских ориентации от трудовой мотивации. Трудовой этос разрушается. «...По оценкам специалистов Госстандарта СССР, 75 процентов недоброкачественных изделий выходит из-за нарушений трудовой и технологической дисциплины. Попросту говоря, из-за разгильдяйства, разболтанности» [27 ]. «В городе и селе в полную силу сегодня трудится едва ли пятая часть всех работников, с 1960 по 1980 гг. число прогулов в расчете на одного рабочего в среднем по промышленности РСФСР возросло более чем в 1,5 раза» [28 ]. Уравниловка, многолетняя практика «экономии» фонда заработной платы на самой инициативной и умелой части рабочих привела к исчезновению рабочих наивысшей квалификации. Как пишет член-корреспондент АН СССР П. Г. Бунич, «потолки в оплате перерастали в потолки в работе, в плане, в дефицит рабочей силы, в падение дисциплины» [29]. Почти четверть из 131,5 млн. рабочих мест в нашем народном хозяйстве относится к так называемым «избыточным», т.е. около 32 млн. человек составляют «излишки рабочей силы». «С другой стороны, за минувшие годы накопилось не менее полутора десятков миллионов искусственно созданного таким образом «дефицита рабочей силы». И где? На самых ответственных участках производства, там, где народному хозяйству без нужных работников — конец. Не хватает станочников (у нас 60 человек на 100 станков даже в одну смену, а надо в три), шоферов (во многих автопарках по этой причине простаивает каждая пятая машина), трактористов-механизаторов, строителей, доярок и т.д.» [30 ]. Огромный дефицит рабочих рук снижает дисциплину труда, служит экономической основой для выводиловки, т.е. для поощрения рваческо-иждивенческих настроений. Уравниловка и выводиловка — не просто уничтожение материальных стимулов к труду. Это — фактор деклассирования сознания рабочих, превращения зарплаты в ренту за отбывание рабочего времени. Со второй половины 50-х годов усиливается процесс нивелирования зарплаты при параллельном дроблении потребительского рынка на закрытые «спецсекторы» и возрастании роли привилегий. В силу этого значение заработной платы постоянно падает, в то время как натуральные спецраспределктели и закрытые рынки усиливают свою роль. Зародился этот кастообразующий процесс в 30-е годы, но всеохватывающим стал в 60—70-е. Подрывая покупательную способность рубля, он в то же время резко усиливает значение специфического места работы, ведомственной принадлежности работника, дающей ему доступ на закрытый рынок.

Констатируя общую для люмпенов ориентацию на сферу потребления в отрыве от производственного процесса, следует отметить, что эта ориентация проявляется как бы в двух различных ипостасях: 1) ориентация на максимализацию паразитического потребления; 2) ориентация на уравнительную минимизацию потребления. Если первая ипостась потребительства характерна для деклассированных «верхов», то вторая, аскетически-уравнительная, — для деклассированных «низов». Идеал, к которому стремится эта люмпенская группа, — при низком уровне равной для всех заработной платы вообще ничего не делать. Лозунгом этой группы могла бы явиться фраза из письма в редакцию «Огонька» одной читательницы, разгневанной высоким доходом своей трудолюбивой соседки: «Я не хочу жить, как она. Я хочу, чтобы она жила, как я».

Разрушение трудовой мотивации, основы любого профессионального и классового этоса, влечет за собой разрушение моральной мотивации вообще. Разрушение ценностной ориентации на труд неразрывно связано с разрушением ценностной структуры в целом (аномия). А поскольку обойтись вообще без труда удается далеко не всем, то труд рассматривается лишь как средство обеспечения дальнейшего безделия. Как отметил А. А. Галкин, воспринимаемое в отрыве от трудовых функций, потребление люмпенов приобретает беспорядочный, импульсивный характер [31 ]. Именно поэтому с ростом люмпенизации сознания растет число людей, ориентирующихся на разного рода временные работы. Именно они пополняют армию «бичей». «Наблюдения показали, что для них главная цель — как можно больше заработать, причем любыми путями, не исключая противозаконных, иначе говоря — добыть денег, чтобы потом как можно дольше не работать. Трудиться их заставляет крайняя необходимость» [32 ].

Кризис семьи и маргинализация биосоциальных групп

Большие биосоциальные (половозрастные) группы (женщины, молодежь, пожилые люди и старики), находящиеся на периферии производственного процесса, также становятся зоной маргинализации, если на их производственную периферийность накладывается процесс разрушения и деградации семьи — той ячейки общества, в которую они прежде были прочно интегрированы. Разрушение семейных связей приводит к появлению феномена, названного А. М. Сал-миным «атомизированной периферией» [33]. Резкое понижение плотности и ухудшение качества социальных контактов в семье и на производстве создает дискомфортную, стрессовую социально-психологическую атмосферу, ведет к разрушению механизмов социокультурной регуляции поведения. Происходит как бы обратный процесс десоциализации и «раскультуривания» личности.

Семья формирует представления о социальных связях вообще, именно она является первичным и главным каналом социализации личности. Будучи одним из основных элементов гражданского общества, семья не могла не реагировать самым болезненным образом на его разрушение. Вкупе с этой причиной в деструктивном плане действовали на семью и демографические последствия войны, и «остаточный принцип», хронический дефицит основных элементов социальной инфраструктуры, прежде всего жилья. Этот фактор действует в полную меру и теперь: «При вступлении в брак нормального, по нынешним понятиям, жилья не имеет почти никто. Это показывают все специальные исследования. Более того: если взять все молодые семьи, то есть те, в которых жене не исполнилось тридцати лет, то сколько-нибудь удовлетворительных условий не имеет половина их» [34]. Еще один фактор дестабилизации семьи — низкий уровень заработной платы, явная недостаточность доходов главы семьи, что заставляет женщин включаться в процесс производства наряду с мужчинами в ущерб их традиционной социальной роли матери и хозяйки дома. Сведение всех социальных ролей женщины к функции рабочей силы отражено в непомерно, уродливо высоком проценте женщин в общей численности рабочих и служащих — 50,9% в 1986 г., в то время как даже в послевоенном 1950 г., в условиях острейшей нехватки мужских рабочих рук этот процент был ниже — 47,5. Число домашних хозяек и других трудоспособных иждивенцев сократилось за период с 1960 по 1979 годы с 37,5 до 4,4 млн. человек [35] — тотальная мобилизация, да и только! При этом почти половина работающих женщин заняты физически тяжелым, неквалифицированным ручным трудом. Сложилась такая закономерность, что женщины идут туда, куда не идут мужчины, и заменяют их там, откуда они уходят. Из-за низкого уровня квалификации женщин-работниц сохраняется фактическое неравенство в оплате труда, причем количество и удельный вес женщин с низкой квалификацией растет с каждым годом. Степень «феминизации» той или иной профессии является в настоящее время довольно точным показателем ее непрестижности.

Все перечисленные выше факторы деградации семьи не могли не привести к усилению разрыва семейных связей. По количеству разводов (на 100 браков) наша страна уже занимает второе место в мире после Швеции. Развод означает не только разрыв связей между супругами, но появление детей-«полусирот» — потенциальных маргиналов. Высокий уровень разводов является индикатором неблагополучного положения и во многих нераспавшихся семьях, существующих на «грани выживания»: связи еще не распались, но качество их значительно ухудшилось. Этот процесс качественного изменения характера семейных связей начал развиваться и постепенно усиливаться с конца 50-х — начала 60-х годов параллельно с распадом связей сосед-ско-общинных. Чисто внешней, далеко не главной причиной этого процесса явился в городах постепенный переход от коммуналок и бараков к микрорайонам новой застройки. В мир кучной, тесной жизни рурализированных городских окраин с их густой сетью общинных, земляческих, родственных и дружеский связей начало вторгаться отчуждение. Немалую роль в изменении психологического климата сыграла уродливая, обесчеловеченная среда обитания в новых кварталах, инфернальное социокультурное пространство городов. Но главную, на наш взгляд, роль сыграли не эти внешние, хотя и очень весомые факторы, а описанная выше общая тенденция к переориентации на потребительеко-гедонистические и утилитарно-прагматические цели. Глубоко эмоциональные, альтруистические связи между людьми, без которых в принципе невозможна нормальная семья, все более подменяются прагматично-утилитарными отношениями. Эмпа-тия элиминируется, все более нарастают нравственная глухота, эмоциональная тупость, неспособность понять других людей, восприятие другого человека как неодушевленного предмета.

Жертвой подобного отношения становятся пожилые люди, старики и инвалиды, формирующие наиболее обездоленный отряд «атомизированной периферии». Одиночество, социальная изоляция и связанное с этим чувство своей ненужности плюс низкий жизненный уровень (а зачастую и откровенная нищета на грани биологического выживания) — два этих фактора создают для рассматриваемой группы людей постоянно действующую стрессовую ситуацию, делая ее особенно уязвимой для процесса маргинализации. Подчас деградирующая семья попросту выталкивает такого «ненужного» ей человека за свои пределы, порождая таким образом прямо люмпенизированную группу бездомного бродячего населения, вливающуюся в уже известную нам армию «бичей» и «бомжей». Выше писалось уже о разрушении трудовой мотивации как причине пополнения этой «армии». Если эта причина актуальна прежде всего для представителей трудоспособных возрастов, то деградация семьи выталкивает в эту люмпенскую армию главным образом пожилых людей, брошенных или изгнанных родными. А в принципе обе причины люмпенизации разительно близки — разрушение морали (в одном случае — трудовой, в другом — семейной) в условиях роста паразитарно-рваческих, потребительских настроений.

Еще один источник пополнения маргинальной массы — те, кого А. М. Салмин назвал «природными маргиналами», т.е. люди, являющиеся маргиналами «по самой своей природе, в силу невозможности полной интеграции в общество по физическим или психическим причинам» [36 ].

По данным газеты «Правда» от 26 августа 1988 г., в РСФСР насчитывается 4 053 476 инвалидов, т.е. менее 2,8% всего населения Российской Федерации. В целом по стране их численность составляет около 7 млн. человек, т.е. менее 2,5% населения. Эти цифры вызывают серьезное сомнение. Так, во Франции — стране, уровень жизни и здравоохранения которой выше нашего, в середине 70-х годов численность инвалидов составляла свыше 6% всего населения страны [37 ]. То, что у нас этот процент в два с лишним раза ниже, доказывает лишь тот факт, что многие из действительных инвалидов таковыми официально не признаются и пенсии не получают. Природный маргинал не становится одновременно социальным маргиналом, если обеспечены его права, если он находится под охраной общества и не изолирован социально. В той же Франции благодаря развитию системы медицинского и социального обеспечения «эти природные маргиналы перестали быть одновременно и социальными маргиналами» [38 ]. Иное положение у нас: по признанию газеты «Правда», советские инвалиды — «это, по сути, бесправные массы людей» [39]. Само положение природных маргиналов, инвалидность многих из которых объясняется хищническим использованием их рабочей силы, убожеством быта и медицинского обслуживания, психологически трудновыносимыми условиями инфернального существования, выталкиваемые безразличным обществом за его пределы, — укор этому обществу. Бесчувственное отношение к этой наиболее обделенной и беспомощной (наряду со стариками) части «атомизированной периферии» разлагает само общество, деформируя и извращая систему его моральных ценностей.

Инвалиды и пенсионеры относятся к пауперизированному слою населения. В целом же этот слой, включающий в себя и другие социальные группы (многодетные семьи, матери-одиночки, студенческие семьи, просто низкооплачиваемые категории и т.п.), весьма многочислен. Душевой доход до 75 рублей в месяц имеют 43 млн. человек [40], или 15,3% населения страны. Исследования, проведенные группой академика Т. И. Заславской, показали, что 8,8% населения страны «не дотягивают» от зарплаты до зарплаты, у 24,2% зарплаты хватает лишь на самые необходимые расходы [41 ].

Итак, 33% населения — на черте и за чертой бедности? Все приведенные до сих пор исследования обращаются, как правило, к самооценкам самих респондентов. Но при заниженном уровне социальных ожиданий (что весьма характерно для устойчивых маргиналов) их уровень оценки своего благосостояния будет завышен. Данные других социологических исследований показывают, что значительная часть чернорабочих довольна условиями своего труда [42 ], что больше всего уровнем сельского общественного обслуживания довольны жители самых неразвитых поселений, где нет даже магазинов и начальной школы [43 ]. «Человек, довольствующийся примитивом, должен вызывать глубокое беспокойство как симптом серьезного неблагополучия в обществе. Состояние, близкое к обреченности, ведет к деформации личности» [44].

Но не только низкий уровень денежных доходов бьет по пауперам. В условиях редистрибутивной экономики и фрагментаризиро-ванного рынка с засилием натуральных привилегий и «закрытого» снабжения эти группы, совершенно непричастные к механизму реди-стрибуции, не найдя ничего в госторге, вынуждены приобретать мясо по комиссионным ценам и на рынке. В силу этого постоянно ухудшается пищевой рацион этой группы населения, что не может не отразиться на состоянии здоровья: по данным Госкомстата СССР, потребление мясных и молочных продуктов в семьях с душевым доходом до 75 рублей в месяц снизилось по сравнению с 1970 годом на 30—35 процентов [45]. Особенно опасными последствиями чревато такое снижение в многодетных семьях, ибо прямо бьет по здоровью подрастающего поколения. Механизмы компенсации подобного явления в рамках общественных фондов потребления явно недостаточны: если ежемесячный доход семьи менее 75 рублей на человека, то на каждого ребенка в возрасте до 8 лет выплачивается ежемесячное пособие в размере всего лишь 12 рублей. Вполне ясно, что для десятков миллионов человек, уже сейчас живущих в условиях скрытого голода (нехватка полноценных аминокислот — животных белков, а также витаминов), всякое изменение цен, не сопровождаемое действенными компенсационными мерами, может обернуться уже не скрытым, а вульгарным голодом. Отсюда и вполне понятный страх этой социальной группы перед грядущей реформой ценообразования. Если эта реформа не будет досконально учитывать потребности пауперизованной группы населения, не будет сопровождаться повышением ее реального жизненного уровня, это отбросит ее в ряды активных противников перестройки.

И наконец, несколько слов о такой значительной по объему и исключительно важной биосоциальной группе, как молодежь. Обесчеловечивание связей в семье, отсутствие эмпатии в отношениях между родителями и детьми — одна из главных причин ее ущербной социализации. На эту причину накладывается также деформация других каналов социализации: трудовой коллектив, школа, армия («неуставные отношения»), учреждения культуры. «Коррозия» этих каналов способствует дальнейшему нарастанию духовной маргинализации молодежи. В направлении ущербной, неполной, незавершенной социализации действует вся окружающая молодежь действительность. «Между тем, — считает А. А. Галкин, — при незавершенной социализации распад социальных связей, характерный для маргинализации, происходит быстрее и приобретает всеобъемлющий характер» [46].

Маргинализации молодежи способствует не только ущербная система социализации, но и ее социальная незащищенность, общая тенденция к вытеснению молодежи на периферию всех сфер общественной жизни. Применительно к странам Запада А. М. Салмин употребил удачное выражение «запрограммированное неблагополучие молодежи» [47]. Подобное выражение, на наш взгляд, вполне уместно и для общей характеристики положения советского молодого поколения.

Блокировка каналов самореализации молодежи вкупе с отсутствием в ее сознании (в силу ущербной социализации) социокультурных механизмов подобной самореализации приводит к уродливым способам самовыражения, к различным видам девизнтного поведения и социальной патологии. Наркомания, токсикомания, проституция, хулиганство — не только симптомы социальной болезни, но и источники формирования и пополнения все новых специфических групп люмпенов, расширенного воспроизводства люмпенской субкультуры.

Лишенное корней, уходящих в трудовую, семейную, общинную мораль, человеческое «я» расплывается, мотивы поведения человека начинают формироваться вне ценностной структуры. Отсутствие морального стержня, иерархической структуры ценностей разрушает и структуру мотивации, делая поступки зачастую непредсказуемыми и неожиданными для самих действующих лиц (примеры: «немотивированная» жестокость, «бессмысленные» преступления). На передний план выходит внеморальная мотивация: утилитарная, конформистская, а зачастую примитивно-гедонистическая, на уровне физиологических потребностей. Происходит как бы «расстыковка», фрагмента-ризация социальных установок личности: когнитивный (рассудочный, понятийный) уровень сознания может оказаться в диссонансе с аффективным (эмоциональным) и конативным (поведенческим) уровнями. Публично признаваемые и одобряемые цели и идеи, не приобретая аффективной коннотации (эмоциональной окраски), не интериоризируются личностью и существуют как бы вовне, в виде чисто формальной условности, с которой надо в меру необходимости считаться, но брать которую за основу своего поведения — «попросту глупо». Целостная система мотивов, будучи лишена морального стержня, превращается в хаос, в простое реагирование на стихию импульсов, в борьбу дискретных и амбивалентных мотивов, лишенных этической коннотации.

Для обозначения подобного состояния служит введенное Эмилем Дюркгеймом понятие «аномия», концепцию которой развили затем Р. Мертон и Т. Парсонс. В тезисной форме феномен аномии можно охарактеризовать следующим образом:

— отсутствие моральной регуляции поведения, моральный вакуум;

— отсутствие самоконтроля и дисциплины, основанных на инте-риоризованных нормах культуры;

— десоциализация личности, переход регуляции человеческого поведения с высших, социальных уровней на низшие, биологические;

— атомизация личности, потеря ею социальных связей, отчуждение от общества;

— утеря личностью собственного «я», распад личности.

Концепция аномии явно коррелируется с концепцией маргинальности. Собственно говоря, термином аномия обозначается типично маргинальный комплекс в сознании, базирующийся, как и сама маргинализация, на разрыве социальных связей и на отсутствии самоидентификации личности с какой-либо определенной социальной общностью и культурой. Обрыв социальных связей, ведущий к десоциализации личности, означает постепенное понижение ее социальности с уровня ценностей и интересов до уровня примитивных потребностей, описываемых уже не социологией, а этологией. Еще замечательный русский ученый, профессор П. Ф. Лесгафт в своем труде «Семейное воспитание ребенка и его значение» показал, что при нарушении основных принципов социализации вырастает не личность, а представитель «стада». К ряду явлений этого («отологического») порядка относится дедовщина, распространившая уголовно-лагерный этос на армию, техникумы и ПТУ. «Стадная» модель поведения с обязательной фигурой «вожака» и примитивной, основанной на физической силе иерархией проявилась и в так называемом «казанском феномене»: «В сущности, здесь можно говорить об элементах рудиментарной социальной организации стайного или стадного типа, как правило, возникающей там, где разложились или сильно повреждены социальные и человеческие связи более высокого и сложного типа, что, в частности, и находит выражение в исходной привязанности группировки к территории и примитивной иерархии авторитетов» [48]. В Казани мы столкнулись лишь с одним из проявлений той волны варваризации и социального одичания, которая в разных местах страны заявляет о себе и в массовидных проявлениях самого вульгарного «бытового» хамства, и в грабежах потерпевших аварию поездов, и в мародерстве на местах захоронений жертв нацистского террора, и в актах вандализма на могилах павших воинов. Приметы люмпенства и духовного вырождения становятся все более явными.

Между морально-этической патологией и патологией психической нет четкой грани, первое постепенно переходит во второе. Разрушение гражданского общества, деградация социальных связей и морали, отчуждение ведут к неврозу — будь то в форме депрессии, «ложных эмоций» или патологической зависимости (алкоголизация, наркомания, токсикомания). Всякая патология есть форма ущербного приспособления, адаптации личности к травмирующему окружению. К. Маркс пишет, что болезнь — это стесненная в своей свободе жизнь [49]. Разрушение социокультурных каналов для установления человеческих связей и обрыв самих этих связей имеют своим следствием неудовлетворение потребности в общении, самореализации, что в свою очередь неизбежно ведет к невротизации. Поиски эмоциональной разрядки, «катарсиса» (при отсутствии адекватных социокультурных механизмов и интериоризированных в процессе социализации навыков) ведут в лучшем случае к различным формам экстатического поведения (рок-концерты, дискотеки), в худшем — к вспышкам вандализма, к «бессмысленным» преступлениям, имеющим целью удовлетворение садистских наклонностей. Но в обоих случаях общая невротизация еще более усугубляется.

В целом следует отметить особую опасность морально-психологического деклассирования, нависшую над обществом. Импульсы люмпенизации исходя и «сверху» («люмпен-бюрократия») и «снизу» (люмпены sui generis ), пронизывают общество, оказывая колоссальное психологическое давление на сознание всех социальных слоев. Каковы же пути борьбы с маргинализацией и люмпенизацией основных социальных групп нашего общества?

Во-первых, должны быть изменены те экономические механизмы, которые порождают охлос, создают для него соответствующие «экологические ниши» — технологически отсталые, деградирующие сферы производства, тяжелый немеханизированный физический труд, временные и поденные работы, а также вся редистрибутивно-иждивенческая система хозяйственного «управления» (а фактически — паразитирования) с многочисленными «распределительными» профессиями — от министерств и ведомств до прилавка мясника и пункта приема стеклотары, одинаково порождающие и плодящие коррупцию миллионов людей, удаленных от сферы производства. Носители производственного прогресса должны освободиться наконец от необходимости своим трудом содержать массу ненужных производству, прямо и косвенно паразитирующих людей. Решение этой первой задачи, несомненно, даст материальные средства для решения второй.

Эта вторая задача сводится к тому, чтобы перекрыть каналы, ведущие от маргинальной массы в люмпенское болото. Бывшие сельские мигранты, «учебные» мигранты, а также многочисленные «освоители Сибири и Севера», «первопроходцы», БАМовцы и т.д., им же несть числа, должны наконец получить нормальные условия жизни, достойные человека жилье, школы, больницы — всю ту «опережающую инфраструктуру», которая у нас хронически отстает, обрекая людей на кочевой быт, барачный «уют» и вытекающее отсюда деклассирование. Люди, сменившие место жительства, расставшиеся со своей «малой родиной», должны получить наконец возможность прочно укорениться на новом месте, обрести устойчивые семейные и прочие социальные связи. Это во-вторых.

В-третьих, вместе с блокировкой путей, ведущих к люмпенству, необходимо снять бюрократическую блокаду с установления связей гражданского общества, составляющих живую ткань общественного организма. Это единственный путь прекратить десоциа-лизацию личностей, вырождение нормальных социальных связей в криминальные связи стадно-лагерного типа. С институциализацией полноправного гражданского общества восстановятся внутриклассовые связи и классы обретут наконец положение «классов для себя», установятся соседско-поселенческие, укрепятся семейные и прочие виды социальных связей. Естественно, что при этом будут устанавливаться и связи политические — сказав «а», придется сказать и «б». А для номенклатуры это страшно. Тут же начинается запугивание «подрывом устоев», призраками политической оппозиции и т.д. Что же, и такие последствия возможны. Но если и дальше будут чиниться препятствия институциализации гражданского общества, то меньшая часть наиболее культурных, политически ангажированных людей, цвет нации уйдет в контрэлиту, оппозиционность примет наиболее острые, экстремистские формы. Основная же часть населения, пока еще морально здоровая, будет ускоренно люмпенизироваться. Невостребованная политическая активность трансформируется в уже знакомые нам деструктивно-уголовные и паразитарно-рваческие формы. Блокировка институциализации гражданского общества есть не что иное как разблокировка путей в люмпенское болото. А с разрастанием этого болота будет расти и угроза нового тоталитаризма. Охлос порождает тиранию, об этом еще Аристотель писал.

Человеческие связи — это и есть социальность. Рвать их — значит десоциализировать человека. Надо избегать всего, что рвет человеческие связи — ненужных запретов, массовых миграций, принудительных распределений, насильственных выселений, тюремных заключений и т.д. и т.п., — чем мы, к сожалению, на сегодняшний день так богаты. Уже сверхдостаточно наломано и порвано — давно пора наращивать новые связи и восстанавливать утерянные. Как сказал Антуан де Сент-Экзюпери, «ничего нет в мире драгоценнее уз, соединяющих человека с человеком».

1. Л е н и н В. И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 10.
2. См.: Л а ц и с О. Перелом. — « Знамя», 1988, № 6, с. 159.
3. П л е х а н о в Г. В. Соч., т. III. М., 1923, с. 78.
4. См.: Клямкин И. М. Какая улица ведет к храму? — «Новый мир», 1987, №11,с. 181.
5. Маркс К. иЭнгельсФ. Соч., т. 25, ч. П, с. 354.
6. Об «азиатской» и «европейской» парадигмах см.: Васильев Л. С. Феномен власти-собственности. — В кн.: Типы общественных отношений на Востоке в средние века. М., 1982. Его же. Что такое «азиатский» способ производства? — «Народы Азии и Африки», 1988, №3.
7. Маркс К. иЭнгельсФ. Соч., т. 23, ч. И, с. 88; т. 46, ч. II, с. 100—101.
8. Т и т м а М. X., С а а р Э. А. Молодое поколение. М., 1986, с. 251.
9. Там же., с. 8, 225—229.
10. Переведенцев В. И. Прописка и демократия. — «Московские новости», 1968, №20, с. 3.
11. «Известия», 06.06.1988.
12. «Новое время», 1988, № 23, с. 39.
13. Б у р л а ц к и и Ф. М., Г а л к и н А. А. Современный Левиафан. М., 1985, с. 69.
14. Маркс К. иЭнгельсФ. Соч., т. 7, с. И.
15. Ефимов А. Элитные группы, их возникновение и эволюция. — «Знание — сила», 1988, № 1, с. 60, 64.
16. Гельбрас В. Г. Социально-политическая структура КНР. 50—60-е годы. М., 1980, с. 199.
17. Васильев И. Непорядочность. — «Советская Россия», 07.11.1988.
18. «Правда», 01.09.1988.
19. Цит. по: Павловский Г. Тройной прыжок. — «Век XX и мир», 1988, № 7, с. 30.
20. Т и т м а М. X., С а а р Э. А. Молодое поколение. М., 1986, с. 35. 21.Мяло К. Г. Казанский феномен. — «Новое время», 1988, №34, с. 42.
22. Клямкин И. М. Какая улица ведет к храму? — «Новый мир», 1987, № 11, с. 158.
23. М я л о К. Г. Казанский феномен. — «Новое время», 1988, № 34, с. 41.
24. Г р о м о в В. Без правды не победить. — «Комсомольская правда», 03.06.1987.
25. Народное хозяйство СССР за 70 лет. М., 1987, с. 109.
26. М я л о К. Г. Казанский феномен. — «Новое время», 1988, № 34, с. 42.
27. «Советская Россия», 04.09.1988.
28. К р у т о в а О. Н. Человеческий фактор: социально-философский аспект. — «Вопросы философии», 1987, № 8, с. 24.
29. Б у н и ч П. Г. Искать, бороться, побеждать! — «Московские новости», 1987, № 27.
30. Б е с т у ж е в-Л а д а И. В. Торжественный марш на месте. — «Неделя», 1988, №23, с. 9,10.
31.Бурлацкий Ф. М., Галкин А. А. Современный Левиафан. М., 1985, с. 69.
32. Леденев М. П. Списанные с корабля. — «Студенческий меридиан», 1987, № 4, с. 50.
33. На изломах социальной структуры. М., 1987, с. 261.
34. Переведенцев В.И. Эмансипации не может быть слишком много. — «Советская Россия», 27.02.1988.
35. Т и т м а М. X., С а а р Э. А. Молодое поколение. М., 1986, с. 24.
36. На изломах социальной структуры. М., 1987, с. 237, 238.
37. Там же., с. 237.
38. На изломах социальной структуры. М., 1987, с. 238.
39. «Правда», 26.08.1988, с. 8.
40. «Правда», 01.09.1988.
41. Очень близкие цифры дает всесоюзное социологическое обследование образа жизни советских людей, проведенное ИСИ АН СССР в 1980—1981 гг. — «Социологические исследования», 1986, № 4, с. 90.
42. Б ы с т р о в А. Простые люди. — «Комсомольская правда», 17.07.1988.
43. 3 а с л а в с к а я Т. И. «Перестройка соответствует стратегическим интересам большинства». — «Знание — сила», 1987, № 11, с. 35.
44. Быстро в А. Простые люди. — «Комсомольская правда», 17.07.1988.
45. «Правда», 01.09.1988.
46. На изломах социальной структуры. М., 1987, с. 53.
47. Там же., с. 263.
48. М я л о К. Г. Казанский феномен. — «Новое время», 1988, № 34, с. 41.
49. Марк с К. иЭнгельсФ. Соч., т. 1,с. 64.
.

В человеческом измерении,
издательство "Прогресс", 1989 г.