Шелковая мануфактура в России в начале XVII в.
Торговый капитал сложился у нас, в новгородско-московские времена, на вывозе предметов роскоши — ценных мехов, шелка и т. п. Предметы массового потребления стали у нас вывозиться только после Северной войны, когда Россия получила в свое обладание ряд гаваней на Балтийском море. В предшествующее время хлеб например вывозила в Западную Европу Польша, от которой близки были такие удобные балтийские порты, как Данциг и Кенигсберг. Удобство этих гаваней состояло в том, что они никогда не замерзали, тогда как Петербург, Ревель, Выборг и даже Рига оставались запертыми льдом несколько месяцев в году. Русский торговый капитал с самого начала стремился завладеть хоть одной незамерзающей балтийской гаванью, и лет сорок спустя после Северной войны Россия вновь вмешалась в огромную войну, происходившую в Западной Европе (главным образом между Англией и Францией; но на стороне первой была кроме того Пруссия, а на стороне второй — Австрия), так называемую Семилетнюю. Целью этой войны для России было завладеть Курляндией, с ее незамерзающими гаванями Виндавой и Либавой. Курляндия была тогда «самостоятельным» государством, зависевшим то от России, то от Польши, но Польша была уже так слаба, что с нею не считались, и соперницей России была главным образом Пруссия; с нею и велась война. Русским удалось было завладеть даже одною из прусских гаваней — Кенигсбергом. Но Россия была так истощена войной, что вынуждена была заключить мир, ничего не добившись.
До этой войны Россия вывозила только сало, мачтовый лес, пеньку, воск и меха по-старому. Последняя статья понемногу теряла значение, по мере того как русские пушные богатства истощались, а на рынке появлялись все в большем и большем количестве американские меха. Воска требовалось тогда довольно много, потому что сальные свечи были очень неудобны и неопрятны, а стеариновых делать еще не умели, керосин также не умели употреблять. Поэтому во всех богатых домах, по крайней мере в «господских» комнатах, горели восковые свечи. Пеньку и мачтовый лес покупали преимущественно англичане, вообще главные покупатели русских товаров, державшие в руках всю русскую вывозную торговлю. Они же доставляли и всю мануфактуру для высших классов русского общества — от «аглицкого» сукна до почтовой бумаги, конвертов и даже облаток, которыми заклеивали письма. Произведения русских мануфактур больше распространялись среди простонародья или покупались казной (сукно для армии например, парусина и канаты для флота и т. д.). Только в конце Семилетней войны стали говорить, что для России «хлебный торг натуральнее всех», и только с первых лет XIX столетия хлебный вывоз начинает приобретать для русской торговли то значение, какое он имел до войны 1914 г. На хлебном вывозе главным образом окончательно вырос и развился русский торговый капитал.
Он с чрезвычайной ловкостью использовал при этом развитие чужого промышленного капитализма. Почему англичане до 1760 г. не покупали русского хлеба? Да потому, что у них своего было достаточно: Англия тех дней была прежде всего земледельческой страной. Но в середине XVIII в. в Англии происходит промышленная революция; благодаря обезземелению крестьян помещиками в Англии образуется многочисленный пролетариат; благодаря захвату колоний Англия получает в свое распоряжение массу ценного сырья (особенно хлопка и красок), наконец благодаря целому ряду изобретений (самопрялки, механического ткацкого станка, в особенности паровой машины Уатта) Англия становится родиной машин, и крупное производство в Англии впервые берет верх над мелким.
Под влиянием промышленного переворота в Англии начинается чрезвычайный рост городского и вообще неземледельческого населения. Пока преобладающим классом населения в Англии было крестьянство, население страны вообще росло медленно: в 1700 г. в ней считалось немного больше 5 млн. жителей, в 1750 — почти ровно 6 млн. Во второй половине XVIII в. произошел тот переворот, о котором сейчас говорилось, и к 1801 г. в Англии было уже более 9 млн. населения. За первую половину века население Англии увеличилось таким образом меньше чем на 20 %, а за вторую — больше чем на 50. То же продолжалось и в начале XIX в.: за двадцать лет, с 1801 по 1820 г., население Англии увеличилось на 1/3 — с 9 млн. до 12. В то же самое время земледелием в Англии в начале XVIII в. занималось 4 1/4 млн. людей, а в промышленности было занято 1/4 млн.; во второй половине века число земледельцев упало ниже 3 млн., а число промышленных рабочих поднялось почти до 3 млн.*. Правда, за это время и в английском земледелии был достигнут целый ряд усовершенствований, машины и туда проникли, так что производительность английского сельского хозяйства не только не уменьшилась, а даже увеличилась, но все же прокормить быстро росшее промышленное население Англия оказывалась не в силах. Цены на хлеб стали в Англии быстро расти: в то время, как средняя цена квартера пшеницы (около 2 ц) в течение XVIII в. не намного превышала 40 шилл., в течение первого десятилетия XIX в. тот же квартер стоил уже 74 шилл., а с 1811 по 1820 г. уже 87 1/2 шилл.**. Правда, после этого цены несколько упали, но до последней четверти XIX столетия они все же держались выше, чем в XVIII столетии.
*Статистика начала XVIII в. не признается очень точной, но понятие о соотношении различных классов она дает.
**Шиллинг на русские деньги — 48 коп.
Как раз во второй половине XVIII столетия начинается большое оживление среди русских помещиков. Они основывают Вольное экономическое общество для обсуждения и изучения вопросов, связанных главным образом с сельским хозяйством, начинают разные опыты с новыми семенами, с удобрением и т. п., выписывают из-за границы (из той же Англии) машины и машинистов и т. д. В «Трудах» Вольного экономического общества начинают писать, что пшеница — самый выгодный товар и что России самой судьбой предназначено быть «житницей Европы» и источником пшеницы для всех западных стран. Все эти явления сейчас же отразились и на внешней политике России. Для пшеницы всего лучше чернозем южных районов. Но оттуда до гаваней Балтийского моря очень далеко, и вот Россия начинает пробивать себе дорогу на юг, к гаваням Черного моря. Во второй половине XVIII в. Россия ведет две войны с Турцией, в результате которых завладевает Крымом и Одессой (вернее, местом, на котором теперь стоит Одесса, потому что Одесса тогда только и была построена) и добивается от Турции права свободного прохода через проливы, отделяющие Черное море от Средиземного. Вопрос о проливах, из-за которого Россия ввязалась в мировую войну 1914 г., таким образом тоже был поставлен торговым капиталом.
Последствия оправдали надежды русского купца и русского помещика, только не так быстро, как они ожидали: падение хлебных цен после 1820 г., о котором упоминалось выше, несколько задержало рост русского хлебного вывоза. Тем не менее роль «житницы» Россия все же сыграла. Уже в 1801 г. она вывезла почти 114 663 т пшеницы, в 1820 г. этот вывоз удвоился, а к 1840 г. почти утроился. Дальше дело пошло быстрее: в 1850 г. было вывезено 425 892 от, в 1860 г. — 487 980 т, в 1870 г. — 1 580 717 т. К концу XIX в. (1895 г.) вывоз русской пшеницы за границу достиг колоссальной цифры: 3 882 177 т. Конечно не все это вывозилось в Англию: русская пшеница в большом числе потреблялась и Францией, и Италией, и даже Германией (хотя в последнюю преимущественно шла русская рожь, вывоз которой уже в 1860 г. дошел до 327 609 т; в 1895 г. ржи вывозилось более 1 477 244 т). Но главной покупщицей долго оставалась Англия, ввозившая в Россию, в обмен на хлеб, произведения своей промышленности. Еще в 1876 г. английский ввоз в Россию оценивался в 150 млн. старых (до 1914 г.) русских рублей, а к этому времени ввоз в Россию иностранных товаров был уже обставлен многими затруднениями в угоду промышленному капиталу.
На первых порах этот последний должен был конечно сильно страдать от английской конкуренции. Но по стечению обстоятельств англичане же своей политикой и дали могучий толчок развитию промышленности. Борьба Англии и Франции за мировое первенство не окончилась Семилетней войной. В конце XVIII в. она вновь вспыхнула, когда Англия захотела воспользоваться французской революцией, чтобы окончательно раздавить свою соперницу. Она очень обманулась: на деле Франция от революции не ослабела, как ожидали англичане, а усилилась и стала быстро экономически расти. Французский промышленный капитализм, организовавшись в империю Наполеона Бонапарта, вступил с английским в борьбу за рынки, чего англичане уж никак не ожидали: раньше у них борьба с Францией шла больше из-за колоний и морской торговли. Англия стала организовывать против Франции одну коалицию (военный союз нескольких держав) за другой, причем Россия, на которую англичане смотрели почти как на свою колонию, была конечно в центре всех этих коалиций, но наполеоновская Франция держалась долго и упорно. Две первые коалиции (сначала Россия и Австрия, потом Россия н Пруссия) были разбиты вдребезги. Наполеон взял и Берлин и Вену, а Россию принудил заключить мир (в Тильзите в 1807 г.), по которому русский царь Александр 1 отказался от союза с Англией и заключил союз с Францией. Наполеон обязал его присоединиться к так называемой «континентальной блокаде», т. е. дать обязательство, которого Наполеон требовал от всех побежденных им государств, не торговать с Англией. Наполеон надеялся таким путем запереть для английских товаров весь континент Европы (отсюда и название континентальной блокады) и, так сказать, сварить англичан в собственном соку.
Россия вдруг оказалась без произведений английских фабрик, к которым так привыкло русское дворянство. Последнее было очень недовольно Тильзитским миром, все время глухо ворчало, угрожало исподтишка Александру участью его отца Павла I, убитого дворянами отчасти тоже за разрыв с Англией (в 1801 г., этот пример больше всего и ободрял англичан и подстрекал их к бесцеремонному использованию России). Дворянству и. стоявшему за его спиной торговому капиталу, еще больше конечно недовольному прекращением английской торговли, в конце концов и удалось-таки добиться своего: в 1812 г. Россия вновь разорвала с Францией, наполеоновская армия после своего последнего успеха — взятия Москвы — замерзла в русских снегах, против Наполеона образовалась новая, последняя, самая страшная коалиция, и английский промышленный капитализм мог наконец торжествовать полную победу. Но она обошлась ему недешево: всех прежних позиций он вернуть себе не мог, и в числе утраченных оказалось именно его положение в России.
В то время как торговый капитал совсем повесил голову от Тильзитского мира (Александр I долго не решался опубликовать постыдный для него договор, и на петербургской бирже, пользуясь этим, уверяли, что никакого мира и вовсе не заключено), промышленный капитал точно живой водой спрыснули. Избавленные от английской конкуренции русские фабрики стали расти буквально, как грибы. Особенно бумагопрядильные и бумаготкацкие: хлопчатобумажные ткани были тогда новостью и привозились в Россию исключительно из Англии. В 1804 г. таких фабрик в России было 199, большею частью мелких, с 6 1/2 тыс. рабочих и производством на 5 млн. руб., а 10 лет спустя, в 1814 г., фабрик было 423, рабочих на них 39 тыс., а производство увеличилось вшестеро, до 30 млн. Американский хлопок (другого тогда не было) стали ввозить в Россию в таком количестве, что она обогнала по этой части чуть не все европейские страны: еще в 1809 г. его ввезли только 204 т, а в 1811 г. ввезено было в Россию хлопка уже 3 787 т. В то время как все иностранные товары бешено дорожали, хлопок стал дешеветь, и цена его упала почти вдвое, — так много навезли. Иностранцы, слышавшие от всех «порядочных людей» жалобы на континентальную блокаду и видевшие в то же время это процветание, только руками разводили в недоумении. В самом разгаре блокады французский посланник доносил своему правительству, что хоть русские и жалуются на дороговизну предметов роскоши, на падение курса рубля, но промышленность в России развивается, основалось много суконных, шелковых, прядильных фабрик; богатые помещики выписывают иностранных рабочих, которые обучают русских рабочих. Открылись также свеклосахарные заводы, умножаются водочные заводы и т. д.
Когда был восстановлен союз с Англией, правительство под влиянием дворянства, продолжавшего вопить о дороговизне иностранных товаров, разрешило было, по-старому, почти свободный ввоз произведений английской промышленности. Но тут уже завопили фабриканты и так громко, что их пришлось услышать. Они подали Александру I записку, где прямо заявляли, что Англия для них хуже Наполеона, а свободный ввоз английских товаров хуже московского пожара 1812 г. Промышленный капитал был уже настолько силен, — во многих фабриках было заинтересовано и дворянство, притом очень крупное (кн. Юсупов например имел огромные суконные фабрики), — что с ним приходилось считаться. В 1822 г. были введены высокие пошлины на заграничные товары с целью «покровительства» отечественной промышленности. С тех пор эта «покровительственная» система никогда не оставлялась совсем русским правительством, временами только несколько ослабевая (так было между, 1857 и 1877 гг., причины мы увидим ниже).
Ввоз английских товаров не прекратился окончательно, — кто мог покупать дорогое, держался все-таки английского, — но сократился чрезвычайно. До пошлин 1822 г. Англия ввозила ежегодно в Россию на 3 млн. ф. ст., а в 1831 г. она ввезла меньше чем на 2 млн., притом почти 2/3 этого ввоза составляли не готовые товары, а пряжа, которая должна была пойти на изготовление материй внутри России русскими же фабриками, т. е. служила опять-таки для конкуренции с англичанами. Русская же промышленность, за стеной таможенных пошлин, росла чрезвычайно быстро. В 1824—1826 гг. в Россию ввозилось, в среднем, в год 1212 т хлопка и 5 520 т хлопчатобумажной пряжи, а в 1848—1850 гг. — уже более 20 475 т хлопка, но пряжи зато лишь около 4600 т. Это огромное увеличение ввоза хлопка рядом с уменьшением ввоза пряжи показывало, насколько возросла самостоятельность русской текстильной промышленности. Прежде русский ситцевый фабрикант не мог обойтись без английской пряжи, теперь в России появляются свои прядильные фабрики и растут с такой же быстротой, как раньше ткацкие. В 1843 г. в России было 40 таких фабрик, и на них работало до 350 тыс. веретен, а в 1853 г. веретен в ходу было уже до одного миллиона. К концу столетия (1891 г.) Россия по количеству веретен занимала уже первое место в Европе после Англии (в Англии 44 млн. веретен, в России — 6 млн., во Франции — немного более 5, в Германии — 5, в Австрии — 2 и т. д.).
Быстрый рост русской промышленности стал обгонять рост нашего внутреннего рынка. Так как у крепостного крестьянина барин отбирал все «лишнее», то этот крестьянин был в сущности нищим. Какой же это был покупатель? Покупателем произведений русских фабрик было главным образом городское населениe, но оно росло чрезвычайно туго благодаря тому же крепостному праву, привязывавшему крестьянина к деревне. Городское население России в XVIII в. составляло только 4 % всего населения, в первой половине XIX в. — немного более 6%. Простым выходом было бы опять-таки освобождение крестьян. Избавленный от барской эксплуатации, располагая своим заработком, крестьянин сразу превращался в «покупателя», — история русской промышленности после 1861 г. это и доказала. Но помещики и торговый капитал не хотели еще расставаться со своей жертвой. Цены на хлеб в то время перестали подниматься, помещик и купец, глядя на высокую заработную плату тогдашнего русского рабочего (получавшего действительно больше, чем германский рабочий тех дней), боялись, что эта заработная плата чересчур уменьшит их барыши. Им и в голову не приходило, что высокая заработная плата в России — опять-таки результат того же крепостного права: большая часть наемных рабочих были отпущенные по оброку крепостные, и в их заработной плате, кроме денег на их собственное содержание, заключался еще оброк, который они должны были заплатить своему барину. Фабрикант был в этом случае умнее и расчетливее своих предшественников по эксплуатации трудящегося человека, умнее купца и помещика. Фабрикант не боялся вольнонаемного рабочего, несмотря на его дороговизну. Уже в 1825 г. половина рабочих на наших фабриках были вольнонаемные. В 30-х годах фабрикант стал освобождать на волю и своих крепостных работников, и в 40-х годах большая половина этих так называемых «посессионных» мастеровых стала свободна. Но помещик не мог расстаться со своими страхами, и нужно было, чтобы история прижала его к стене.
Пока существовало крепостное право, внутренний рынок расширяться не мог: оставалось искать внешних. Прежде многим казалось, что империя Николая I, «Николая Палкина», с ее огромной армией, казармами, шпицрутенами, рекрутчиной, преклонением перед военным мундиром, господством военщины везде и всюду, — что эта империя есть такая противоположность буржуазии, какую только можно придумать. На самом деле казарма была необходимым дополнением к фабрике: Николай Палкин «вооруженною рукою пролагал российской торговле новые пути на Востоке», по свидетельству государственного совета этого царя. Вот для чего вся Россия была затянута в военный мундир! И недаром Николай с одинаковым усердием устраивал смотры своим солдатам и мануфактурные выставки русских товаров, открывал кадетские корпуса и технологические институты, ездил на маневры и на Нижегородскую ярмарку. Сначала дело у него шло успешно: две его первых войны, с Персией и Турцией, кончились победами и таким миром, который широко открывал границы этих обеих отсталых стран русским товарам. Персидским рынком удалось совсем овладеть: русский фабрикант там царил, русский червонец был ходячей монетой, русские торговые обычаи — образцом; иностранцы — англичане, немцы — на каждом шагу слышали: «так делают русские, так принято в торговле с Россией».
Уже и это иностранцам — на первом месте тем же англичанам — не могло быть приятно. Закрытие границ самой Россией для большей части английских товаров должно было раздражать англичан еще более. А когда русские, не довольствуясь Турцией и Персией, стали пробираться в Среднюю Азию и Афганистан, к границам Индии, англичане совсем забеспокоились, и в воздухе запахло войной. Так как Николай действовал грубо и резко, не скрывал своих завоевательных планов, — явно было, что Россия собирается монополизировать (сделать своей исключительной собственностью) восточные рынки для своей промышленности, — то англичанам нетрудно было найти союзников. В восточной торговле вместе с ними были например заинтересованы и французы. К тому же и торговый капитал не прочь был воспользоваться услугами «потрясающей Стамбул и Тегеран десницы», как льстиво говорилось по адресу Николая I в одной купеческой речи. Торговля хлебом дунайских стран — Венгрии, Молдавии, Валахии — через румынские порты Нижнего Дуная — Браилов и Галац, — стесняла, видите ли, хлебную торговлю Одессы и Таганрога, делала ей конкуренцию. Этого никак нельзя было допустить, нужно было зажать в кулак и Нижний Дунай. Николай ходил в 1849 г. в Венгрию под предлогом усмирения тамошней революции, но не мог там остаться. А в 1853 г. русские войска заняли Молдавию и Валахию (теперешнюю Румынию). Это послужило поводом к войне с Турцией и перекинуло в лагерь противников России Австрию, заинтересованную в свободе дунайской торговли.
Турецкая война пошла сначала для Николая успешно: русский черноморский флот уничтожил турецкий флот при Синопе, русская армия перешла через Дунай. Николай мечтал о захвате Константинополя. Русский торговый и промышленный капитал, в союзе, готовились стать хозяевами всего Востока. Этого конечно ни Англия, ни Франция, ни Австрия стерпеть не могли. Английский и французский флоты вошли в Черное море, Австрия мобилизовала свою армию, Николай объявил войну англичанам и французам, но не решился сделать того же и по отношению к Австрии, — та осталась на положении «вооруженного нейтралитета». Тем не менее военные действия русской армии за Дунаем должны были прекратиться: имея австрийцев в тылу, итти вперед было опасно. На море русский флот должен был везде отступить перед англо-французским, который был несравненно сильнее и лучше русского (был большею частью паровой, а наш — парусный). Англичане и французы высадились на русских берегах в Крыму, и после одиннадцатимесячной осады взяли Севастополь, главную русскую военную гавань на Черном море, стоянку черноморского флота, который был при этом весь потоплен.
Николай не перенес неудачи и отравился, а его сын и наследник Александр II должен был заключить мир (Парижский, в 1856 г.), по которому Россия потеряла право держать флот на Черном море. Русский капитализм должен был отказаться от надежды стать хозяином в Турции. Поиски внешнего рынка кончились крахом: приходилось волей-неволей расширять внутренний. К этому времени и значительная часть помещиков (хотя и не большинство) рассталась со своими страхами перед вольным рабочим. Дворянские публицисты даже стали высчитывать, насколько вольнонаемный труд будет выгоднее барщины. Цены на хлеб в Западной Европе в конце 40-х годов снова «окрепли и торговый капитал, облизываясь, мечтал о том, какие огромные массы пшеницы понесутся по вновь построенным железным дорогам из самых глухих черноземных губерний к портам Балтийского и Черного морей. Проект постройки железнодорожной сети возник еще в 30-х годах, но его затормозил именно промышленный капитал, имевший при дворе Николая могущественного защитника в лице министра финансов Канкрина. Последний под разными нелепыми предлогами, — будто железные дороги разовьют в населении бродяжничество и т. п., — мешал их постройке: на деле промышленный капитал боялся, что по железным дорогам иностранным товарам слишком легко будет проникать внутрь России. Теперь, когда все равно пришлось сдаваться и в этой области, — в 1857, г. пришлось понизить таможенные пошлины в угоду Англии и Франции, — и это соображение отпало; словом, сопротивление уничтожению крепостного права было теперь несравненно слабее, чем за 20 лет раньше. А сопротивление крестьян крепостному праву все усиливалось, напоминая о пугачевщине (см. ниже). Число крестьянских волнений с 1842 по 1848 г. увеличилось в 5 раз. В конце 50-х годов, перед самым «освобождением», волнениями были охвачены 25 губерний — половина всех губерний тогдашней России.
Было бы конечно очень наивно думать, что торговый капитал и его союзник, барин-крепостник, сдадутся совсем и смиренно падут к ногам русской промышленности. В сделке, которую буржуазная история украсила громким титулом «великой реформы 19 февраля» (в этот день, 19 февраля 1861 г. по старому стилю, был подписан манифест об освобождении крестьян, но опубликован он был только 5 марта: 19 февраля пришлось на масленице, и боялись, что освобожденный народ перепьется и «взбунтуется», — таковы были представления «освободителей» об освобождаемых!), старым господам досталась конечно львиная доля, а промышленная буржуазия получила лишь столько, сколько ей было совершенно необходимо и даже немножко меньше и этого. Прежде всего торговый капитал сохранил все же мелкого самостоятельного производителя, к которому; привык; крестьянин был освобожден с землей и прикреплен к этой земле: он не смел уйти из деревни без согласия «мира», а так как население деревни было связано круговой порукой в деле уплаты податей (очень увеличившихся после 19 февраля, как сейчас увидим), то ему был весь интерес крестьянина не выпускать, ибо тогда каждому из оставшихся приходилось платить больше. Об этом «освобождении с землей» кричали тогда как о величайшем благодеянии для крестьян, и этот обман соблазнил иных, даже очень умных, но неопытных в экономических вопросах люден, — например знаменитого писателя Герцена (об этом еще придется говорить ниже). На самом деле и освобождения-то почти никакого не было: привязанный к своему жалкому клочку земли крестьянин остался под властью дворянства в лице мирового посредника, по приказанию которого волостной «суд», всецело от посредника зависевший, мог и выпороть «освобожденного» розгами, как и во времена крепостного права.
А главное — сохранилась та машина, которая выжимала из крестьянина «прибавочный продукт», только в усовершенствованном виде. Прежде каждый отдельный помещик выжимал этот продукт из крестьянина барщиной, либо оброком, теперь это стало делать все дворянское государство при помощи податей. Начать с того, что помещик конечно не думал отпускать крестьянина даром. Хотя на всех перекрестках кричали, что за личность крестьянина никакого вознаграждения барину не полагается, но и в этом, как во всем другом, «великая реформа» лгала. На самом деле помещики получили с крестьян более 800 млн. руб. (рубли 1861 г. были в полтора раза крупнее рублей 1914 г.) под видом выкупа за ту же землю, которая лежала под крестьянскими наделами. Земля эта искони обрабатывалась крестьянами, помещик никогда ею не пользовался, для него она была лишь средством содержания крепостных рабочих рук Совершенно ясно, что плата за землю была именно выкупом этих сельских рабочих рук. Для еще большей ясности земля эта была оценена гораздо выше ее действительной стоимости: стоила она тогда, по тогдашним ценам, 648 млн. руб., а заплатить за нее должны были крестьяне 867 млн. Помещики получили эти деньги сразу от правительства, а крестьяне должны были расплатиться с правительством в рассрочку; это и были знаменитые выкупные платежи. Само правительство признавалось, что они были выше дохода с земли, в особенности в нечерноземной полосе: в Московской например губернии (теперь — области) гектар земли, «уступленной» крестьянину, стоил 23 р. 83 к., а заплатить за нее должен был крестьянин 43 руб. Местами (на севере, в Олонецкой губернии, теперешней Карельской АССР) выкупные платежи были вчетверо и впятеро выше дохода с крестьянского надела. Но кроме выкупных после «освобождения» была увеличена подушная подать, да содержание созданных после «великой реформы» земских учреждений тоже легло почти исключительно на крестьянские плечи.
В итоге через 15 лет после освобождения крестьянин платил казне самое меньшее на 20 % больше дохода со всей земли, а очень часто в два и даже в три почти раза больше (до 270%). Иными словами, на одну уплату податей крестьянин должен был продать весь свой хлеб да еще приработать на стороне. Подати выжимали из него прибавочный, продукт не менее успешно, чем оброк и барщина. Вот в чем был секрет знаменитого «освобождения крестьянина с землей».
Но ограбленный «великой реформой 19 февраля» крестьянин все же не стал пролетарием. Пролетарий — вольный работник, который идет туда, где есть спрос на его груд, а крестьянин оставался прикрепленным к своей деревне и отданным под опеку дворянской полиции в липе мирового посредника (позже — земского начальника). «Резервная армия труда», необходимая для промышленного капитализма, не была создана у нас сразу с падением крепостного права, а должна была складываться медленно и с трудом, вопреки тем условиям, при которых произошло это падение. В то же время ограбленный крестьянин далеко не сразу стал тем выгодным покупателем, который русским фабрикам, особенно текстильным, был нужен. В первые годы после освобождения наша промышленность пошла даже назад, а не вперед. Но с течением времени дело выровнялось и здесь. Одно предсказание дворянских публицистов, проповедывавших реформу перед 1861 г., оправдалось вполне: вольный труд оказался несравненно производительнее крепостного. До освобождения (в конце 40-х годов) урожай четырех главных хлебов (пшеницы, ржи, ячменя и овса) давал в России только 436 613—438 712 тыс. ц, после освобождения, в 70-х годах, — более 629 730 тыс. ц. Этот подъем производительности земледельческого хозяйства постепенно поднял и покупательную способность народной массы. После небольшой заминки промышленность, особенно текстильная, быстро пошла вперед. В 1861 г. все. наши текстильные фабрики переработали с небольшим 30 951 т хлопка, а в 1881 г. они переработали уже 147 494 т, в 1891 г. — 171994 т, в 1901 г. — более 262 088 т (высшей точки они достигли в 1910 г., когда было переработано ими 360 371 т хлопка). В то же время перед освобождением крестьян Россия имела менее 1066 км железной дороги, а к началу 70-х годов у нас было уже более 10 668 км железных дорог, к началу 80-х — более 22 403 км, к началу 90-х — до 28 803 км. А параллельно с ростом железнодорожной сети росла и русская металлургическая промышленность (поставлявшая для этих дорог главным образом рельсы; паровозы и пр. еще долго покупали преимущественно за границей) В 1861 г. у нас было выплавлено менее 327 610. т чугуна, в 1891 г. — уже 992 210 т, а в 1901 г. — уже 2 833 825 т. В этом году наша металлургия обогнала уже некоторые большие западноевропейские страны, например Францию, как за десять лет перед этим Россия обогнала Францию в области бумагопрядильного производства.
В XX в. Россия вступила уже вполне определенно и бесспорно как страна развитого промышленного капитализма.