РЕАЛЬНЫЙ СОЦИАЛИЗМ
AGITCLUB || GORBY || РЕАЛЬНЫЙ СОЦИАЛИЗМ
Я думал, что он стукач


Я думал, что он стукач. А он думал, что стукач я. Ведь кто-то должен был быть стукачом в нашей делегации из двух человек.

Мы быстро долетели до Праги. Нас быстро встретили и поселили в Палас-отеле на Панской улице - совсем рядом с Вацлавской площадью. Мы быстро провели встречу в Доме советской науки и культуры -очень быстро, потому что те, кто пришли на нашу встречу, очень торопились. Мы говорили коротко и неинтересно. И всё время думали, кто из нас стукач. Мы быстро поспали в отеле Палас и ранним утром выехали на чёрной машине "Шкода". Мы заехали в Страгов монастырь, где работали архивисты, и захватили весёлого старика - красивого и неряшливого. Он сказал, что он с похмелья и что его зовут профессор Владимир Браунер. Он был уверен, что мы оба стукачи.

Мы быстро доехали до крайнего севера страны - всего километров восемьдесят. В городе Тронов в школе возле костёла мы поселились в пустующем классе. Шесть кроватей стояли по три в ряд, а учебные столы были вынесены в коридор. Мы будем жить совсем на виду друг у друга. Мы толком не знали, кто из нас стукач. Двое из троих могли подумать, что это я. И, так как я привык доверять большинству, я тоже начал подумывать, что это я.

Я пошёл в туалет. Он был огромен и совершенно лишён уединения. Большой зал с кафельным полом и никаких перегородок. Три унитаза, три писсуара, три душа. Горячей воды не было. Голый профессор стоял под холодным душем и брился без зеркала. Лицо его было в мыльной пене. Профессор сказал, что он пойдёт "на пиво". Он мне как будто доложил, что он собирается делать. Он думал, видимо, что я стукач.

Я вернулся в класс. Гриша чинно сидел на кровати, положив руки на колени. На нём был чёрный костюм и синий галстук. Я тоже сел на кровать и сказал, что профессор пойдёт "на пиво". И тут же я понял, что вот я уже и стукач.

Мы с Гришей Хайченко вышли из школы и очень быстро пошли в лес. Лес был чешский - чистый, прозрачный. На полянке мы сели на пеньки и перевели дыхание. До входа наших танков в Прагу оставалось целых двенадцать дней.

Мы этого не знали. Мы не знали ещё, что мы узнаем о нашей ошибке - никто из нас стукачом не был. Стукачей хватало без нас. Мы были маленькой случайностью в большой путанице.

Мы не знали, что Алёна уже купила подсолнечное масло, на котором собиралась 20-го поджарить пирожки. Она, Алёна Моравкова, перевела на чешский язык "Мастера и Маргариту". Роман издали. С трудом, со скрипом, но издали. И приехала Елена Сергеевна - вдова и наследница рукописей Булгакова. Накрыть стол по такому случаю - дело святое. Мы ещё не знали, что 20-го будем сидеть за этим столом вместе с Еленой Сергеевной и будем есть поджаристые Алёнины пирожки. А потом Елена Сергеевна закажет такси, и мы расцелуемся и договоримся встретиться завтра же.

И она скажет таксёру название своего отеля, которое мы забудем, - то ли "Кладец", то ли "Клодезь", то ли "Колонец". Машина тронется, мы помашем ручками и пойдём пить и закусывать дальше. И будем много говорить о том, как близко Алёна живёт к аэропорту и как много самолётов летает в Прагу ночью. Вой моторов становился почти непрерывным. А перед рассветом (ранним - августовским!) всё станет настолько странно, что мы включим радио. И Алёна заплачет. Потому что по радио будут кричать дикторы: "Слышите, они ломают дверь. Они сейчас заменят нас! Запомните наши голоса! Нас подменят! Запомните наши голоса!"

И будут дни и ночи без сна. И будет стыд. И страх. Пойдём искать отель с забытым названием по городу, где не ходит никакой транспорт, кроме танков. И через три дня найдём. И, забрав Елену Сергеевну с её чемоданами, тронемся по Европе в поезде, который идёт вне расписания и без пункта назначения.

Всё будет потом, о чём, если будут желающие слушать, расскажу. Это потом. А сейчас объясню только - с 21 августа 1968 года у меня изменилось мировоззрение. Я перестал играть на гитаре и рассказывать анекдоты. И слушать песни под гитару, и слушать анекдоты я больше не хотел.

И на двадцать два года я впал в уныние. И если рождались в душе мелодии – они были унылы. Двадцать два года – целая жизнь. Только после этого тягостного срока пришло понимание, ощущение, признание, что, при любых обстоятельствах, уныние – грех!

С.Юрский

"Жест "
Вильнюс, Полина 1997