ГЛАВА I. РАННИЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Начало моих воспоминаний мало касается рабочего движения, так как я начал принимать в нем непосредственное участие только с зимы 1893—1894 года, а свое изложение начинаю с несколько более раннего времени, для того, чтобы, как я сказал, читатель мог более критически отнестись к личности автора. Считаю я это уместным еще и потому, что ранние мои воспоминания все же несколько касаются тех общественных и политических условий, среди которых приходилось развиваться рабочему движению в Петербурге.
В конце семидесятых годов, — я хорошо помню это время, — я жил со своими родителями на Выборгской стороне, в здании Артиллерийской Академии, где мой отец был профессором практической механики и где когда-то читал свои лекции и Петр Лавровнч Лавров, с которым лично был знаком мой отец, посодействовавший впоследствии и моему знакомству с автором „Исторических писем" и редактором журнала и газеты „Вперед". Я рос одиноко и замкнуто, что не мало способствовало развитию во мне самого нежелательного индивидуализма. Однако общественная атмосфера моей юности была такова, что в воздухе, хотя и временно, но все же чувствовались пары динамита. С юных лет я слышал разговоры о „нигилистах", хотя долгое время не знал и не понимал, что значит это слово. Однако оно не раз заставляло меня волноваться, когда я слышал рассказы об их террористических действиях. Помню всякие нелепые слухи, которые распространялись в то время по их поводу. Помню день, когда среди невежественных петербургских обывателей распространился нелепейший слух, что в этот день Петербург будет в разных местах взорван „нигилистами". Помню, что этот слух взволновал и меня, семилетнего мальчишку. Помню разговоры в семье о покушениях и политических убийствах. Помню и сильно взволновавшее моего отца известие о случайном, но ужасном по своим последствиям взрыве на Василеостровском патронном заводе, к которому мой отец имел некоторое отношение, занимая место инженер-механика главного артиллерийского управления. Но самое сильное впечатление произвели на меня события 1-го марта. Мы жили тогда на углу Захарьевской улицы и Воскресенского проспекта, в большом доме, сзади которого в то время был большой сад, в котором я нередко играл с другими мальчиками, приходившими с улицы погулять в „наш" сад. Помню, что как раз в воскресенье, 1-го марта, в то время как мы играли в саду, в третьем часу дня раздался шум сильного взрыва, потрясшего воздух. За первым взрывом скоро последовал второй, встревоживший нас настолько, что мы моментально бросили игру. Мои товарищи понеслись на улицу, а я побежал домой. Скоро все объяснилось, так как весть об удачном покушении на царя очень быстро облетела весь Петербург и взволновала все население. Вечером, отправившись вместе с родителями на место покушения, на Екатерининский канал, я мог своими собственными глазами проверить разрушительную силу метательных бомб, изготовленных Кибальчичем. На месте взрыва мостовая была разворочена и в ней были значительные углубления, кое-где виднелась кровь, часть перил на канале, помнится мне, была разрушена. Стекла в окнах здания министерства иностранных дел, на противоположной стороне Екатерининского канала, были выбиты. На месте взрыва было немалое число любопытствующих и полицейских. Но проявления какого-нибудь бурного негодования собравшейся толпой я не помню. Помню лишь возбужденные, но тихие разговоры. Помню торжественные похороны Александра II -го, необыкновенно пышно устроенные. Но лучше всего помню ту общественную реакцию, которая наступила скоро после событий 1-го марта. Она нависла над всею Россией и дала себя чувствовать очень сильно и в той гимназии, в которую я как раз поступил около этого времени, осенью 1882 года. Помню похороны Тургенева и сборы денег среди гимназистов на венок этому великому русскому писателю, который в это время считался опальным. Потом помню долгие годы пребывания в классической гимназии, когда окружающая общественная жизнь текла мелко и медленно, не проявляя себя ни в чем сколько-нибудь заметным образом, кроме злейшей реакции.
В это время я читал еще мало, хотя и увлекался книгой. Но ее частенько прятали от меня. Я учился неважно, имел мало склонности к изучению „мертвых языков" и, в наказание за мою малоуспешность в этом отношении, родители запрещали мне читать интересные для меня книги. Я принужден был читать их тайком. Так помню, тринадцати лет, я таскал из кабинета отца Достоевского, читая его по ночам, когда в доме все спали, пока не перечитал всех томов, похищая и поглощая том за томом, ставя на место прочитанный и беря вместо него новый, чтобы было незаметно, что я беру книги. Как я сказал, я рос одиноко и замкнуто, оставаясь один со своими пытливыми мыслями, не получая желательных мне ответов на мои мучительные вопросы. Чувство несправедливости окружающих общественных отношений рано зародилось во мне. Помню какое впечатление произвел на меня Большой оперный театр, куда меня взяли впервые с собою родители. Смотря на разодетую публику и веселые лица и вспоминая о тех, которые не имеют куска хлеба, я страстно желал, чтобы лучше рухнул этот театр и раздавил всех в нем находящихся вместе со мною, чем видеть, что одни наслаждаются, в то время как другие бедствуют. Я рано лишился религиозного чувства и тринадцати лет выдержал суровую борьбу со своим отцом за свое свободомыслие. Первым проблеском в моей умственной жизни был товарищеский кружок гимназистов, организованный С. И. Метальниковым, ставшим впоследствии видным русским ученым биологом и профессором (в настоящее время работает в Париже, занимая соответствующее ему место в Институте Пастера). Этот гимназический кружок был организован с целью изучения научной философии. Помню, мы начали с Огюста Конта. Скоро к нашему кружку присоединился и студент университета Гермоген Иванов (в настоящее время известный географ). Он познакомил нас с запретными в то время произведениями Льва Толстого, которые не могли появиться в легальной печати. В 1890 году, когда я поступил в Петербургский университет на естественное отделение, уже ясно начинало чувствоваться некоторое оживление. Помню то сильное впечатление, которое произвели на меня аресты некоторых товарищей по университету (Радина и других). Их арест впервые возбудил во мне революционное чувство возмущения против царского самодержавия. В это время я увлекался научной философией Герберта Спенсера, для изучения которой я организовал небольшой студенческий кружок, в котором, между прочим, участвовал Калмыков (сын известной общественной деятельницы) и мой родственник М. Печаткин (впоследствии известный художник, погибший от голода во время революции). В квартире Калмыковой на Литейном проспекте, где мы собирались, жил П. Б. Струве, но он не имел никакого к нам отношения.
Правительственные преследования учащейся молодежи отвлекли меня от занятий научною философией и дали иное направление моим мыслям. В это время я принялся за изучение различных социальных учений, начиная с утопических теорий предшественников новейшего социализма. В 1892 году я перешел со 2-го курса естественного отделения на первый курс Медицинской Академии, где скоро, одновременно с занятиями по специальности, принял участие в студенческом кружке, организованном с целью изучения истории нашего революционного движения. В состав этого кружка входили А. Ф. Никитин, П. А. Богораз, Н. А. Алексеев, Крамер, Кудрявцев и я, все студенты Военно-Медицинской Академии, из которых четверо, первые три и последний, приняли потом самое непосредственное участие в петербургском рабочем движении. Среди студентов Академии, интересовавшихся общественным движением, господствовало в это время народническое направление, и Н. К. Михайловский, который был близок студентам Медико-Хирургической Академии, пользовался особыми симпатиями, выступал на некоторых студенческих вечеринках или — как тогда называли — „чаепитиях", на которых выступали главным образом писатели-народники и примыкавшие к ним студенты. Так, на чаепитии студентов-медиков, устроенном зимой 1893 года, выступали с речами Н. М. Михайловский, Яроцкий и некоторые другие представители общественной мысли того времени.
Голодные 1891 и 1892 годы и бедствия крестьян, вызвавшие необходимость широкой общественной помощи бедствующему населению, привели к оживлению общественного движения, которое особенно сильно проявилось среди учащейся молодежи, принявшей самое горячее участие в организации земствами и другими общественными учреждениями питательных пунктов, народных столовых и проч. Народнически настроенная молодежь рвалась в деревню, на помощь крестьянам. Всюду шли сборы денег на организации столовых и библиотечек для крестьян, для которых подбиралась соответствующая литература, главным образом народнического направления. Начался какой-то новый период „хождения в народ". Вернувшиеся из ссылки народовольцы решили возобновить свою деятельность, пока пропагандистскую. „Группа народовольцев", сорганизовавшаяся вокруг М. С. Александрова (М. Ольминского), наладила типографию, выпустила свои „Письма к голодающим крестьянам" и начала издавать свой „Летучий листок". Этою же группой были изданы и речи рабочих 1-го мая 1891 г .
Последовавшие за голодом эпидемии холеры и тифа, потребовавшие новой общественной помощи населению, способствовали дальнейшему росту начавшегося движения, которое охватило главным образом учащуюся молодежь и некоторую часть местных деятелей, так называемый третий элемент земства: врачей, учителей, статистиков и проч. Весною 1893 года, по приглашению заведывавшего санитарным отделом Саратовского земства, д-ра Молессона, я организовал санитарные отряды студентов младших курсов Академии и курсисток разных учебных заведений для борьбы с ожидавшеюся летом новою эпидемией холеры в Саратовской губернии, куда и отправился по окончании занятий, запасшись предварительно некоторой литературой, годной для распространения среди крестьян.
Наш отряд состоял из четырех человек: студентов старшего курса Н. Н. Плаксина, Войтинского, меня и кончившей слушательницы Женских Курсов В. Д. Уструговой. Мы были назначены в многолюдное село Макарове, бывшее центром Макаровской волости, Балашовского уезда. Приехав на место, мы сняли у местного булочника, имевшего большой дом на торговой площади, второй этаж и организовали амбулаторию. Весть о нашем приезде немедленно же разнеслась по селу и по всем окружающим деревням, и к нам валом повалили местные крестьяне. В базарные дни у нас бывал прием больных, доходивший до двухсот человек.
Мы сумели заручиться полным довернем местных крестьян и наладить с крестьянской молодежью кружковые занятия. Среди наших приятелей были и старики, бывшие ходоками по общественным делам. Присоединился к нам и волостной писарь, жадно стремившийся к образованию. Литература, привезенная нами, оказалась недостаточной, и мы озаботились приобретением новой, из губернского земского склада и из Москвы. Особенно пригодились нам некоторые издания „Посредника". Была пущена в ход и старая нелегальщина, начиная с „Хитрой механики" и других произведений народнического периода. Давали мы крестьянам читать и „Царь-голод" и речи петербургских рабочих 1-го мая, которые некоторыми из наших читателей старательно переписывались для дальнейшего распространения. Наше пребывание в многолюдном селе, несомненно, внесло в жизнь его обитателей значительное оживление. И, хотя от нашего приятеля, писаря, мы знали, что за нами происходит слежка, производившаяся специально командированными жандармами, но нас не трогали, быть может благодаря невозможности обойтись в это тяжелое время без нашей медицинской помощи населению, которое осаждало нас ежедневно с утра до ночи, обращаясь к нашей помощи по самым различным поводам. В результате нашего пребывания в селе и разъездов по его окрестностям, создались довольно прочные связи с местным населением. Около волостного писаря, которому мы оставили привезенную нами библиотеку, сорганизовался кружок передовой крестьянской молодежи, который дал о себе знать несколько позже, когда в Саратовской губернии начались крестьянские волнения. Здесь интересно отметить, что во время крестьянского движения в 1904—5 гг. Макаровская волость была одной из первых, в которой это движение раньше всего проявилось.
Вернувшись из Саратовской губ. в Петербург для занятий в Академии, мы возобновили и наши кружковые занятия, поставив перед собой новую цель — изучение „Капитала" Маркса и других произведений основателя научного социализма, а также и: ознакомление с ходом рабочего движения заграницей. Здесь можно сказать, что в нашем кружке не было особого руководителя, но у некоторых из товарищей были связи со студентами университета, которые принадлежали уже к марксистскому направлению. Из них я помню Гофмана и Могилянского. Через них мы получали нелегальную социал-демократическую литературу, как издававшуюся заграницей, так и в России. Помню, что в это время у нас имелись в руках: „Коммунистический Манифест", „Положение рабочего класса в Англии" Фридриха Энгельса, его же „От утопии к науке", „Происхождение семьи, собственности и государства" (на немецком языке), „Людвиг Фейербах", 2 тома „Капитала" и некоторые другие произведения Маркса, №№ „Социал-демократа", издававшиеся группой „Освобождения Труда", „Наши разногласия" Плеханова, а также сочинения Лассаля. Попадали к нам и другие произведения тогдашней легальной и нелегальной печати. Была у нас и народническая литература, начиная с некоторых народовольческих изданий и кончая произведениями В. Воронцова, Каблица, Николай О-на и друг.
Мы изучали „Капитал" Маркса и социал-демократическую литературу, надеясь завязать знакомства и сношения с рабочими, что нам долгое время не удавалось. Наш кружок был первый социал-демократический кружок среди студентов Медицинской Академии, среди известной части которых господствовало до этих пор исключительно народническое направление. Среди старых студентов Академии я знал лишь одного, который был марксистом. Это был Разумов, который тогда уже кончал Академию. Товарищи смотрели на него, как на какого-то чудака. И он держался как-то в стороне от них. Знакомые мне студенты старших курсов, принимавшие участие в революционном движении: Краснуха, Плаксин, Пинегин, Орлов, Соколов и др., принадлежали тогда к народническому или народовольческому направлению. Но на нашем 2-ом курсе, кажется, только один старый студент А. А. Николаев, поступивший к нам в Академию по окончании университета, был революционером-народником. Другой, поступивший к нам по окончании Казанского университета и вошедший сразу же к нам в кружок, А. Крамер, еще не определился. А. А. Николаев не входил в наш кружок и относился к нам весьма пренебрежительно за наше увлечение марксизмом и непочтение к Михайловскому, восторженным последователем которого он был сам. Студенты Медицинской Академии пользовались в то время некоторым самоуправлением (это была одна из привилегий Медицинской Академии), и А. А. Николаев был избран нашим курсом своим старостой. Самоотверженный и горячий, в высшей степени отзывчивый на нужды товарищей, кристаллически чистый своей душой, А. Николаев пользовался большим личным влиянием на товарищей, но среди студентов нашего курса единомышленников не имел. На нашем курсе уже господствовало марксистское социал-демократическое направление, которое отделяло нас от товарищей старших курсов.
Наша кружковая деятельность в это время почти ни в чем не проявлялась, кроме самообразования. О связях с рабочими и об участии в рабочем движении мы только мечтали, стремясь подготовиться должным образом к предстоящей общественной деятельности. И по этому поводу А. А. Николаев порою весьма ядовито подсмеивался над нами, над нашим сиденьем над книжками, над нашей продолжительной подготовкой и постоянными разговорами о рабочих.
Действительно, пора было перейти от разговоров к делу и превратить мечту в действительность. Но как это сделать? Мне лично разговоры тоже успели уже надоесть. Но как проникнуть к рабочим? Помню тогдашние сомнения на этот счет. Работа среди рабочих считалась в это время очень рискованной и опасной. Некоторые уверяли меня, что, завязав сношения с рабочими, я более трех месяцев не просуществую, так как, несомненно, буду выслежен и арестован. Но все равно, что бы там ни было, я решил искать знакомства с рабочими; Но каким образом их приобресть? Знакомых социал-демократов, которые бы имели связь с рабочими, у меня не было, а к народовольцам обращаться мне не хотелось, хотя один из товарищей по Академии, студент 3-го курса Михаил Сущинский, уже не раз заговаривал со мной о работе среди рабочих, с которыми он имел связи, примыкая к народовольческой группе М. С. Александрова. Сущинский жил в одной квартире вместе с Белецким и членом нашего кружка Крамером. Бывая у Крамера, я и познакомился с Сущинским. Нередко я видел его в костюме чернорабочего или столяра. Вид у него был самый неинтеллигентный, и, когда я встречал его на улице переодетым, его было невозможно отличить от самого простого, неквалифицированного, серого рабочего. Он сам предложил мне познакомиться с рабочими, говоря, что рабочим требуются интеллигенты для занятий в кружках. Мне не очень улыбалось приобресть связи с рабочими через народовольца. Однако, стремление поскорее осуществить мою мечту и неимение соответствующих знакомств среди социал-демократов побудили меня принять предложение Сущинского, которому впрочем я объявил, что на вхождение в его группу я не согласен и буду вести работу совершенно самостоятельно, и что, если на этих условиях он согласен познакомить меня кое с кем из рабочих, я буду за это весьма благодарен ему. Помню, что все же он решил предварительно показать меня своему „Петру Петровичу" (Александрову), для чего специально пригласил меня к себе, когда должен был к нему прийти М. С. Александров. Тов. Александров вряд ли помнит теперь об этом знакомстве со мной, тем более, что потом он более меня, кажется, не видал.
В назначенный день, зимой 1893 года, в одно из воскресений утром, одетый соответствующим образом, я вместе с Сущинским, зашедшим за мною для этого, отправился за Невскую заставу, в место, где должен был собраться рабочий кружок, с которым предстояло мне заниматься. Это было недалеко от завода Семянникова, как тогда назывался Невский механический завод.
Мы благополучно добрались до квартиры рабочего Фунтикова (он же Афанасьев), у которого происходило собрание кружка. Афанасьев-Фунтиков был уже весьма пожилой рабочий, уже давно участвовавший в движении. Это был самоотверженный борец за рабочее дело и человек, видавший виды. Он был знаком с рабочими, принимавшими участие в движении периода „Земли и Воли" и „Народной Воли", из которых некоторые, к сожалению, уже отошли от движения. Если не ошибаюсь, он уже бывал в ссылке и теперь принимал деятельное участие в организации рабочих кружков и в поддержании связи между рабочими. В небольшой комнате, которую он занимал в маленьком деревянном домике, в одном из закоулков около церкви Михаила Архангела, собралось небольшое число молодых рабочих. В числе их были Иван Бабушкин, его друг Илья Костин, Никита Меркулов и еще человека два-три. Среди них, помнится мне, был и Козлов, впоследствии подпавший под гибельное влияние Григория Штрипмана, или Штрипана, как его тогда называли товарищи, старого рабочего, который, как мне потом передавали знавшие его рабочие, тоже принимал в свое время участие в революционном движений времен „Земли и Воли", бывал даже в ссылке, а в конце концов завязал сношения с жандармами.
М. Сущинский, познакомив меня с Фунтиковым и представив собравшимся, после краткого общего разговора о положении дел, предоставил мне слово по вопросу о рабочем вопросе в России. Помню, что я начал говорить не без смущения перед моими слушателями, которые смотрели на меня с большим интересом и любопытством. В своей речи я предпочитал ограничиваться главным образом фактами, касающимися положения . русских рабочих и рабочего движения за границей. Когда я кончил и принесен был чай и закуска, в виде ситного и колбасы, начались оживленные разговоры, в которых главное участие принимали Фунтиков и Сущинский, а также и я. Главною темою были те условия, при которых приходилось развиваться рабочему движению в России. Сущинский налегал главным образом на политику, указывал необходимость прежде всего покончить с самодержавием, причем его речь была скорее похожа на речь агитатора, чем пропагандиста. Наши слушатели, по-видимому, стеснялись высказываться, предпочитая ограничиваться вопросами. При этом наибольшую активность проявил Бабушкин.
Во время этих разговоров я имел возможность присмотреться к присутствующим. Все они, кроме Бабушкина, были, по-видимому, одеты в свое обычное платье, в пиджаки и косоворотки. Высокие сапоги дополняли их рабочий костюм. Только один Бабушкин вносил некоторую дисгармонию своей внешностью. Он был одет по-праздничному. На нем было что-то вроде сюртука с жилетом, крахмаленный воротничок и манишка, манжеты, брюки на выпуск. Волосы на голове были заботливо причесаны, и руки его, по сравнению с руками товарищей, были безукоризненно чисты. Помню, что эта внешность его произвела на меня первоначально не совсем благоприятное впечатление, которое было совершенно неправильным. Правда, по своей внешности он был в этот день скорее похож на принарядившегося приказчика, чем на рабочего, которого я представлял себе почему-то непременно в том виде, какой имели остальные собравшиеся. Я тогда еще не понимал вполне естественного и понятного стремления рабочего к поднятию не только умственного, но и вообще культурного уровня своей жизни, вполне законного желания, хоть в праздничный день, забыть о серой обстановке своей обычной рабочей жизни и одеться как можно получше. Впрочем и Бабушкин потом приходил на собрания кружка, одетый уже не так „торжественно", но всегда аккуратно. В общем мое первое впечатление от знакомства с рабочими было самое благоприятное и глубоко врезалось в мою память. Наиболее сильное впечатление на меня произвел Фунтиков и его в высшей степени сдержанная манера говорить. Как я сказал, это был уже весьма пожилой рабочий, принадлежавший к предшествующему поколению. Высокого роста, с большой темной бородой, с несколько суровым выражением лица, с живыми глазами, но со спокойным взглядом, он производил впечатление сильного и вполне уравновешенного человека, много видавшего в своей жизни и привыкшего ко всему относиться критически и по возможности хладнокровно. На присутствующих он смотрел покровительственно, как на своих славных ребят, собравшихся под его крылышком. Да это так и было на самом деле. Ведь он и собрал этот рабочий кружок, наиболее подходящих, по его мнению, молодых рабочих, из которых почти все работали на том же заводе, что и Фунтиков. Он же, желая найти необходимого для кружковых занятий интеллигента, обратился с этой целью к Сущинскому, который и предложил меня для занятий с этим кружком.
Мы все же в первый раз несколько переусердствовали. В особенности должно быть переусердствовал я — своим стремлением сообщить рабочим как можно больше данных. По крайней мере Фунтиков, провожая нас и обмениваясь впечатлениями о первом моем опыте занятия с кружком, говорил мне: „Ну, вы задали корма им более, чем достаточно, долго будут разбираться в том, о чем говорили. Приходите им помогать". Я обещал, насколько помню, прийти в следующее воскресенье. И на этот раз я пришел вместе с Сущинским. Но он зашел к Фунтикову лишь на минутку, чтобы переговорить с ним о каких-то организационных делах, и затем ушел в другой кружок, предоставив мне одному заниматься с кружком рабочих, собравшихся около Фунтикова (Афанасьева), и вести этот кружок в том направлении, в каком я считал нужным.
А я старался узнать умственные запросы и общественные потребности членов моего рабочего кружка, чтобы иметь возможность ответить на них соответствующим образом. Я знакомил рабочих с учением Маркса, пользуясь для этого „Капиталом" и изложением Каутского („Экономическое учение Маркса"), давал читать для первоначального ознакомления брошюру Свидерского „Труд и Капитал". Знакомил свой кружок и с историей рабочего движения заграницей и с историей русского революционного движения, пользуюсь для этого книгой Туна и брошюрами Плеханова и Кричевского. Я постоянно указывал на те условия современного экономического развития, которые способствуют развитию рабочего движения в самых различных странах, и проводил мысль, что освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих, что у них нет другого выхода кроме самоосвобождения, что наша деятельность должна сводиться к тому, чтобы подготовить элементы, годные для создания будущей рабочей партии. Я популяризировал „Идею рабочего сословия" Лассаля и хорошо помню, какое сильное впечатление эта идея производила на моих слушателей. Знакомил я их и с положением русских рабочих других местностей и производств, пользуясь для этого отчетами фабричных инспекторов и прекрасной книгой Е. Дементьева — „Фабрика, что она дает населению и что она у него берет".
В результате я очень тесно сошелся с рабочими, составлявшими мой рабочий кружок, которые обращались ко мне со всевозможными вопросами, касающимися не только общественной, но и личной их жизни. Много отрадных минут я провел с ними, приходя к ним иногда даже не для занятий, а просто для того, чтобы хорошо провести свободное время. Я решил завязать покрепче связь в рабочей среде, Мечтал устроиться в качестве врача в рабочем районе, с целью общественной деятельности в рабочей среде. В это время я стремился непосредственно познакомиться с жизнью рабочих и с их запросами, чтобы быть возможно полезнее им в будущем. Я продолжал участвовать и в нашем студенческом товарищеском кружке, но занятия в нем и продолжавшиеся разговоры о рабочих уже не удовлетворяли меня. А открыть своим товарищам о завязанных мною связях с рабочими я не решался, так как боялся провала в случае какой-нибудь неосторожности с их стороны. Это было, конечно, большим эгоизмом. Но в то время приходилось вести занятия с рабочими при такой слежке, что малейшая неосторожность могла погубить дело. Действительно, в это время для большинства интеллигентов период занятий с рабочими бывал обыкновенно весьма непродолжительным, а, мне хотелось продлить его как можно дольше. И по этой причине я предпочитал — пока что — молчать и действовать, как одиночка. Вспоминая в настоящее время об этом своем стремлении, я и сейчас не могу вполне объяснить его. Может быть, в нем сказывался также мой индивидуализм и стремление уйти из своей общественной среды, которая в то время тяготила меня многими отрицательными своими сторонами и толкала в совершенно иную среду.
Глава II. Первый период. Кружковщина.
