ГЛАВА II. ПЕРВЫЙ ПЕРИОД. КРУЖКОВЩИНА.
В описываемое время в рабочей среде, в особенности среди молодого поколения рабочих, происходило, невидимому, движение, вполне сходное с тем, какое происходило на четверть столетия раньше в среде образованных слоев русского общества. Это было широкое умственное движение. В шестидесятых и семидесятых годах оно охватило так называемую интеллигенцию, главным образом учащуюся молодежь, воспитывавшуюся на произведениях Чернышевского, Добролюбова, Михайлова, Лаврова, Писарева, Михайловского и других писателей-просветителей и представителей русской общественной мысли, звавших своих современников и в особенности молодое поколение к лучшей и более сознательной жизни и общественной деятельности, которая проявилась в семидесятых годах в виде хождения в народ, в культурно-просветительной и революционной деятельности в самых различных общественных слоях. Неудача революционного движения семидесятых годов и последовавшая реакция приводила некоторых ,к мысли, что предшествовавшее общественное движение оказалось бесполезным. Но подобное представление было совершенно неправильным и слишком поверхностным. Его плодом отчасти были не только многие преобразования, происшедшие в русской общественной жизни после падения крепостного права, в так называемую „эпоху великих реформ", но и создание некоторых условий, необходимых как для возобновления общественного движения в девяностых годах, так и для распространения его на совершенно иные, более широкие общественные круги. Правда, этому в сильнейшей степени содействовали и многие другие условия, в особенности экономическое развитие России в восьмидесятых годах и подъем культурного уровня населения, распространение грамотности в народных массах, стремление к образованию, которое с особенной силой начало проявляться в рабочей среде в конце восьмидесятых годов.
Мне кажется, я действительно не ошибаюсь, утверждая, что в конце восьмидесятых и в начале девяностых годов русская рабочая молодежь в своей жизни переживала то, что переживало предыдущее поколение образованных слоев русского общества в шестидесятых и семидесятых годах. Несомненно, в конце восьмидесятых 'и в начале девяностых годов в среде молодого поколения русских рабочих происходил большой подъем умственной жизни и развивалось движение, начинавшееся и среди некоторой части русского крестьянства, с которым большинство рабочих было так тесно связано.
Происходившее среди рабочей молодежи умственное движение проявилось в организации рабочих кружков с целью самообразования и распространения революционных идей. Этому содействовало соответствующее движение, происходившее среди учащейся молодежи других слоев общества.
В описываемое время в Петербурге в каждом рабочем районе можно было найти революционные рабочие кружки, которые главным образом были кружками самообразования, так как первою целью их членов было достижение политической грамотности, приобретение знаний, требующихся для сознательного отношения к окружающей жизни, выработка необходимых общественных понятий.
С другой стороны, начавшееся еще в шестидесятых годах, соответствующее движение среди учащейся молодежи продолжало итти своим ходом. Образование, ограниченное кругом господствующих общественных понятий, стесненное царской цензурой, всевозможными мероприятиями правительства, преследовавшими проявление свободной общественной мысли и стремление к свободной гражданственности, не удовлетворяло учащуюся молодежь, и она пыталась самостоятельно, путем самообразования, получить то, чего ей так не хватало и так настоятельно требовалось для сознательного участия в окружающей общественной жизни, а именно ее понимание.
Эти кружки одновременно имели пропагандистский характер и находились под влиянием господствовавших тогда направлений общественной мысли, среди которых еще продолжало преобладать народническое, народовольческое и только еще пробивалось марксистское, социал - демократическое.
Рабочим кружкам требовались соответствующие руководители, которых рабочие находили в лице интеллигентов, выходивших из революционных кружков учащейся молодежи, и отдельных революционеров, вернувшихся из ссылки или каким-либо образом уцелевших от погромов. Таким образом, оба движения шли рядом друг с другом, и между ними происходило некоторое взаимодействие.
Рабочие искали интеллигентов для занятий в кружках. Интеллигенты искали рабочих. Желающих заниматься с рабочими было много, но связи с рабочими и знакомств в рабочей среде было мало. И порой, в особенности несколько позже, когда социал-демократические идеи до известной степени уже вошли в моду и когда рабочие стали предметом особого влечения революционно настроенной учащейся молодежи, начала происходить настоящая охота за рабочими, с целью заведения с ними связей. В этом отношении хорошими средствами служили и открывавшиеся в это время в рабочих районах вечерние и воскресные школы, в которые стремилась рабочая молодежь, жаждавшая знании, с целью образования, а учащаяся молодежь — с целью дать рабочим эти знания, а попутно и с целью пропаганды своих революционных идей.
Образцом такой школы служила школа, устроенная Варгуниным за Невской заставой, среди преподавательского состава которой можно было найти целый ряд лиц, которые потом стали видными деятелями социал-демократического рабочего движения. Достаточно назвать Н. К. Крупскую, 3. П. Невзорову, А. А. Якубову, которые принимали самое деятельное участие в работе этой школы. Можно сказать, что эта школа была настоящей лабораторией для выработки сознательных рабочих. При ней существовала хорошо подобранная библиотека, книгами которой можно было пользоваться не только как учебными пособиями, но и для зондирования умов читателей и выяснения их личностей.
Групповые занятия с рабочими служили хорошим средством для того, чтобы разобраться в составе учеников и находить в них элементы, заслуживающие особого внимания при занятиях. Библиотека тоже служила очень хорошим средством для этого. С помощью Варгунинской школы было завязано не мало ценных связей с рабочими, и она сослужила свою службу рабочему движению.
Кружковые рабочие теснились около этой школы, можно сказать, как пчелы около улья. Она была настоящим центром умственной жизни за Невской заставой. То же самое можно сказать и про другие вечерние и воскресные школы, которые несколько позже начали устраиваться в других рабочих районах. Здесь нельзя не упомянуть и Глазовской школы в районе Обводного канала, которая тоже очень содействовала выработке сознательных рабочих, принимавших впоследствии деятельное участие в рабочем движении. В этой школе работали в качестве учительниц Е. Д. Устругова, Репьева и, насколько помню, сестры Агринские. Вокруг них тоже организовались рабочие кружки, связанные с социал-демократами.
Царское правительство не даром смотрело с большим опасением.на устройство этих школ и всячески стремилось обезвредить для себя их деятельность, не имея возможности не допустить их открытия, так как русской промышленности требовалась рабочая сила лучшего качества, о чем заботились наиболее выдающиеся из русских промышленников, подобно В. П. Варгунину, сыну основателя Невской писчебумажной фабрики, которая первая применила в России паровую силу в писчебумажном производстве.
В. П. Варгунин, человек с университетским образованием, сделал в свое время, в качестве фабриканта, не мало для своих рабочих, с целью поднятия их культурного уровня. Он основал попечительство, школу для детей рабочих, воскресную школу Для взрослых. Его сыновья. Николай и Владимир следовали примеру отца, и, благодаря им, за Невской заставой возникли технические классы и библиотеки, а впоследствии и „Невское общество по устройству народных развлечений".
И, говоря об условиях, благоприятствовавших развитию рабочего движения, было бы несправедливостью не упомянуть и о деятельности передовых представителей русской промышленности по поднятию умственного уровня своих рабочих. Организация фабричных школ, в особенности вечерних и воскресных, устройство технических классов, библиотек и читален, было очень действительным средством для этого. Связь школ для рабочих с Техническим Обществом, под покровительством которого некоторые из них устраивались, тоже весьма знаменательна.
Конечно, большинство из тех просвещенных фабрикантов, которые устраивали при своих фабриках школы для рабочих и библиотеки, имели при этом и свои собственные выгоды и не шли, разумеется, против своих классовых интересов. Но среди капиталистического класса находились и такие люди, как Н. и В. Варгунины, которые готовы были самоотверженно служить делу народного просвещения и действительно сочувствовали рабочим. Несомненно, были среди русских капиталистов и такие, которые стремились к политической свободе и готовы были приветствовать освободительное движение рабочих, поскольку оно могло быть направлено против их общих политических врагов и царского самодержавия. Недаром из среды господствующего и поддерживаемого царским правительством класса выходили люди, примыкавшие к революционному движению. Но большинство фабрикантов, конечно, думали лишь о своих собственных выгодах и наживе и всеми способами эксплуатировали рабочих, заменяя истощивших свою силу новыми, стремясь вытянуть из них как можно скорее и больше прибавочной стоимости. О нуждах рабочих они и думать не хотели. Мысль о необходимости улучшения условий труда на их фабриках была им чужда. Санитарных правил они не исполняли, откупаясь, в случае замеченных властями непорядков на их фабриках, взятками. К существовавшему государственному строю они относились безразлично, чувствуя себя полными хозяевами на своих фабриках и считая правительственный надзор за ними досадным вмешательством власти в их „личные" дела. Но вернемся к рабочим кружкам.
Рабочие кружки имели связи как с народовольцами, так и с социал-демократами. Но я не знаю ни одного рабочего кружка, который бы можно было назвать с достаточным основанием народовольческим по его направлению. Что же касается до кружков среди учащейся молодежи, т.е. среди студенчества, то, хотя среди них и преобладали народовольческие, но кружки этого направления в описываемое время были уже на убыли, постепенно заменяясь социал-демократическими.
При кружках обыкновенно были маленькие кружковые кассы и библиотечки, обслуживавшие нужды кружка.
В этих библиотечках имелось небольшое число книг, преимущественно принадлежащих авторам, касавшимся различных социальных вопросов. Видное место занимали произведения Шелгунова, книга Михайлова „Пролетариат во Франции", „Экономические беседы" Карышева. Имелись различные статьи по общественным вопросам, вырезанные из старых, толстых журналов. Попадались и единичные экземпляры „Очерков экономической культуры" Н. Зибера, сочинения Лассаля и даже лекции по русской истории Ключевского. Из беллетристических произведений можно было найти сочинения Некрасова, Щедрина, Шатриана („История крестьянина"), Швейцера („Эмма"), Джиованниолли („Спартак"). В одной из библиотек видел я и „Капитал" Маркса и „Политическую экономию" Милля с примечаниями Чернышевского и его же „Очерки политической экономии".
Рабочие кружки были социал-демократические и народовольческие, точнее сказать примыкавшие к „Группе Народовольцев", сумевшей наладить прекрасную тайную типографию, которая оказала впоследствии не мало услуг социал-демократам.
Из интеллигентов социал-демократов, имевших связи с рабочими, я тогда еще никого не знал, но знал, что они ведут свою работу в ином направлении, стремясь развить в рабочих классовое самосознание и подготовить их должным образом к участию в рабочем движении. Впрочем и работа социал-демократов сводилась первоначально к выделению отдельных рабочих из рабочей среды, которая в общем была очень сера и темна и в гораздо большей степени находилась под влиянием православного духовенства, чем революционеров.
Я никогда не забуду одного неприятного происшествия, которое случилось со мной за Невской заставой весной 1894 года, когда я, возвращаясь с занятий в моем рабочем кружке, проходил мимо церкви Михаила Архангела. День был воскресный, и у церкви стояла большая толпа рабочих и других обывателей, среди которых было значительное число женщин. Я шел мимо церкви по противоположной стороне Шлиссельбургского проспекта. Но и на этой стороне были кучки рабочих. Проходя мимо церкви, я не снял шапки. Это было замечено кое-кем из рабочих, которые бросились ко мне, крича — „шапку долой". Я не подчинился этому окрику и продолжал итти в шапке, молча. Тогда на меня набросилось несколько человек, по-видимому рабочих, крича друг другу — „колпак-то с него сбей, бей его", — и несколько дюжих кулаков обрушились на мою голову, плечи и спину. В одно мгновение шапка была сбита и валялась на мостовой. Попало и по обнаженной голове. И все это произошло при явном попустительстве и одобрении рабочей толпы, из которой слышались улюлюкания по моему адресу, возбуждавшие напавших на меня к дальнейшей расправе со мной за мое непочтение к „святыне". Сопротивляться при подобных обстоятельствах не было никакой возможности. Я не слышал ни одного сочувствующего голоса в мою пользу. И мне пришлось молча вытерпеть мою обиду. И это обстоятельство и спасло меня от дальнейшей расправы. Нападавшие удовлетворились топтанием моей шапки, руганью по моему адресу и несколькими нанесенными мне ударами. При этом надо заметить, что я был принят ими по-видимому за своего же брата рабочего. Если бы они заподозрили во мне „интеллигента" и „бунтаря", дело обошлось бы по всей вероятности еще хуже.
Не даром рядовые рабочие называли в это время кружковых рабочих безбожниками и сторонились их, говоря: „кто от бога и от царя отрекся, что же с ним разговаривать!" Очевидно, еще требовалось много предварительной, подготовительной работы, чтобы сделать серую рабочую массу сознательной и начать в ее среде политическую пропаганду. Предварительно надо было создать целый кадр хорошо подготовленных рабочих-пропагандистов, для чего поверхностная политическая пропаганда народовольцев, сводившаяся к протесту против царского самодержавия, совсем не годилась. Очевидно, было необходимо, чтобы раньше всего эта серая рабочая масса сама непосредственно столкнулась с царским самодержавием в своей повседневной жизни, в борьбе за ее улучшение со своими хозяевами. Но как раз в этом отношении дела в описываемое время обстояли тихо. О стачках рабочих почти не было слышно. Зимой 1893—94 года я не помню ни одной.
К этому времени в кружках, организованных социал-демократами, уже подготовилось некоторое число рабочих, годных для сознательного участия в рабочем движении. Но и они, благодаря отсутствию возможности проявить себя в массовом движении, которого в данный момент почти не замечалось, продолжали заниматься кружковой деятельностью, протестуя против нецелесообразной политической пропаганды народовольцев, не признававших в это время самостоятельного значения классового рабочего движения.
Главный девиз, который выставляли тогдашние народовольцы, было свержение самодержавия в целях достижения лучшего социального строя. Главным орудием переворота оставалась по-прежнему крайне незначительная группа людей, сплоченная организация самоотверженных заговорщиков. Сознание слабости этого революционного средства побуждало искать опоры во внешней среде. Отсюда мысль о необходимости „опереться на народ". Местопребывание группы в городе заставляло искать поддержки у городского населения, у наиболее отзывчивых его слоев, т.е. у рабочих. Конечно, работать надо и среди крестьян, но городские рабочие признавались народовольцами наиболее подходящей для этой цели группой людей изо всего трудящегося народа. Следовательно, работа должна быть сосредоточена среди городских рабочих.
„Стремиться организовать широкое рабочее движение, создавать рабочую партию при условиях нашего деспотического управления, — говорили знакомые мне народовольцы, — значит вращаться в заколдованном кругу. Ибо главным условием возможности широкого рабочего движения является политическая свобода, а главным условием ее достижения — свержение самодержавия. Тратить же силы на рабочее движение, как таковое, значит не добиться ничего (ибо чего же добьешься, когда правительство даже фабрикантам не позволяет делать рабочим уступки); значит потратить массу средств и людей на бесчисленные жертвы идее, чтобы в конце концов все-таки возвратиться к государственному перевороту".
Такова была сущность теории тогдашних народовольцев. На практике у них дело сводилось к возможно широкой организации рабочих кружков и к ведению в них противоправительственной пропаганды. Эта пропаганда иногда велась с таким жаром, что ее скорее можно было бы назвать политической агитацией, если бы дело велось среди массы рабочих, а не в малочисленных кружках. Я помню, как мой приятель М. Сущинский радовался, когда ему удавалось устроить небольшое собрание человек в 15, особенно из так называемых „серых", т.е. еще не распропагандированных рабочих. В кружках пропаганда велась главным образом устным путем. Бывало, один кончал говорить, приходил другой и „жарил" дальше. Эта пропаганда часто была очень поверхностной. Таким образом дело сводилось к политической пропаганде и к вербовке отдельных личностей из рабочей среды для этой пропаганды, при посредстве рабочих кружков.
Так обстояло дело зимою 93—94 года. В это время в среде некоторых сознательных и развитых рабочих, называвших себя социал-демократами, уже стал раздаваться протест против подобного положения вещей. Нет! — говорили они, — успех дела лежит в рабочем движении. А для того, чтобы создать сознательное рабочее движение, необходимы деятели, специально для этой дели подготовленные. Рабочий пропагандист и организатор должен тонко знать все окружающие условия его рабочей жизни. Его миросозерцание должно быть широко и всесторонне, он должен быть хорошо подготовленным и знающим человеком. А для этого имеющиеся налицо сознательные рабочие должны основывать особые кружки для саморазвития, приглашая интеллигентов для помощи. Иногда доходили до крайностей, высказывая мнения, что в подобных кружках должны сначала проходиться естественные науки; и, только усвоивши более правильный взгляд на природу, можно браться за историю культуры, а потом уже за вершину знания — за политическую экономию. В таких кружках пользовались главным образом легальной литературой. Вышеупомянутой программе для саморазвития некоторые следовали с такою прямолинейностью, что тот, кто сомневался в ее целесообразности, признавался недостаточно серьезным человеком, не заслуживающим имени „социал-демократа". Впрочем, это не было общим явлением. Что касается до пропаганды необходимости для рабочих политической борьбы, до участия их в политической революции, то среди тогдашних рабочих „социал-демократов" существовал особый взгляд. Конечно, сознательные рабочие хорошо чувствовали все преимущества политической свободы и выясняли ее значение своим близким товарищам. Но в то же время некоторые очень отрицательно относились к возможности пропаганды среди широкого круга рабочих, а уж тем более к возможностям организации рабочих для достижения политической свободы. Если вы говорили о необходимости участия рабочих в политической революции, о борьбе рабочих за конституцию, то к вам иногда начинали косо относиться, видя в вас народовольца.
Очевидно, это было прямой реакцией на народовольческую, не классовую пропаганду и на главное стремление народовольцев создать заговорщическую организацию революционеров с целью свержения самодержавия. Реакция, как известно, всегда вызывает противоположную крайность, крайность часто нежелательную, но почти всегда неизбежную. Так случилось и в данном случае: на необходимость борьбы рабочих за политическую свободу временно как-то перестали обращать внимание.
При сравнении деятельности социал-демократических кружков с народовольческими мы видим, что как тут, так и там, собственно говоря, дело сводилось к выделению из рабочей среды культурных единиц; ибо и культурный рабочий „социал-демократ" в значительной степени терял связь со своею менее культурною средою. Но оба эти направления были враждебны. Поле для работы тогда не было широко, а круг сознательных рабочих был еще уже, поэтому весьма естественно, что в этот круг перешла и нашла себе богатую почву зародившаяся среди интеллигенции борьба направлений. В рабочей среде эта борьба повелась поистине с ожесточением и непримиримостью.
Тут уместно заметить, что даже в это время розни и пререкании среди развитых рабочих существовало некоторое единство. Я говорю про „Объединенную кассу петербургских рабочих". Дело в том, что почти каждый кружок рабочих, как социал-демократический, так и народовольческий, имел свои деньги. В большинстве случаев это были ничтожные суммы, шедшие главным образом на покупку литературы. Необходимость помогать арестованным товарищам и недостаточность для этой цели кружковых касс заставила объединиться все известные тогда рабочие кружки для этой общей цели. Немногие кружки каждого рабочего района Петербурга, даже принадлежавшие к разным лагерям, были хорошо известны друг другу. Поэтому были избраны представители от отдельных социал-демократических и народовольческих кружков каждого района, которые время от, времени, кажется — не чаще одного раза в месяц, собирались на общее собрание „Объединенной кассы петербургских рабочих". Правда, в ней участвовали только кружковые рабочие; но ведь в то время и все сознательное движение ограничивалось кружками. В эту кассу поступали деньги из кружковых касс, а из нее шли на помощь арестованным и высланным, их семьям, словом — жертвам революционного рабочего движения. Касса издавала гектографически свои отчеты, на оборотной стороне которых помещалась хроника арестов, высылок, обысков...
К февралю 1894 года борьба народовольцев и социал-демократов среди кружковых рабочих дошла до крайних пределов и происходила по самым различным поводам. Так например, находившийся в связи с народовольцами, рабочий Фунтиков (Афанасьев), организовавший тот рабочий кружок, с которым я занимался, передал накопленные им деньги 190 рублей, через Сущинского, вероятно, который продолжал иногда заходить к Фунтикову, группе народовольцев. Из-за этого произошла целая история; 190 рублей казались кружковым рабочим очень значительной суммой, и, так как связанные с Фунтиковым рабочие более сочувствовали социал-демократам, чем народовольцам; то они, естественно, возмутились передачей денег народовольцам. В конце концов пререкания, начавшиеся на этой почве, дошли до весьма неприятных личных дрязг.
Через члена моего рабочего кружка И. В. Бабушкина познакомился я с наиболее выдающимся по своему умственному развитию рабочим, какого я когда-либо знал, с Василием Андреевичем Шелгуновым, который в это время работал на Балтийском заводе, и частенько бывал за Невской заставой. Как потом я узнал, он находился в непосредственной связи с социал-демократической интеллигенцией, группировавшейся вокруг Владимира Ильича Ульянова. Когда борьба между народовольцами и социал-демократами начала выходить из границ тесного круга кружковых рабочих, способных понимать причину разногласий, и стала распространяться в более широкой среде молодых рабочих, примыкавших к рабочим кружкам, то отрицательные стороны этой борьбы . начали давать себя чувствовать довольно сильно, благодаря тому, что молодые рабочие с большим трудом разбирались в причинах этой борьбы и многим из них она казалась совсем непонятными личными распрями.
Разногласия между социал-демократами и народовольцами обусловливались не только различиями их направлений, но их различным отношением к их деятельности среди рабочих. Народовольцы стремились к политической агитации. Социал-демократы --настаивали на необходимости пропаганды среди рабочих, которая должна вестись на почве повседневных вопросов их жизни, утверждая, что к агитации приступать еще рано. Для некоторого согласования действий народовольцев и социал-демократов -устраивались общие собрания представителей заинтересованных групп интеллигентов и кружковых рабочих различных районов. На одно из этих общих собраний получил приглашение и я, насколько помню, от В. А. Шелгунова. Данное собрание должно было происходить на Васильевском острове на квартире рабочих И.И. Кейзера и Андрея Фишера, живших вместе, но склонявшихся к различным направлениям, Фишер — к социал-демократическому, а Кейзер — к народовольческому.
Получив адрес и соответствующий пароль, я отправился на собрание. Я вышел из дому нарочно как можно раньше, чтобы, в случае обнаружения за мной слежки, иметь время замести за собою следы. Эта предосторожность оказалась однако излишней, так как я скоро убедился, что за мной никто не следит, я пришел на назначенную для собрания квартиру слишком рано, чуть ли не за два часа до назначенного времени. Так как ни Кейзер, ни Фишер не знали меня, то, хотя они впустили меня к себе, но отнеслись ко мне с большим подозрением. В комнате, в которой жили Кейзер и Фишер, я нашел еще одного их товарища, рабочего, тоже мне совершенно незнакомого. Заговорив немедленно о делах, о постановке кружковой работы в Василеостровском районе и о предстоящем собрании, я еще более усилил подозрение присутствовавших и увидел, что мой слишком ранний и нежданный приход их сильно встревожил. На мои вопросы они отвечали, что к делу они непричастны, о кружковой работе в районе они ничего не знают, равно как и о каком-то, будто бы предстоящем на их квартире, революционном собрании, и стали меня уверять, что они занимаются только самообразованием и к революционному движению не имеют никаких отношений. В свою очередь они спросили меня, через кого я получил приглашение на собрание, о котором я говорю. Я назвал кличку Шелгунова. Тогда один из них быстро исчез; как оказалось потом, он побежал к Шелгунову, чтобы справиться у него на счет меня. После этого между нами водворилось довольно продолжительное и мучительное молчание. Я попытался было спросить их, какие же книги читают они для своего самообразования, и увидел, что этот вопрос еще более смутил их, и мы окончательно замолчали. Мое положение, как и их, было не из приятных. Но, когда вместе с вернувшимся их товарищем пришел и В. А. Шелгунов и дружески подошел ко мне, улыбаясь и крепко пожимая руку, то все подозрения на мой счет немедленно же исчезли, и гробовое молчание превратилось в самый оживленный разговор о делах.
Через некоторое время после прихода В. А. Шелгунова стали подходить и другие участники собрания, интеллигенты и рабочие. Из вновь пришедших мне были известны лишь Сущинский и Фунтиков. Остальных я видел впервые и в то время не знал. Только недавно, просматривая воспоминания В. А. Шелгунова, я узнал, что на это собрание были приглашены: народовольцы интеллигенты Александров и Зотов, как представители Группы народовольцев; рабочие народовольцы Хотябин и Кузюткин (ставший потом провокатором); интеллигенты социал-демократы В. В. Старков, С. И. Радченко, Г. Красин, Михайлов (зубной врач, оказавшийся в конце концом предателем) и я; рабочие социал-демократы В. А. Шелгунов, Фишер, Норинский, а также Кейзер и Фунтиков, в конце концов, пожалуй, все же более близкие к социал-демократам, чем к народовольцам, как это выяснилось на этом собрании.
На собрании было решено организовать надзор за работой в рабочих кружках, допуская в них для занятий народовольцев под условием контроля их деятельности со стороны „старых" рабочих и интеллигентов социал-демократов.
Приблизительно около этого же времени, весной 1894 года, зашел ко мне как-то М. Сущинский, с целью предупредить меня, чтобы я больше не ходил в мой рабочий кружок. Я удивился: почему? „Как ни печально", ответил мне Сущинский, „но нам приходится расстаться с вашим кружком. Мы получили его от рабочих социал-демократов, но взаимная рознь дошла до того, что они отнимают у нас кружки, предоставленные нам в момент соглашения. Итак, не ходите больше в ваш кружок от нашего имени". Разумеется, при первой возможности я отправился к рабочим выяснить дело. Они изумились. „С народовольцами мы, правда, разошлись, но с вами, кажется, у нас не было разногласий, так зачем же вам уходить!" Я был уже для них свой, как и они для меня, и я остался среди своих.
Весной того же года народовольцы выпустили недурной рабочий сборник, составленный из описания русских стачек и из хроники заграничного рабочего движения. Это было главным образом делом Зотова, так рано и безжалостно умерщвленного русским правительством в сырых казематах Петропавловской крепости. Петербургским рабочим он был известен под именем „Николая Ивановича".
21 апреля 1894 г . последовал грандиозный провал „Группы народовольцев" и партии „Народного права", едва успевшей известить особым манифестом о своем выступлении на арену революционной борьбы. Рабочих в этом провале пролетело не много, между ними было и несколько социал-демократов. Не мешает здесь отметить активных деятелей этого провала. Во-первых, Кузьма Кузюткин (Василий Кузьмич Кузьмин), тот самый, на счет которого было большое сомнение у некоторых рабочих социал-демократов. Он предал всех и выдал все до мельчайших подробностей. Потом он служил на ткацкой фабрике Кожевникова. Во-вторых, Штрипан (Григорий Штрипман), оставшийся еще от „Земли и Воли", бывавший в ссылке. Ходили слухи, что не без его участия обошлись аресты среди рабочих и в 1893 году. Я помню, как всех занимала эта личность, и помню все споры на тему, шпион он или нет? Несмотря на эти подозрения, с ним водили знакомство самые выдающиеся из рабочих, знавшие его еще со времени Казанской демонстрации. Про него говорили, что видели, как он ходил в охранное отделение за жалованьем, тем не менее не решались прервать с ним всякую связь. (Слишком уже сжились с ним, должно быть).
Штрипан в провале народовольцев играл крупную роль. Мало того. Это он развратил молодого и симпатичного „Козленка" (Козлова) и сделал из него провокатора. С помощью его он в том же году выдал Нарву и Сестрорецк.
После провала народовольцев, среди рабочих ясно уже преобладало социал-демократическое направление. Работа стала вестись главным образом самими рабочими. Временно мне казалось, что я оставался единственным интеллигентом за Невской заставай, если не считать одного народовольца, который теперь уже почти не появлялся среди рабочих, так как народовольчество совершенно потеряло для себя почву среди рабочих Невской заставы. Оставаясь один, я имел возможность присмотреться к рабочим более внимательно, войти в более тесные личные отношения с ними, взглянуть на них, как они были, лучше понять их общий уровень, их потребности и интересы.
Василий Андреевич Шелгунов казался мне положительно самым выдающимся рабочим, каких я когда-либо знал. После упомянутых арестов он перешел с Балтийского завода на Обуховский и поселился за Невской заставой, где он стал в самом центре движения, в качестве его руководителя. Он отдался целиком рабочему делу и был головою рабочего движения, как называл его Бабушкин. Я бывал у него, и меня удивляли чистота и уют его комнаты, где все было аккуратно прибрано, словно женской рукой. На полке лежали в определенном.порядке книги, журналы и газеты, за которыми он внимательно следил. Несмотря на недостаток времени, он очень много читал, интересуясь самыми различными вопросами. К сожалению, уже в это время у него, если не ошибаюсь, болел один глаз. Василий Андреевич пользовался всякими способами, чтобы пополнить свое образование, и его можно было увидеть иногда и на какой-нибудь публичной лекции в городе и даже в университете, на защите особо интересной в общественном отношении научной диссертации. По крайней мере, мне был известен один подобный случай. В. А. Шелгунов в это время имел очень обширный круг знакомств как среди рабочих, так и среди интеллигенции, социал-демократической в особенности. Он был близок с П. А. Морозовым, тоже весьма выдающимся рабочим, с которым познакомил меня Фунтиков. Насколько помню, Морозов тоже жил за Невской заставой вместе со своею сестрой, но он скоро был арестован и сослан. Чаще всего я виделся с И. В. Бабушкиным и его другом Ильей Костиным, который мне особенно сильно нравился своим широким, пытливым и чутким умом. Помню, одно время он очень интересовался религиозным вопросом и внимательно читал Библию. По сравнению с ярым рационалистом Бабушкиным, Костин казался человеком религиозным. Это бесспорно была очень тонкая и богато одаренная человеческая личность, очень чутко отзывавшаяся на все окружающее, привлекавшая к себе других очень сильно. Я очень сильно его полюбил. Но он как-то скоро исчез с нашего горизонта, о чем я очень жалел, как о большой потере. Насколько помню, он уехал в деревню.
Вообще средний уровень многих кружковых рабочих был довольно высок. Многие из них были вполне сознательными людьми. Стремление к образованию кружков и к занятиям, к совместному чтению было явлением очень распространенным среди машиностроительных рабочих. Лично я знаю примеры, когда рабочие, стоявшие в стороне от революционеров, соединялись вместе для выписки газет и журналов. Всего чаще выписывали „Русские Ведомости", из которых с особенным интересом вычитывались корреспонденции Иоллоса о германском соц.-дем. рабочем движении. Из толстых журналов выписывали „Русское Богатство". Знаю также случаи подписки на „Северный Вестник". Из книжек особенной популярностью пользовались издания Павленкова.
Лето 1894 года прошло довольно спокойно в вербовке рабочих для новых кружков, которые естественно образовывались около более развитых рабочих. Для лучшей постановки и развития этого дела Шелгунов употребил немало усилий. Около него сгруппировались все наличные силы нашего обширного района. Самое дело образования кружков шло таким образом. Какой-либо из наиболее активных рабочих присматривался к своим товарищам по мастерской (дело идет главным образом о заводских рабочих), старался войти в близкие сношения с наиболее симпатичными и наиболее на его взгляд пригодными рабочими. Он пускал по рукам газету с интересной статьей или какую-нибудь книжку, подчас и нелегальную, и таким способом пробовал почву. Летом рабочие собирались где-нибудь на лугу или в роще, вели общие разговоры, читали. Иногда устраивались и систематические чтения, во время и после которых порой бывали жаркие споры.
Насколько знаю, летом 1894 года из интеллигентов социал-демократов за Невской заставой не оставалось никого, и рабочие вели занятия в своих кружках сами. Работа велась Шелгуновым, Бабушкиным и их ближайшими товарищами. Меня тоже летом 1894 года не было в Петербурге. Я уехал заграницу, в Париж, отчасти с целью познакомиться с общественной жизнью и с рабочим движением на Западе, отчасти - с целью познакомиться с историей нашего революционного движения. Впрочем, поездка моя оказалась не совсем удачной. Из социал-демократов среди русской молодежи в Париже я, кроме Гуревича, находившегося в связи с женевскою группой „Освобождения Труда", почти никого не нашел. Старые эмигранты относились к развивающемуся в России социал-демократическому движению как-то недоверчиво, а к социал-демократии не совсем дружелюбно.
По предложению отца я побывал у П. Л. Лаврова, с которым, как я сказал, когда-то был знаком мой отец, и через Лаврова познакомился с Шишко, Волховским и Лазаревым, которые просили меня рассказать им о нашем движении и для этого как-то собрались, пригласивши меня к себе. Впечатление от старых русских эмигрантов получилось у меня не особенно благоприятное. Мне казалось, что они застыли на общественных стремлениях и понятиях семидесятых годов. Я сосредоточился на изучении истории русского революционного движения, для чего материала в Парижской русской библиотеке было более чем достаточно, и одновременно стал знакомиться с французским рабочим движением, изучая соответствующую социалистическую литературу и посещая открытые собрания различных французских социалистических и рабочих организаций, как геддистов, так и жоресистов. Но знакомство с русскими эмигрантами кончилось для . меня неблагополучно. Среди них были произведены в это время аресты. Был арестован и Лазарев, заходивший ко мне несколько раз, что стало известно французской полиции, следившей за русскими эмигрантами. В результате при возвращении в Россию на границе я был обыскан самым тщательным образом. Впрочем, несмотря на самый тщательный обыск, мне все же удалось провезти программу французской рабочей партии и брошюру Маркса „18 Брюмера Луи Бонапарта".
Вернувшись в Петербург, я, конечно, поспешил отправиться за Невскую заставу, где скоро увидел много нового.
Осенью 1894 года, по инициативе В. А. Шелгунова, для занятий в рабочих кружках было приглашено несколько интеллигентов социал-демократов, примыкавших к марксистскому кружку В. И. Ульянова. Ходил он и сам за Невскую заставу заниматься с рабочими, среди которых был известен под названием „Лысого". Я пробовал в это время привлечь к кружковым занятиям с рабочими некоторых из моих ближайших товарищей по Академии. Но подходящих для этого лиц почти не находил. Из членов нашего прежнего студенческого кружка один лишь А. Ф. Никитин был привлечен мною в это время к занятиям с рабочими. Через мое посредство, с помощью И. В. Бабушкина, он получил один из рабочих кружков за Невской заставой. Другой, привлеченный к занятиям с рабочими, товарищ младшего курса Дергун, оказался для этой работы не совсем пригодным по своей малодеятельности и скоро совсем отошел от нее. Таким образом к зиме 1894 года наиболее ценные связи с рабочими за Невской заставой перешли к группе В. И. Ульянова, с членами которой и вошли в связь знакомые мне рабочие, бывшие членами первоначального моего кружка: Бабушкин, Меркулов и другие.
Зимой 1894 года работа по организации рабочих кружков и культивирования отдельных личностей продолжалась. Но в ней было заметно уже некоторое разочарование. Чего-то недостает! Но чего? Это стало мало-помалу выясняться, и, как мне кажется, два события помогли выяснению. Это были: „беспорядки" на „Невско-механическом заводе московского товарищества" (бывш. Семянникова) за Невской заставой и стачка в порту.
Картина „беспорядков" на Невско-механическом заводе до сих пор живо сохранилась в моей памяти. Под самое Рождество ( 1894 г .) я отправился к моим товарищам рабочим за Невскую заставу, но сильно запоздал, благодаря преследованию сыщика, от которого необходимо было во что бы ни стало отделаться или вернуться домой.
Когда я вышел из дому, где я жил в Саперном переулке, и по обыкновению огляделся, я не заметил ничего подозрительного. Но, когда я проходил мимо Виленского переулка, я заметил на углу притаившегося субъекта, который возбудил во мне некоторое сомнение на свой счет. И действительно, когда я пошел по Виленскому переулку по направлению к Преображенскому плацу, я заметил фигуру человека, следовавшую за мной на некотором расстоянии, раскачиваясь из стороны в сторону, как сильно пьяный. Я подумал, что это сыщик, и решил проверить свое предположение. Дойдя до угла и пересекая перекресток, я сделал вид, что хочу итти в одном направлении. Фигура следовала за мною. Я повернулся и пошел в другом направлении. То же самое проделал и следовавший за мной. Подозрения мои подтвердились. Идя мимо Преображенского плаца, который в то время только что еще начинал застраиваться, я на минуту остановился, как бы для того, чтобы закурить папиросу. Мой преследователь тоже остановился. Дойдя до Суворовского проспекта, я опять проделал прежний маневр, быстро завернул за угол и пошел в одном направлении, а потом повернулся - и взял противоположное. Мой преследователь, побежавший за мной, чтобы не потерять меня из виду, столкнулся со мной лицом к лицу. Заметя, что со стороны Николаевского вокзала идут две конки, я быстро пошел к Смольному. Мой преследователь поспешил за мной. Я пропустил мимо себя один вагон, замедляя шаг. Сыщик догнал меня и поровнялся со мной. Я еще замедлял шаг, и он оказался впереди меня. В это время мимо проходил второй вагон. Я бросился и вскочил на ступеньку платформы. Сыщик кинулся за мной, но я принял такую угрожающую позу, что он не решился вскочить и остался на мостовой, заметя, что сзади идет еще один вагон, к которому он и побежал. Я не спускал с него глаз и в тот самый момент, когда он вскакивал в вагон и поднимался на империал, чтобы иметь возможность лучше следить за вагоном, на котором я ехал, соскочил с него и бросился в ворота ближайшего дома. Спрятавшись за воротами, я через несколько мгновений увидел проезжающий мимо вагон, на империале которого сидел преследовавший меня сыщик, зорко следивший за вагоном, с которого я только что соскочил. Дав ему проехать на приличное расстояние и пожелав подобного же успеха в дальнейшем, я, убедившись предварительно в том, что за мной более никто не следит, двинулся к Знаменской площади, в то время как мой преследователь катил к Смольному. Я не пошел к месту отправления трамвая, а стал дожидаться его в темноте, под аркой дома, через которую он проходил. Вскочив на ходу в последний вагон и видя, что за мной никто не последовал, я совершенно спокойно поехал в Невскую заставу. На Шлиссельбургском тракте я вышел недалеко от дома, в котором жил Бабушкин. Дома его я уже не застал. Он не дождался меня, так как я запоздал.
Он убежал на пожар, на Семянниковом что-то неладно, — сказала мне его хозяйка.
И действительно, выйдя снова на Шлиссельбургский проспект, я заметил необычное оживление. У ворот то и дело попадались группы рабочих, о чем-то оживленно толковавших. Эти группы попадались все чаще и чаще по мере моего приближения к Семянниковскому заводу. Мимо меня в карьер, с шумом и гиком, пронеслась сотня казаков, за ней другая с повозкой для раненых...
Ну, и всыпят же они семянниковцам, покажут, откуда ноги растут... — раздалось ироническое восклицание с тротуара. Наконец я у завода. Тут стояли тысячные толпы. У ограды завода в два ряда стояли спешившиеся казаки, при ружьях, были на лошадях... Тут же отряды полицейских.
Я взлез на имперьял паровой конки (3 вагона), остановленной рабочими при помощи баррикады из чухонских саней. С имперьяла я хорошо мог наблюдать зрелище... Фабричная контора была разнесена, окна и двери выбиты; огня в них не виднелось, но завод был еще освещен. Стекла кое-где были повышиблены. Главный корпус завода был оцеплен сотнями казаков, жандармов и полиции, а эти, в свою очередь, были окружены несколькими тысячами рабочих. (На Невско-механическом заводе работало тогда около 3.000, но, так как дело происходило около 8 часов вечера, то к толпе присоединились только что кончившие работу фабричные).
Вся история разыгралась вот из-за чего. Было уже 2—3 случая, что рабочим не выдавали вовремя двухнедельной платы. Такой порядок грозил стать обычным. Наступало Рождество. Уже истек срок получки, а администрация завода отговаривалась неимением денег. Денег не оказалось и накануне праздника, когда они особенно нужны рабочим.
В результате разгром конторы, битье стекол в фабричных корпусах, попытка поджога дома управляющего — с одной стороны; окачивание рабочих из пожарных труб (это зимой-то!), казаки, жандармы, полиция... Впрочем, это не все. За удравшими в город страха ради конторщиками была послана полиция. Изловленные и окруженные казаками, „данными для прикрытия", в трех санях конторщики были немедленно доставлены на завод. Жандармские офицеры в ту же ночь выдавали рабочим давно требуемую получку.
„Бунт" кончился победой, и победа не прошла незамеченной. Я должен прибавить, что в этой истории кружковые рабочие не принимали особенно деятельного участия; так что даже и при наших российских порядках отыскивать виновных среди тех, кто на примете у полиции и заводских „ищеек", было невозможно; никто из „наших" рабочих не пострадал в данном случае. Но волнение, возбужденное „бунтом" на Семянниковском заводе, тем не менее, не прошло без следа; оно явилось поводом едва ли не к первой попытке социал-демократов оказать воздействие на более широкий круг рабочих, о необходимости чего начали уже поговаривать в это время. На скорую руку была изготовлена агитационная брошюрка в виде тетради с изложением положения рабочих на Семянниковском заводе. Насколько знаю, автором этой агитационной брошюрки был И. В. Бабушкин. Прочитанная на собрании нескольких рабочих, она была напечатана с помощью гектографа и распространена по заводу, хотя и не особенно удачно. Этот новый прием социал-демократов, хотя еще пока в виде отдельного случая, обратил на себя внимание рабочих. Пожилые рабочие стали живо припоминать аналогичную деятельность прежних революционеров, рассказывали о брошюрах, листках и о бунтах, происходивших раньше на этом заводе. Конечно, большинство рассказчиков все сильно преувеличивали, однако эти рассказы сильно влияли на подъем настроения среди молодежи и подготовляли почву для более широкого распространения нелегальной литературы.
Другая „история" (стачка в порту) произошла на масленице. В порту нового адмиралтейства, равно как и в его отделении на „Галерном острове", рабочий день был с 7 утра до 6 часов вечера и час на обед. При этом давалось 15 минут льготных, т.е. рабочие могли приходить в 7 1/4 час. утра и в 1 1/4 час. после обеда. В январе 1895 года командир порта, знаменитый Верховский, отнял льготу, так что на работу пришлось являться в 7 час. утра и в 1 ч. дня. В понедельник, 6 января, были объявлены еще новые правила: являться на работу в 6 1/2 час. утра, а время для обеда было сокращено еще на четверть часа.
Во вторник часть рабочих пришла на работу по-старому. Их не пустили. Ворота были заперты, и они принуждены были заплатить штраф, как не работавшие часть дня. Запоздавших собралось человек 100. Рабочие просили сторожей впустить их, но получили отказ. Тогда они разломали ворота и вошли в мастерские. Там они обратились к работавшим товарищам, приглашая бросить работу, что немедленно же и было сделано. Администрация немедленно же призвала отряд городовых и околоточных с приставом во главе. Последовало обычное: „а! вы бунтовать!" и приличная случаю ругань.
На замечание со стороны рабочих, что они желают не ругаться, а поговорить серьезно о деле, пристав стих и стал обращаться лишь к отдельным рабочим:
— Ты бунтуешь! Чего тебе надобно?
На это каждый отвечал, что „бунтовать" он не думает, а надобно ему лишь исполнение условий, договоренных администрацией при найме; что желает он работать, как и прежде, и не согласен на прибавку времени. Кроме того, один рабочий, от имени товарищей, подробно и толково выяснил дело и высказал все требования. Сделанная попытка его арестовать не удалась, благодаря сопротивлению со стороны всей массы рабочих.
В час дня был дан гудок на работу, но он возымел как раз обратное действие. На следующий день та же история, но полицейской ругани уже было не слышно. Порядок среди рабочих был образцовый. Было очевидно, что кто-то умело руководит движением. Рабочие, стоявшие до 1 часу перед мастерскими и требовавшие уступки, немедленно же разошлись по домам, лишь только был дан гудок „на работу". В среду та же история.
В четверг сама администрация „прекратила" работу до конца недели под предлогом „наступления масленицы", а в понедельник на первой неделе поста рабочие пошли на работу на старых условиях. Победа была одержана, притом на казенном заводе. Кое-кто из заводской администрации получил нагоняй за сочувствие к рабочим и за вмешательство в не свое дело.
Вот два, не лишенных важности, события зимы 94—95 г.г. Третьим событием была забастовка на бумагопрядильне Воронина.
Среди кружковых рабочих наступает пора новых веяний. Совершался перелом. Все сильнее и сильнее укрепляется мысль, что действительно сознательный рабочий должен ближе стоять к окружающей жизни, должен активнее относиться к нуждам и требованиям массы рабочих и к повседневным нарушениям всяких человеческих прав; что сознательный рабочий должен участвовать в этой окружающей жизни, а не сторониться от нее, как он делал до сих пор. Но как участвовать? Что делать? На это не получалось еще вполне определенного ответа.
Весною 1895 года оттенки нового направления становятся гуще. Раздается уже довольно резкий протест против прежнего способа ведения дела, протест против безучастия, индифферентизма к частным случаям жизни окружающей массы рабочих. Начинается явное неудовлетворение „кружковщиной" и „саморазвитием". Является жажда новой, плодотворной работы. Очевидно, наступил переход к новому — агитационному —периоду.
Глава III. Начало агитационного периода
