С О Д Е Р Ж А Н И Е :
   
Приложения. Воспоминания о Владимире Ильиче Ульянове-Ленине и о партийном расколе
   


К.М.Тахтарев "РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ в ПЕТЕРБУРГЕ 1893-1901 г.г.)


ПРИЛОЖЕНИЯ.


ПРИЛОЖЕНИЕ I



увеличить + zoom


Воспроизведение верхней части № 4 газеты "Рабочая мысль".

Справа воспроизведены печати обеих подпольных с.-д. организаций того времени, о работе которых трактует настоящая книга: "Союза Борьбы за Освобождение Рабочего Класса" и "Рабочей Мысли".


ПРИЛОЖЕНИЕ II

ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ УЛЬЯНОВЕ-ЛЕНИНЕ И О ПАРТИЙНОМ РАСКОЛЕ


Владимир Ильич был несомненно прирожденным вождем и вдохновителем людей, его окружавших, и таковым он встает передо мною в моих самых ранних воспоминаниях о нем. Таким показался он мне и при первой моей встрече с ним около тридцати лет тому назад на одном рабочем собрании.

Я встретил его в кругу одинаково близких как ему, так и мне рабочих. То были В. А. Шелгунов, И. В. Бабушкин, Никита Меркулов и некоторые другие, с которыми, правда, я познакомился несколько раньше Владимира Ильича. Но он скоро приобрел среди них большое влияние своею в высшей степени умелою, напряженною, самоотверженною и выдающеюся деятельностью.

Я не знаю, хотел ли с самого начала Владимир Ильич непременно руководить его окружавшими, стремился ли он непременно стать во главе движения. Некоторые факты как будто говорят за это. Не даром первый социал-демократический кружок, в который вступил Владимир Ильич по приезде своем из Самары в Петербург, носил название „Центральной группы для руководства рабочим движением". Впрочем, мне лично думается, что он в большинстве случаев становился руководителем своих товарищей и окружавших его не потому, что непременно хотел ,,быть среди них первым, а потому, что он шел всегда впереди" ; их, показывая им дорогу своим личным примером и невольно ведя их за собой.

Так это было и на том рабочем собрании, на котором я впервые встретился с ним в момент окончательного перехода петербургских социал-демократических организаций к тактике массовой агитации среди рабочих. Это собрание я уже довольно подробно описывал в моих очерках петербургского рабочего движения девяностых годов, и мне не хочется в этом отношении здесь повторяться. Но я не могу не напомнить, что главным сторонником перехода к этой тактике была социал-демократическая группа, во главе которой стоял Владимир Ильич, и первые рабочие, которые выступали с этой тактикой, были до известной степени его учениками. Эта тактика состояла главным образом в воздействии на волнующуюся массу рабочих посредством распространения среди них листовок или воззваний, освещавших их положение и излагавших их требования. Тактика эта, собственно говоря, была не совсем нова. Она была известна и во времена Степана Халтурина. Но с этих пор прошло много времени, и с упадком революционного движения тактика эта была забыта самым основательным образом. В девяностые годы о ней вспомнили, и в Петербурге она впервые была применена во время так называемых, „рабочих беспорядков" за Невской заставой на заводе Семянникова, получившем название Невского механического завода. Инициатором в данном случае был И. В. Бабушкин. Им была написана небольшая брошюрка с изложением положения рабочих на заводе. Прочитанная на собрании нескольких рабочих, она была напечатана с помощью гектографа и распространена среди рабочих. Я был на заводе Семянникова в самый момент беспорядков и был свидетелем разгрома фабричной конторы и вызывающего поведения полиции, жандармов и казаков, вызванных для подавления беспорядков, а также окачивания рабочих леденящей водой из пожарных труб прибывшею на завод пожарною частью. Почва для массовой агитации была в данном случае в высшей степени благоприятная, но инициатива на этот раз принадлежала самим рабочим. Может быть и правда, Бабушкин, бывший сперва наиболее деятельным членом моего рабочего кружка, познакомившись потом с Владимиром Ильичем, в отношении применения тактики массовой агитации был до известной степени учителем Владимира Ильича. Я, впрочем, не думаю этого, потому что знаменитая брошюра об агитации, в которой проповедываласъ эта тактика, ходила по рукам среди членов группы Владимира Ильича еще до описываемых событий. Бабушкин и его друзья раньше других пустили эту тактику в ход. Но окончательный переход к ней совершился под влиянием группы Владимира Ильича, остатки которой после ареста Владимира Ильича и других наиболее видных ее членов выступили под именем Союза Борьбы за освобождение рабочего класса.

Так как Союз Борьбы возник из остатков группы, руководимой Владимиром Ильичем, то последний может действительно считаться основателем Союза, хотя формально претворением его идей в жизнь занялись члены группы, оставшиеся на воле после ареста: М. А. Сильвин, А. А. Якубова, Бауер, А. Н. Потресов и другие. Самое название „Союз Борьбы за освобождение рабочего класса", как передавала мне Аполлинария Александровна Якубова, близкая Владимиру Ильичу, было предложено М. А. Сильвиным и было принято оставшимися членами группы, как наиболее соответствующее организации, сплотившейся после ареста большинства наиболее видных ее членов.

Владимир Ильич, как известно, был арестован в ночь на 9-ое декабря 1895 года, когда были произведены по всему Петербургу аресты среди членов социал-демократических организаций и рабочих, к ним примыкавших. Одновременно были арестованы и наиболее видные из известных мне рабочих: А. М. Шелгунов, И. В. Бабушкин, Никита Меркулов, Зиновьев (рабочий Путиловского завода) и другие.

О своем существовании Союз Борьбы об'явил в особом воззвании ,, К товарищам и рабочим" 15 декабря 1895 года, т.-е. через шесть дней после только что упомянутых арестов.

Но связь Владимира Ильича со своими товарищами, основавшими Союз Борьбы, не порвалась и после того, как Владимир Ильич был заключен в тюрьму. Он не только мысленно продолжал жить на воле, но и продолжал участвовать в рабочем движении, даже находясь в одиночной камере Дома предварительного заключения. Через своих друзей, передававших ему припасы, книги, журналы и приходивших к нему на свидание, когда наконец свидания были разрешены, Владимир, Ильич получал сведения о дальнейшем ходе рабочего движения и о продолжавшейся деятельности Союза. В свою очередь Владимир Ильич передавал на волю свои пожелания, советы товарищам, а в возвращаемых книгах между, отрок часто бывали написаны молоком прокламации и довольно об'емистые брошюры („О стачках" и „Проект программы русских социал-демократов"). Даже находясь в тюрьме, Владимир Ильич всеми силами помогал развивавшемуся социал-демократическому движению и до известной степени руководил его направлением.

Его камера была завалена книгами и журналами, статистическими сборниками и проч. Он в высшей степени напряженно работал в тюрьме и над одним из своих наиболее крупных литературных произведений — над „Развитием капитализма в России". Само собой разумеется, что, и находясь в руках жандармов и департамента полиции, Владимир |1льич проявил свой; замечательный ум и железную волю, не обнаружив своего действительного значения для развития движения.

Этим, вероятно, и объясняется тот сравнительно мягкий приговор, который присудил его к трем годам ссылки в одно из наиболее благоприятных для жизни мест Сибири. Находясь в тюрьме, Владимир Ильич зорко следил за всем, что происходит на воле. Осведомляемый постоянно друзьями о ходе рабочего: движения и деятельности Союза, Владимир Ильич и в тюрьме продолжал жить одною жизнью с товарищами, действовавшими на свободе, радуясь их успехам. Массовые летние стачки петербургских ткачей и прядильщиков 1896 года, во время которых вокруг Союза Борьбы об'единились все действовавшие среди рабочих социал-демократические группы, были для Владимира Ильича истинным торжеством. Имя Союза Борьбы, выпускавшего в это время одно воззвание к рабочим вслед за другим, гремело по всему Петербургу, взволнованному небывалыми событиями; которые мешали даже самому царю вернуться домой из Москвы со своей торжественной коронации, омраченной в Москве зловещими событиями ходынской катастрофы.

Аресты, которые были связаны со стачечным движением и с деятельностью социал-демократических организаций, ослабили их в очень значительной степени. К осени Союз Борьбы совсем обезлюдел. Может быть, он даже прекратил бы свое существование, если бы в него не влились новые силы, в особенности в виде одной небольшой социал-демократической группы, начавшей сообща с остатками других действовать после стачки под именем Союза Борьбы. Эта группа имела многочисленные связи с рабочими, и вокруг нее осенью собрались некоторые члены прежнего Союза Борьбы, уезжавшие летом и возвратившиеся к осени в Петербург. Но новый состав Союза не был вполне однороден, хотя все члены его были убежденными социал-демократами. Некоторым новым руководителям Союза, стремившимся превратить его в мощную рабочую организацию, казалось для этого необходимым привлечь подходящих рабочих в центральную группу Союза. Но эти стремления находили себе препятствие в некоторых из прежних членов Союза, боявшихся его реорганизации. Дальнейшее развитие рабочего движения в Петербурге и в особенности новые массовые январские ( 1897 г .) стачки ткачей и прядильщиков, к которым начали примыкать и заводские рабочие, показали необходимость расширения организации Союза и включение в среду его руководителей рабочих. Противники введения рабочих в центральную группу начали сдаваться. Около этого времени произошло освобождение Владимира Ильича и его друзей из тюрьмы, что было очень крупным и радостным событием для всех его знавших и в особенности для его товарищей, уцелевших от арестов. Они немедленно же устроили общее свидание о выпущенными на несколько дней на свободу перед отправкой их в ссылку. Само собой разумеется, что среди собравшихся Владимир Ильич занимал первое место. На этом собрании я не присутствовал, потому что незадолго до него, как раз во время окончания январских массовых стачек, я уехал за границу. Но Аполлинария Александровна Якубова, наиболее близкая мне изо всех прежних членов Союза и группы Владимира Ильича, сообщала мне подробности об этом собрании. На нем, между прочим, был поднят и организационный вопрос, по которому возгорелись горячие споры между А. А. Якубовой и Владимиром Ильичей. Последний, как всегда, отстаивал централизм. А. А. Якубова защищала начала организационного демократизма, имея в виду введение рабочих в центральную группу Союза, против чего, как я сказал, возражали некоторые из прежних членов Союза, в числе которых был и С. И. Радченко, хранитель прежних традиций Союза и старый член группы Владимира Ильича. В пылу спора Владимир Ильич обвинил А. А. Якубову в анархизме, и это обвинение так сильно подействовало на нее, что ей стало дурно. Впрочем, она при поддержке некоторых молодых членов Союза скоро все же до известной степени добилась своего, и два рабочих, Соловьев и Сак, были введены в центральную руководящую группу Союза. К сожалению, это случилось незадолго до новых арестов, во время которых были арестованы и только-что упомянутые рабочие и все сторонники введения рабочих в центральную группу Союза. Я упоминаю о разногласиях среди членов Союза по этому поводу потому, что разногласия по этому вопросу были действительно важны и очень чреваты последствиями.

Я не думаю, что в настоящее время кто-нибудь станет отрицать тот факт, что в описываемое время руководящими членами социал-демократических организаций были почти исключительно интеллигенты. Правда, существовали и чисто рабочие организации или, скорее, зародыши их, но они стояли до известной степени в стороне от интеллигентских социал-демократических групп. Группа рабочих, сорганизовавшаяся скоро вокруг pa6очей кассы за Невской заставой, может служить в данном случае таким же наглядным примером, как и Колпинская и Петербургская группы рабочих, примкнувших к организации „Рабочей Мысли". То же самое до известной степени можно сказать; и о возникшей впоследствии в Петербурге самостоятельной „Рабочей Организации". Несомненно, возникновение всех подобных самостоятельных рабочих организаций в Петербурге происходило на почве недовольства кружковых рабочих интеллигентской организацией Союза, в центральную группу которого рабочие не входили. На этой почве создалось то недоверие рабочих к интеллигенции, которое так резко проявилось на первых страницах „Рабочей Мысли".

В описываемое время почему-то считалось, что рабочим движением непременно должна руководить социал-демократическая интеллигенция, что рабочее движение только тогда пойдет по правильному направлению, если к нему, как говорили некоторые видные социал-демократы, будет привита революционная интеллигентская бацилла. Это было проявлением несомненного недоверия к рабочему движению, и на это недоверие рабочие вполне естественно отвечали недоверием к революционной интеллигенции. „Рабочую Мысль", за ее стремление к чисто-рабочему профессионализму, обвиняли не без основания в экономизме, так как она призывала рабочих главным образом к организации для борьбы за улучшение своего положения, в особенности экономического. Но мне кажется, что не без меньшего основания можно было бы обвинять одновременно и интеллигенцию того времени в революционизме и интеллигентском радикализме. Может быть, я ошибаюсь, но мне думается, что главная причина разногласий начавшихся в это время среди социал-демократических организаций, заключалась в очень значительной степени в отношении рабочих к интеллигенции и в вопросе о том, кто должен руководить рабочим движением и каковы его ближайшие цели. Так, по крайней мере, понимали причину разногласий сторонники так называемого „экономизма", единственным последовательным представителем которого, по мнению Владимира Ильича, группа „Рабочая Мысль".

Рабочие и интеллигенты, основавшие группу и газету „Рабочая Мысль", несомненно стояли на чисто классовой точке зрения и самым решительным образом отстаивали интересы рабочего класса. Может быть, они понимали ближайшие задачи движения недостаточно широко. Выше всего они ставили самостоятельность рабочего движения, стремление рабочих к самоорганизации и самодеятельности. Ставя выше всего это стремление, они не хотели форсировать его развитие и не ставили своею главнейшею целью быть непременно его руководителями. „Рабочая Мысль" была основана для того, чтобы дать рабочим возможность самим проявить себя, как они это умели.

Само собой разумеется, что Владимир Ильич не мог сочувствовать подобному направлению. Он держался совсем противоположного. Он, быть может, даже невольно стремился с самого начала быть руководителем движения и им действительно был. В период борьбы с экономизмом он тоже не вполне доверял рабочему профессионализму и более чем сомневался в правильности направления рабочего движения, предоставленного самому себе. По этому поводу у меня как-то произошел с Владимиром Ильичей весьма оживленный спор. Но об этом уместнее сказать дальше.

С Владимиром Ильичем я снова увиделся лишь через несколько лет после моей первой встречи с ним на рабочем собрании за Невской заставой, в ноябре 1895 года. Я увиделся с ним в 1900-м году, скоро после приезда его за границу с целью издания руководящего социал-демократического органа, каким стала „Искра", объявившая смертельную борьбу всем, кто был сколько-нибудь заражен „экономизмом". Как раз в это время я принимал деятельное участие в редактировании „Рабочей Мысли" и, как один из ее руководителей, конечно, считался Владимиром Ильичем одним из самых крайних его противников. Но я начинал сомневаться в правильности направления, по которому шла „Рабочая Мысль", и считал необходимым изменение ее профессионалистского направления и превращение ее в политический рабочий орган, для чего пытался привлечь в редакцию „Рабочей Мысли" Г. В. Плеханова. Об этом я вел с Плехановым переговоры, будучи в качестве представителя Петербургской Рабочей Организации на международном социалистическом конгрессе 1900 года в Париже. Георгий Валентинович, как это стало мне ясно из нескольких моих разговоров с ним по этому поводу, готов был согласиться на мое предложение и стать редактором „Рабочей Мысли" при условии, конечно, изменения ее направления. Но он не решался сделать подобный решительный и, быть может, даже рискованный шаг, не переговорив предварительно по этому поводу с Владимиром Ильичем, с группой которого состояла в соглашении группа Освобождения Труда, некоторые члены которой, как например Вера Ивановна Засулич, особенно сочувствовали моему плану.

Поняв, что решение вопроса зависит от Владимира Ильича, я решил обратиться прямо к нему для скорейшего разрешения этого вопроса. Он в это время жил в Мюнхене, куда я и поехал для переговоров по поводу „Рабочей Мысли", совершенно не зная, как он встретит меня, которого, как я сказал, он конечно считал одним из своих противников. Но он встретил меня по-товарищески. Быть может, причиной его дружеского ко мне отношения были некоторые наши общие личные связи. Наш разговор во всяком случае имел чисто товарищеский характер. Владимир Ильич самым решительным образом воспротивился тому, чтобы Плеханов стал во главе „Рабочей Мысли". Этот план, конечно, мог смешать карты Владимира Ильича и очень осложнить и затруднить ту борьбу, которую он в это время вел против противного ему направления. Он мог, быть может, даже изменить ее окончательный исход. Владимир Ильич совершенно откровенно высказал причины, делавшие в его глазах мой план для него неприемлемым. И я понял, что при его несогласии план этот неосуществим. Понял я также и то, что главным вождем русского социал-демократического движения был уже не Плеханов, а Ульянов. Быть может, здесь будет небезынтересно упомянуть, что настоящее значение Владимира Ильича было понято некоторыми из товарищей еще задолго до этого. Я помню, что еще в 1896-ом году его сравнивали с Плехановым. Откровенность и прямота Владимира Ильича, проявленная им при только-что описанном свидании и разговоре с ним, мне очень понравились, хотя мне было и больно, что он разрушил мои планы. Расстались мы с ним вполне по-товарищески.

Через два года мы снова встретились при совершенно иных уже обстоятельствах. Редактирование „Рабочей Мысли" было передано петербургскому Союзу Борьбы, с которым об'единилась „Петербургская Рабочая Организация". С этого момента я мог вполне отдаться моим научным стремлениям, которыми я уже давно жил, в особенности после моего переезда в 1898-ом году из Брюсселя в Лондон. Моя жизнь сосредоточилась на социологической работе в библиотеке Британского Музея, где я проводил все свои дни, с утра до вечера. Вместе с Аполлинарией Александровной Якубовой, которая приехала ко мне в Лондон, мы поселились около Британского Музея, в котором я работал и где начала заниматься и она.

В конце зимы 1902-го года переехал в Лондон и Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной, которая была близкой подругой Аполлинарии Александровны. Они приехали прямо к нам и просили нас помочь им устроиться в Лондоне. Я нашел для них для первых дней меблированную комнату на одной из ближайших к нашему дому улиц, а через короткое время более удобное помещение в небольшом доме на Hol f iord Square, тоже поблизости от того места, где мы жили. Место это находилось в центральном Лондоне, но было тихое. Дом, в котором поселились Владимир Ильич и Надежда Константиновна, находился недалеко от станций центральных железных дорог, в двадцати минутах ходьбы от Британского Музея. Он расположен был на маленьком скверике, и в ясные дни комната, в которой работал Владимир Ильич, была залита солнцем. Владимир Ильич поселился в Лондоне под фамилией Рихтера, которую англичане, произносившие ch не по-немецки, а по-своему, переиначили в фамилию Ричтера.

В это время мы виделись с Владимиром Ильичем постоянно; То он заходил к нам, обыкновенно с Надеждой Константиновной, то мы шли к ним. Мы помогли им устроиться. Я достал для Владимира Ильича рекомендацию, необходимую для работы в библиотеке Британского Музея, куда он и начал ходить заниматься. Впрочем, по большей части он работал дома. В первое время ему доставил не мало хлопот перенос издания „Искры" из Мюнхена в Лондон. Надо было найти, где печатать газету. Так как это надо было устроить по возможности конспиративно, то для этого требовалась помощь английских социалистов. С ними у меня были некоторые связи, в особенности с „Независимою Рабочею Партией", членом которой я был. Но Владимир Ильич не хотел иметь дела с этою организацией, так как она не была марксистскою, хотя она и пользовалась среди английских рабочих наибольшим влиянием изо всех существовавших в Англии социалистических организаций. Владимир Ильич предпочел обратиться за содействием к английской „Социал-демократической Федерации", во главе которой стояли марксисты Гайндман и Квелч. По просьбе Владимира Ильича я пошел вместе с ним в типографию, в которой печаталась „Justice" и „Социал-демократ", органы английской „Социал-демократической Федерации". Мы выбрали день, в который можно было удобно переговорить с Квелчем, часто бывавшим в типографии. Владимир Ильич затруднялся объясняться по-английски, а Квелч не обладал достаточным знанием немецкого языка, и Владимир Ильич обратился ко мне, чтобы я помог ему в качестве переводчика. Впоследствии Владимиру Ильичу очень помог мой знакомый т. Ротштейн, который был в это время членом редакции и, насколько помню, также членом Исполнительного Комитета „Социал-демократической Федерации".

Устроив печатание „Искры" в Лондоне, Владимир Ильич начал думать об усовершенствовании способов ее доставки и распространения в России. Он додумался до мысли о перевозке в Россию особых матриц с каждого номера „Искры", для того, чтобы почти одновременно она могла повторным образом издаваться и в России. Он советовался и со мной по этому поводу, и мы вместе придумывали удобную для перевозки форму матриц, для изготовления которых надо было найти подходящих лиц. Подходящие лица нашлись. Предполагалось, что в России перепечатывать выходящие в Лондоне номера „Искры" с их матриц будет типография, находившаяся на Кавказе. Таким образом распространение „Искры" в России, конечно, могло быть очень облегчено и усилено. Но я не помню и не знаю, была ли осуществлена эта идея Владимира Ильича.

Перенос издания „Искры" в Лондон неизбежно повлек за собой переезд в Лондон некоторых из ее главнейших сотрудников и членов редакции. Одними из первых приехали А. Н. Потресов с Е. Н. Тулиновой и Вера Ивановна Засулич. Потом Ю. О. Цедербаум (Л. Мартов) и Бронштейн (Л. Троцкий). Все они поселились по соседству с нами. Потом стали приезжать и другие товарищи. Весной 1903 года я, по приглашению М. М. Ковалевского, ездил в Париж для чтения курса лекций по генетической социологии в Высшей Русской Школе общественных наук, основанной М. М. Ковалевским при Парижском университете. Одновременно приехали в Париж и Владимир Ильич вместе с Надеждою Константиновною и Л. Троцкий. Мы встретились с ними и с другими товарищами, находившимися в Париже, между прочим и с Любовью Николаевной Радченко. В это время как раз была французская масленица (Mardi gras). Улицы Парижа были залиты веселыми толпами. Парижане веселились во всю. В этом уличном веселии приняли участие и наши товарищи, вся компания Владимира Ильича и, конечно, он сам. Веселились и дурачились они не хуже французов. Владимир Ильич был живой человек, и, очевидно, ничто человеческое было не чуждо ему. Я в это, время был слишком занят своими лекциями в Школе и потому не участвовал в уличных празднествах. Но Аполлинария Александровна Якубова, приехавшая в Париж вместе со мной, была в компании Владимира Ильича и рассказывала мне, как они забавлялись вместе с французами.

По окончании своих парижских лекций я вместе с Аполлинарией Александровной вернулся в Лондон, где образовалась маленькая колония искровцев. По просьбе Владимира Ильича я нашел квартиру для товарищей в доме, расположенном на одной из ближайших к нам улиц (Sidmouth Street). Здесь поселилось несколько человек. В числе их были Вера Ивановна Засулич, Юлий Осипович Цедербаум (Мартов), мой старый товарищ Н. А. Алексеев, бывший член группы „Рабочей Мысли", ставший потом ярым „искровцем", Петр Гермогенович Смидович и другие. Они заняли верхний этаж дома и завели общее хозяйство. Образовалась настоящая коммуна искровцев. Квартира, в которой помещалась коммуна искровцев, служила и местом временного пребывания для товарищей, приезжавших из России и из других. мест. В этой квартире с утра до поздней ночи происходило необычайное оживление и шум. Коммуна искровцев была одновременно, и своего рода товарищеским клубом, в котором происходило постоянное общение ее обитателей и приезжих. Беспорядок в ней был невообразимый. А шум был таков, что порою очень сильно пугал других жильцов дома, англичан. В квартиру с целью освещения был проведен газ. Но один из товарищей пользовался им с целью развлечения. Он набирал его в жестянки из-под консервов и производил оглушительные взрывы, сильно путавшие соседей, которые и без того очень опасливо смотрели на поселившихся в доме русских „нигилистов". По поводу этих „взрывов" мне пришлось иметь об'яснение с хозяином дома, который пришел к заключению, что в его доме поселились террористы, занимающиеся приготовлением взрывчатых снарядов. С трудом успокоив его на этот счет, я немедленно же отправился к Владимиру Ильичу, советуя ему оказать должное воздействие на товарищей, которых иначе выгонят из дома, если не произойдет что-либо худшее. Владимир Ильич немедленно же произвел соответствующее давление, и развлечение с газом прекратилось. Происходили и иного рода столкновения с другими обитателями дома, некоторыми помещениями которого им приходилось пользоваться сообща с русскими товарищами. Это были столкновения двух различных культур, весьма характерные для каждого из них. Благодаря необыкновенному „оживлению", почти никогда не прекращавшемуся в квартире, занятой коммуной „искровцев", работать в ней было положительно невозможно. Поэтому Вера Ивановна и Ю.О.Цедербаум скоро предпочли переехать в другое помещение. Они нашли себе комнаты вблизи от коммуны в доме на Percy Circus, куда и переехали. Искровская коммуна на Sid m outh Street была действительно невозможна для жизни людей, занимавшихся умственной деятельностью. Постоянный шум и хаос, которые в ней никогда не прекращались, вполне оправдывали то название '„вертепа", которое мы дали ей вместе с Владимиром Ильичей. Владимир Ильич, вечно занятый своими; делами, никогда не любивший тратить ценное время на пустяки или почти бесполезные разговоры, появлялся в сказанном „вертепе" лишь изредка. Он не очень любил туда заходить. Равным образом не любил он, когда и к нему заходили без дела. Когда ему кто-либо мешал дома работать, он уходил работать в Британский Музей, забирая с собой необходимый для работы материал. Надежда Константиновна оставалась дома, в качестве секретаря Владимира Ильича, и вместо него принимала посетителей. В числе товарищей, приезжавших к Владимиру Ильичу в Лондон, был и близкий мне Иван Васильевич Бабушкин. По возвращении из ссылки он работал в Иваново-Вознесенске. Был арестован там и заключен в тюрьму. Из тюрьмы ему удалось бежать. Он переехал на юг и под чужим именем поступил на завод в Екатеринославе, где принял самое деятельное участив в местной социал-демократической организации. В Екатеринославе он, в конце концов, тоже был арестован. Но ему удалось бежать и из екатеринославской тюрьмы. За время своего прежнего тюремного пребывания он приобрел в этом отношении достаточный опыт. Из тюрьмы он бежал с помощью маленьких пилок, которые он всегда носил с собой, запрятав их в сапоге. Этими пилками он перепилил железные прутья тюремной решетки екатеринославской тюрьмы и, разогнув их, открыл себе путь на свободу. Он рассказывал мне, что это было нелегкое и нескорое дело. Пилить толстый железный прут с помощью маленькой тоненькой стальной пилки приходилось очень долго. Операция продолжалась несколько дней. Необходимо было перепилить несколько железных прутьев. Когда это было сделано совершенна незаметно для постороннего глаза, то оставалось лишь отогнуть прутья для того, чтобы было возможно выскочить в окно. Это было делом момента. Правда, надо было уметь выбрать подходящий момент и для бегства. Это Бабушкину вполне удалось, Я в 1903-м году он приехал в Лондон. Вспомнили мы с ним старое время, когда социал-демократическое движение только-что еще начиналось в России.

Как я уже упоминал, И. В. Бабушкин был самым деятельным членом моего первого рабочего кружка. Приехав в Лондон, он был поражен напряженностью и быстрым темпом английской общественной жизни. Но еще более был он поражен организованностью английского рабочего движения. Во время приезда И. В. Бабушкина в Лондон, как раз происходил в Лондоне конгресс английских трэд-юнионов, и я предложил Бабушкину пойти вместе со мной посмотреть, как английские рабочие решают свои дела.

На конгресс трэд-юнионов с'ехалось несколько сотен представителей английских трэд-юнионов. Он происходил в просторном помещении, если не ошибаюсь, в зале Memorial Hall. На заседаниях царствовал необычайный порядок и строжайшая дисциплина. Порядок при обсуждении дел был образцовый. Голосование происходило так, что на него не тратилось ни одной лишней минуты времени. Заседавшие в зале представители различных английских трэд-юнионов занимали места, делившиеся целым рядом проходов на участки. Продольными проходами весь зал и заседавшие в нём разделялись на три части, которые в свою очередь разделялись поперечными проходами на меньшие части, состоявшие из десятка рядов. В каждом проходе стояли особые счетчики голосов, наблюдавшие за голосованием своего участка, точнее за голосованием представителей тех трэд-юнионов, которые занимали места в данной части зала. Когда доходило дело до голосования посредством поднятия рук и об'явления голосов „за" или „против" того или другого из предложений, находившиеся в проходах счетчики быстро выкликали число голосов, представляемых всеми делегатами, голосовавшими в данном месте. Счетчики, расположенные против каждого из продольных проходов, находившиеся около стола, за которым заседал президиум, немедленно же слагали цифры соответствующих счетчиков, стоявших в проходах около своих участков, и об'являли общее число голосов председателю. Таким образом собрание делегатов представляло собой в момент голосования настоящую голосовочную машину.

Само собой разумеется, что речи произносились в замечательном порядке, и время начала и конца заседаний и их перерывов соблюдалось с совершенно непривычной для нашего русского товарища точностью.

Все это произвело необыкновенно сильное впечатление на Бабушкина, который, хотя и не понимал английского языка, но все же получил довольно точное представление о том, как английские рабочие обсуждают и решают свои дела. К тому же надо прибавить, что наиболее интересные речи я вкратце ему переводил, равно как и делавшиеся предложения и постановления.

Бабушкин пробыл в Лондоне недолгое время. Он спешил ехать снова в Россию с поручениями, полученными от Владимира Ильича. За время своего пребывания в Лондоне Иван Васильевич по нашей просьбе написал свой воспоминания о русском рабочем движении и своем участии в нем. Эти воспоминания составили довольно об'емистую тетрадь, которую он мне прочел. Он передал ее перед от'ездом Владимиру Ильичу.

Владимир Ильич жил в Лондоне довольно замкнуто, сторонясь политических русских эмигрантов, живших в Лондоне. Но он не мог отказать в просьбе русских и еврейских рабочих, приехавших из России и живших в восточном Лондоне, в так называемом Уайтчепеле, посетить место их постоянных собраний и публичных лекций, где постоянно возникали ожесточенные споры между социал-демократами, социалистами-революционерами и анархистами.

На одном из этих собраний против социалистов-революционеров в качестве оппонента выступил Троцкий и имел большой успех. Надо сказать, что его едкая речь, произнесенная против социалистов-революционеров на этом собрании, была действительно блестяща. На этом собрании Владимир Ильич не выступал. Но по просьбе уайтчепельских рабочих или, точнее сказать, по просьбе организовавшегося среди них рабочего кружка „искровцев", Владимир Ильич выступил на особом собрании и не как оппонент, а как докладчик.

Насколько помню, темой его лекции была аграрная программа. Эта лекция собрала много народа. Зал рабочего клуба, в котором происходила лекция Владимира Ильича, был переполнен сверх обыкновения. Кроме обычных посетителей клуба тут были и известные русские эмигранты: Чайковский, Серебряков, Черкесов, Соскис и другие. Благодаря страшному переполнению зала, атмосфера была ужасающая. Было жарко как в бане. Владимир Ильич говорил более чем с огоньком. Он говорил с жаром, беспощадно критикуя программу социалистов-революционеров. При этом меня поразила его манера говорить. Он говорил, совершенно не смотря на своих слушателей, как бы совершенно не обращая внимания на свою аудиторию. Я не заметил, чтобы в течение всей своей продолжительной лекции он хоть бы раз взглянул на лица своих слушателей. Его лекция длилась около двух часов, и он произнес свою речь залпом. Она имела громадный успех и произвела очень сильное впечатление на аудиторию своей убедительностью. Пораженный его манерою говорить, не глядя на слушателей и устремив свой взгляд в какую-то точку, находившуюся где-то вверху в противоположном конце зала, по окончании лекции, когда мы возвращались с ним домой из Уайтчепеля, я не удержался, чтобы не спросить его, почему, говоря, он не глядел на своих слушателей. „А для того, — ответил мне Владимир Ильич, — чтобы они выражением своих лиц не могли испортить моего настроения и сбить моих мыслей. Я всегда нарочно стараюсь не смотреть на свою аудиторию, чтобы она не помешала мне изложить должным образом мои мысли".

Только-что упомянутая лекция Владимира Ильича в Уайтчепеле была единственным публичным выступлением его в Лондоне. Как я сказал, он жил довольно обособленно, просиживая целые дни за своей работой дома или в Британском Музее. Лондонских развлечений ему не требовалось. Я не помню, чтобы он был хотя раз в каком-нибудь из многочисленных лондонских театров. Но на концертах он, кажется, все же бывал. Его любимым развлечением была беседа с близкими ему товарищами. Помню, что он захаживал иногда вместе со своими друзьями в одно кафе на Pentonville Road около Angel-a, где имелось хорошее немецкое пиво. Там за кружкой пива Владимир Ильич нередко вел самую оживленную беседу с друзьями по интересовавшим их вопросам.

Его лондонская жизнь была чисто трудовая. Жил он очень скромно, сперва вдвоем с Надеждой Константиновной, а потом, когда к Надежде Константиновне приехала ее мать, втроем. В это время он стал уходить в Британский Музей чаще.

Виделся я с Владимиром Ильичей, во время его жизни в Лондоне, довольно часто. Обыкновенно он заходил к нам вместе с Надеждой Константиновной, когда у него выпадало свободное время. Его приход всегда был интересен. Немедленно же начинался какой-нибудь разговор о происходящих событиях, о рабочем движении, о различных в нем направлениях. Так как наши взгляды как на заграничное, так и на русское движение были далеко не одинаковы и скорее очень различны, то нередко наш оживленный разговор превращался в спор.

Как-то раз зашел у нас разговор о правильном ходе развития рабочего движения. При этом я вспомнил те места в „Что делать?" Владимира Ильича, в которых он утверждал, что рабочее движение, предоставленное самому себе, естественно стремится итти по буржуазному руслу*.

*Вот эти места:

Стихийное рабочее движение само по себе способно создать (и неизбежно создает) только трэд-юнионизм, а трэд-юнионистская политика рабочего класса есть именно буржуазная политика рабочего класса?. „Что делать?". Нов. изд. в Собрании сочинений, стр. 196).

„Стихийное развитие рабочего движения идет именно к подчинению его буржуазной идеологии". (Там же, стр. 149).

„О самостоятельной, самими рабочими массами в самом ходе их движения вырабатываемой идеологии не может быть и речи". (Там же, стр. 148).

 

С этим основным положением Владимира Ильича я никак не мог согласиться. Мне казалось, что он придавал слишком большое значение руководству радикально-социалистической интеллигенции, присоединявшейся к рабочему движению со стороны, и как бы не признавал возможности самостоятельного развития общественного сознания в самой рабочей среде. К массовому приходу руководителей рабочего движения из среды других общественных классов я всегда относился очень критически и недоверчиво. Я был убежден, что правильным ходом развития рабочего движения является тот, при котором рабочее движение само порождает своих руководителей, выходящих из своей собственной среды. В английском чартизме я видел лишь соединение политического движения передовой части английской радикальной буржуазии с малосознательным стихийным движением английских рабочих масс, приведенных в движение безработицей, обусловленной промышленными кризисами тридцатых и сороковых годов. Овенистское движение мне было ближе, чем чартистское. Германская социал-демократия тоже не была в моих глазах идеалом сознательного рабочего движения. Я считал ее тоже соединением политического движения радикальной немецкой интеллигенции, вышедшей из среды немецкой буржуазии и присоединившейся к массовому рабочему движению для руководства им с революционными целями. По этому поводу я как-то имел беседу с Г. В. Плехановым, который с гордостью указывал мне на висевший в его кабинете, в Женеве, прекрасный портрет Фридриха Энгельса. Под портретом был воспроизведен автограф Ф. Энгельса, гласивший, что немецкая социал-демократия есть в такой же степени плод немецкого рабочего движения, как и плод немецкой философии. Плеханов восхищался этой подписью, но на меня она не производила соответствующего впечатления. Я думал, что для немецкого рабочего движения было бы гораздо лучше, если бы нужная ему философия была выработана людьми, вышедшими из среды самих немецких рабочих, а не из рядов немецкой радикальной буржуазии.

Нечто подобное думал я и о русском рабочем движении, относясь к руководству русской революционной интеллигенции: русским рабочим движением очень скептически. В этом отношении закваска „Рабочей Мысли" во мне была очень сильна. Само собой разумеется, что по вопросу о роли революционной интеллигенции, вышедшей не из среды самого рабочего класса, о роли ее в рабочем движении мы с Владимиром Ильичом держались совершенно противоположных взглядов. Он придавал марксистской интеллигенции первостепенное значение в правильном руководстве рабочим движением; я, наоборот, хотел видеть руководителями рабочего движения сознательных людей, вышедших из самой рабочей среды. Я не доверял даже и марксистской интеллигенции. Я совершенно не мог согласиться с положением Владимира Ильича, что рабочее движение, предоставленное самому себе, естественно должно итти по буржуазному руслу и что „наша задача... совлечь рабочее движение с этого стихийного стремления трэд-юнионизма под крылышко буржуазии" („Что делать?"). Я же думал, что производственные отношения и условия наемного труда, при которых рабочим приходится работать и бороться за свою жизнь, неизбежно должны порождать в их головах стремление к самоосвобождению и соответствующую идеологию и что наша задача заключается лишь в том, чтобы помогать рабочим в этом направлении, т. - е. в осуществлении их стремления к обобществлению средств производства и к власти с целью освобождения труда и достижения разных возможностей жизни. Эту мысль я высказал Владимиру Ильичу.

В защиту своего положения Владимир Ильич ссылался на пример английского рабочего движения. Он считал, что пример английского профессионального движения, развитие английского трэд-юнионизма показывает, во что развивается массовое рабочее движение, лишенное руководства социалистов марксистского направления. Владимир Ильич был убежден, что английское рабочее движение идет в хвосте английской буржуазии. Я не отрицал того влияния, какое оказывала английская буржуазия на развитие английского рабочего движения с самого начала его возникновения. Но этот факт в моих глазах совсем не гроворил в пользу положения Владимира Ильича, а скорее против него. По моему мнению, он скорее говорил за то, что, несмотря на влияние английской буржуазии, рабочее движение в Англии всегда стремилось итти своим собственным путем. Я непосредственно наблюдал возникновение в Англии политической партия рабочего класса на почве об'единения профессиональных, кооперативных и политических рабочих организаций, а также местных «советов трэд-юнионов (Trades Councils), и мне казалось подобное возникновение классовой рабочей партии столь же естественным, как и подобный же способ образования бельгийской рабочей партии. Наоборот, образование организации, подобной чартистской, или некоторых социал-демократических партий, по моему мнению совсем не соответствовало желательному способу построения партии рабочего класса. Владимир Ильич держался, конечно, совсем другого мнения на этот счет, считая германскую coциал-демократическую партию образцом партии рабочего класса. Конечно, наш спор по этому поводу был безрезультатен, убедить друг друга мы не смогли.

В другом случае у нас возник спор по поводу оппортунизма и поссибилизма, как направлений, проявлявшихся особенно резко во французском социалистическом движении. Я не считал возможным отожествлять эти течения и видел некоторое различие между оппортунизмом и поссибилизмом. Оппортунизм я понимал, как отказ от конечных целей движения ради достижения временных выгод. А под поссибилизмом я понимал стремление к достижению целей, осуществимых при данных условиях, совместимое со стремлением к осуществлению конечных целей движения. Владимир Ильич считал совершенно невозможным делать такого рода различия и с удивлением восклицал: „Как вы считаете возможным делать различие между поссибилизмом и оппортунизмом!?".

Зашел у нас как-то разговор и о П. Б. Струве, которого в это время Владимир Ильич бичевал в „Искре" за „измену" социал-демократии и рабочему движению. Струве я знал лично, хотя быть может и не так близко, как Владимир Ильич; однако я все же не мог согласиться, чтобы можно было называть его, как это делал Владимир Ильич, ренегатом и новым Тихомировым. Я считал Струве человеком искренним, но временно увлекавшимся социал-демократией и рабочим движением. Это увлечение, я об'яснял интеллигентским радикализмом. Я не знал, чтобы Струве когда-либо принимал непосредственное участие в рабочем движении и чтобы рабочие были ему действительно близки. Непосредственного дела с рабочими, поскольку я знаю, Струве никогда не имел. Поэтому в свое время я был в высшей степени удивлен, когда узнал, что манифест российской социал-демократической партии было поручено написать Струве. Я не считал Струве подходящим для подобного дела. В моих глазах он никогда не был настоящим деятелем рабочего движения, а был лишь сочувствующим ему. Переговоры Владимира Ильича со Струве о совместной литературно-революционной деятельности по поводу издания за границей руководящего социал-демократического органа были мне неизвестны. Не знал я и о Псковском совещании, на котором этот вопрос обсуждался при личном участии Струве. Вообще близкое отношение Струве к группе Владимира Ильича было мне мало известно. А. Н. Потресова я считал к ней принадлежащим, но Струве, который был другом. Потресова, я никогда не считал в числе лиц, входивших в состав группы Владимира Ильича, или людей, к ней особенно-близких. Во всяком случае я никогда не видел в Струве единомышленника Владимира Ильича. Поэтому обвинение Струве в ренегатстве и объявление его новым Тихомировым казалось мне незаслуженным. Эту мысль я и высказал Владимиру Ильичу. Кроме того я указал и на то, что обвинение подобного рода, может при известных обстоятельствах привести и к нежелательным последствиям. „Какого рода?" — спросил меня Владимир-Ильич — „А что вы скажете, — ответил я ему, — если кто-нибудь из рабочих, фанатически преданных делу, увидев в Струве действительно изменника революционному делу, вдруг решится его убить?" — „Его и надо убить", — ответил мне Владимир Ильич в раздражении. Я думаю, что это было лишь образным выражением Владимира Ильича, выразившего в этих своих словах лишь крайнее свое возмущение переходом Струве от сочувствия революционной социал-демократии в лагерь либеральной буржуазии, Я понимал вполне естественное возмущение Владимира Ильича „изменою" Струве, который одно время шел сообща с Владимиром Ильичей, возбуждая некоторые надежды на свое участие в общем деле, так как представлял собой все же крупную умственную силу. В этих надеждах Владимиру Ильичу пришлось обмануться, и политическое поведение Струве его действительно глубоко возмущало. Отсюда вся резкость полемики его литературной борьбы со Струве. Все же некоторые полемические приемы Владимира Ильича казались мне недопустимыми, о чем я и заметил ему. „А что же, — ответил он мне, — по-вашему я должен для расправы со Струве надевать замшевые рукавицы?" Я молчал, видя, что разговор о Струве Владимиру Ильичу более чем неприятен и очень сильно раздражает его. Несомненно, что Струве и Владимир Ильич были совершенно различные люди,, итти которым вместе было не по пути. Владимир Ильич смотрел на социал-демократическое движение как на свое собственное дело, которым он руководил. А Струве был лишь его кратковременным попутчиком и к социал-демократическому движению имел лишь косвенное отношение.

Приходилось мне говорить с Владимиром Ильичем и о ходе развития нашего рабочего движения и социал-демократии. Один из наших разговоров по этому поводу произошел по случаю издания моих „Очерков петербургского рабочего движения девяностых годов". Владимир Ильич хотел издать мои очерки, но был несогласен с моим освещением тех разногласий, которые происходили среди руководящих членов Союза Борьбы в начале 1897 года, когда мною и моими товарищами был поднят вопрос о введении рабочих в центральную группу Союза. Владимир Ильич считал, что в своем изложении дела формально я был вполне прав, т.-е. что некоторые члены центральной группы Союза действительно не хотели введения в нее рабочих. Но он об'яснял это нежелание несколько иначе, чем я, исходя из требований конспиративности, на что ссылались и те члены центральной группы Союза, которые не хотели в нее допустить рабочих, сохраняя руководящую роль исключительно за социал-демократами интеллигентами, против чего я протестовал. Владимир Ильич, предлагал мне от имени своей организации издать мои „Очерки", настаивая на изменении того места, в котором я говорил о только что упомянутых разногласиях. Я на это не соглашался. И так как Владимир Ильич считал это изменение необходимым условием издания моих очерков организацией „Искры", а я предпочитал издать их без изменений, то я решил предоставить их издание возникшей около этого времени в Лондоне, при некотором, говорил мне В. Д. Бонч-Бруевич, содействии М. Горького, издательской группе „Жизни" Куклина, участником которой был Бонч-Бруевич. Когда Владимир Ильич узнал, что я передал свои очерки для напечатания Бонч-Бруевичу, который в время был еще очень далек от организации „Искры", Владимир Ильич был очень мной недоволен. „Ну, этого организация вам не простит", — сказал он мне довольно серьезно. Однако, эта история нисколько не испортила наших хороших отношений, и Вл. Ильич и после издания моих очерков группою „Жизни" продолжал относиться ко мне попрежнему, по-товарищески. Частое наше общение нас сблизило.

Владимир Ильич был в высшей степени интересный и живой собеседник. Спорить с ним было не легко. Находчивость его мысли была чрезвычайная, а полемический талант в высшей степени замечателен. Правда, Владимир Ильич мне казался всегда слишком прямолинейным, иногда казался мне даже сколько односторонним. Но он был, как мне казалось, всегда прям и искренен, хотя я замечал в нем порой и некоторую долю лукавства и хитрости. Но это лукавство казалось мне вещью, имевшею мало значения по сравнению с его искренностью и прямизной, за которые я его особенно любил.

Он был хорошим товарищем. На слова его всегда можно было вполне положиться. Он обладал железною волей и ясным умом. Он любил итти прямо к цели, без зигзагов, беря с бою то, нельзя было получить скорее иным путем. Он любил форсировать ход событий ради скорейшего достижения раз поставленных целей, к которым он стремился всегда неуклонно. Он казался мне человеком, который вступил в жизнь с раз навсегда поставленными целями. И жизнь его казалась мне прямолинейной, как будто она шла по ниточке, туго натянутой от места вступления его в жизнь до конечной его жизненной цели. Эта цель заключалась в руководстве революционным рабочим движением под знаменем марксизма. На своем пути, можно сказать, он имел лишь одного опасного соперника. Это был Георгий Валентинович Плеханов, который имел некоторые преимущества перед Владимиром Ильичем, между прочим и в том отношении, что раньше выступил на поле революционной деятельности и был окружен особенным ореолом, как один из наиболее видных продолжателей дела Маркса и крупнейший русский теоретик марксизма. Как выдающийся русский представитель марксизма и ортодоксальной социал-демократии, Плеханов в свое время, конечно, пользовался широкой известностью как в России, так и в широких кругах заграничных социалистов, так что вполне естественно казалось, что никому другому, как ему, и должно было принадлежать высшее руководство русским рабочим движением. Однако, по моему мнению, этим руководителем, поскольку в данном случае можно действительно говорить о руководстве, в описываемое время скорее надлежало быть Владимиру Ильичу, чем Г. В. Плеханову. Дальнейшие события показали это достаточно наглядно и убедительно.

Первым из этих событий был Лондонский с'езд Российской социал-демократической партии. Почва для него была уже достаточно подготовлена. Борьба направлений, разделивших русскую социал-демократию, казалось, уже приближалась к концу. Революционно-марксистское направление „Искры" уже торжествовало повсюду, как в самой России, так и за границей, проникнув и в среду русско-еврейских рабочих, живших в Лондоне. Среди них был кружок искровцев, с которым занимался мой старый товарищ Н. А. Алексеев, о котором я уже упоминал, как об одном из членов первоначальной группы „Рабочей Мысли". В этот лондонский рабочий кружок искровцев входил и другой участник первоначальной группы „Рабочей Мысли", колпинский рабочий И. Михайлов. В описываемое время оба эти товарища были уже горячими „искровцами". Рабочие, члены этого „искровского" кружка, через посредство Н. А. Алексеева, жившего в „искровской" коммуне, в вышеупомянутом „вертепе" и видавшегося с Владимиром Ильичем, обратились к нему с просьбой позаняться с ними по программным вопросам. Владимир Ильич, несмотря на то, что у него положительно не было свободного времени для этих занятий, для которых было необходимо ездить в восточную часть Лондона, в Уайтчепель, все же не ответил отказом. Он как-то умел выкроить время и для занятий с этим рабочим кружком. Некоторые из членов кружка мечтали о возвращении в Россию с целью революционной деятельности (что впоследствии они действительно и осуществили), и Владимир Ильич начал ездить в Уайтчепель для кружковых занятий с рабочими. Он читал им свой проект программы Российской социал-демократической партии, раз'ясняя его пункт за пунктом и предлагая на обсуждение членам кружка. Я тоже бывал на этих занятиях Владимира Ильича с рабочими и могу лишь повторить то, что уже говорил по поводу моего первого знакомства с Владимиром Ильичем и с его деятельностью среди рабочих. Он мастерски раз'яснял все пункты программы, как в ее общих основных положениях, так и в частностях. Порою он как бы нарочно стремился вызвать со стороны своих слушателей возможные возражения, которые после его раз'яснений казались совершенно несостоятельными. Речь его была в высшей степени убедительна и оказывала неотразимое влияние на рабочих.

Второй с'езд Российской социал-демократической партии был созван в Брюсселе, куда в конце лета 1903 года с'ехались делегаты от различных русских социал-демократических организаций. Владимир Ильич вместе с Надеждой Константиновной, которая всегда была его верной помощницей и бессменным секретарем, заблаговременно выехали из Лондона в Брюссель, куда направились и другие видные члены „искровской" организации, жившие в Лондоне, а также и Вера Ивановна Засулич. Но бельгийское правительство помешало работе открывшегося в Брюсселе русского социал-демократического с'езда и потребовало его удаления из Брюсселя. Было решено перенести заседания с'езда в Лондон, куда и направились прибывшие на с'езд делегаты. Необходимо было помочь им устроиться в Лондоне, а также найти подходящее помещение для заседаний с'езда; одним словом, надо было технически его организовать и притом таким образом, чтобы он не привлекал к себе внимания тех, кому не надлежало знать о том, что происходит на с'езде, агентов русского посольства и тайной полиции в особенности. Владимир Ильич обратился ко мне с просьбой помочь в этом деле. Я сделал, что мог. Для того, чтобы с'езд не привлекал к себе внимания посторонних и тех, кому не надлежит о нем знать, а также и внимания наружной полиции, я решил, что будет гораздо лучше, если •с'езд постоянно будет менять помещение, в котором должны были происходить его заседания. Для этого я подыскал целый ряд помещений, удобных для заседаний с'езда, в сравнительно людных местах, в холлах, в которых часто происходили собрания различных английских организаций. Для того, чтобы делегатам было легче найти место предстоящего собрания с'езда, я раздавал им нарисованные мною и размноженные Аполлинарией Александровной планы соответствующей местности с указанием улиц, ведущих к месту предстоящего заседания с'езда.

Первое его заседание происходило недалеко от того места, где находился немецкий коммунистический клуб, связанный с именем Карла Маркса и Фридриха Энгельса, в том же районе, в котором в свое время находились и некоторые учреждения организации Роберта Оуэна. Насколько помню, помещение, найденное мною для первого заседания с'езда, находилось около Fitzroy Square, на той же самой Charlotte Street, на которой находилась когда-то одно время и биржа труда Роберта Оуэна, переведенная с Gray's Inn Road. Это первое заседание нашего с'езда происходило в помещении клуба английских рыболовов, трофеи которых украшали стены небольшой залы. Нанимая помещение для собрания, на вопрос хозяина его о том, для кого я беру помещение, я сказал, что беру холл (зал) для собрания бельгийских трэд-юнионистов.

Насколько помню, это собрание было открыто Г. В. Плехановым, который избран был его председателем. Первое собрание Лондонского с'езда было пленарным. На нем присутствовало более сорока делегатов от двадцати шести русских социал-демократических организаций. Из них двадцать одна действовала в России и пять были заграничные (группа „Освобождения Труда", представленная Г. В. Плехановым и Л. Дейчем, организация „Искры", представленная Ю.О.Цедербаумом, заграничный комитет Бунда, представленный Коссовским и Медемом, Лига русской революционной социал-демократии, представленная Владимиром Ильичей, Союз русских социал-демократов, представленный Пикером (Мартыновым) и Махновцем). Большинство делегатов были мне не знакомы, но некоторых из них я знал, как старых товарищей. Кроме делегатов на с'езде были и лица, приглашенные в качестве почетных гостей с совещательным голосом. Таковых было 16 человек. В их числе был и я и Аполлинария Александровна Якубова. Мы не были на открытии с'езда в Брюсселе и присутствовали на его заседаниях в Лондоне, я, главным образом, в качестве технического организатора, ежедневных собраний с'езда.

Одним из первых вопросов, по которым происходили особенно ожесточенные прения, был вопрос о положении Бунда в партии. На с'езде присутствовали его главные руководители во главе с А. Кремером, который был приглашен на с'езд в качестве почетного гостя только с совещательным голосом, но на. самом деле играл руководящую роль среди делегатов центрального и заграничного комитетов Бунда. Большинство на с'езде принадлежало „искровцам". Они имели более тридцати голосов.

Бунду была предложена „автономия". Но Бунд хотел занять более "независимое и самостоятельное положение в партии, которую руководители Бунда желали видеть организованною на началах федерации. „Искровцы" же, во главе с Г. В. Плехановым и Владимиром Ильичем, стояли за централизацию и относительно положения Бунда в партии соглашались лишь на автономию в области его организационных дел. Представители Бунда не хотели стать на почву организационных начал, выдвинутых „искровцами". Горячие прения по этому вопросу не привели ни к чему. Представители Бунда не встретили решительной поддержки даже со стороны противников „Искры". К бундовцам присоединился, кажется, лишь Махновец, представитель „Рабочего Дела", и делегат Николаевского комитета Калафати. Взятые вместе с бундовцами, они обладали лишь десятком голосов. Искровцы по данному вопросу располагали тридцатью голосами, т.-е. в три раза больше. Борьба бундовцев против „искровских" организационных начал при подобных условиях была совершенно безнадежна. Они протестовали против насилия большинства и покинули заседание, что предвещало выход. Бунда из партии. Уход представителей Бунда произвел на меня довольно тягостное впечатление. Владимир Ильич, как мне казалось, отнесся к этому событию довольно спокойно, вероятно

думая, что нет худа без добра. Сопротивление бундовцев несколько затягивало с'езд, и казалось, что после их ухода дела с'езда пойдут быстрее и успешнее. Но это вышло не совсем так, как показали следующие заседания с'езда.

Новое крупное столкновение „искровцев" со своими противниками произошло по поводу распущения некоторых социал-демократических организаций, в особенности группы „Южный Рабочий", стремившейся, подобно Бунду, отстоять до известной степени свою самостоятельность. По этому вопросу делегаты разделились на две неравные части. На сторону „Южного Рабочего" стала лишь очень незначительная часть делегатов, противников „Искры". Против — сплоченное искровское большинство. Группа „Южный Рабочий" была об'явлена распущенною. Распущение группы „Южный Рабочий" было событием довольно знаменательным. Кажется, экономизмом она не была заражена. Ее представители относились к „Рабочей Мысли" резко отрицательно и даже весьма пренебрежительно. Программных разногласий с „искровцами" у группы „Южного Рабочего" не было. Но представители „Южного Рабочего" проявили на с'езде свой корпоративный эгоизм и, как мне казалось, погубили этим свою организацию. За роспуском группы „Южный Рабочий" последовал роспуск и заграничных русских социал-демократических организаций, кроме Лиги русской революционной социал-демократии, представителем которой на с'езде был Владимир Ильич.

Борьба различных социал-демократических групп, проявившаяся на с'езде с первого дня его заседаний, проходила для „искровцев" первоначально довольно благополучно. Их единогласие было омрачено лишь некоторым разногласием членов Организационного Комитета по поводу неприглашения на с'езд представителя заграничной группы „Борьба", тов. Рязанова. По этому поводу выступил тов. Левин, бывший одновременно и членом Организационного Комитета и представителем „Южного Рабочего". Он настаивал на допущении представителя группы „Борьба" на с'езд. Его поддерживали представители заграничного Союза русских социал-демократов („Рабочего Дела") Пикер-(Мартынов) и В. Махновец, а также Л. Махновец, бывшая на с'езде в качестве представительницы Петербургской Рабочей Организации.

Обсуждение различных пунктов программы партии сопровождалось продолжительными и оживленными прениями, обнаружившими весьма различное отношение участников .с'езда к некоторым основным программным вопросам. Одним из вопросов, который вызвал горячие споры, был вопрос об отношении к демократическим принципам. Мне вспоминается, сказанная по этому поводу, речь тов. Мартова, который от имени „искровцев" об'явил, что демократические принципы не имеют в их главах абсолютного значения. Такую же точку зрения проводил в своей речи и тов. Мандельберг, представитель „Сибирского Союза". К этому взгляду самым решительным образом присоединился и Г. В. Плеханов, об'явивший возможным лишение социал-демократами своих политических противников политических прав, посредством ограничения всеобщего избирательного права. Это заявление Плеханова встретило возражения и даже протесты со стороны некоторых участников с'езда. По правде сказать, я тоже был смущен подобною точкою зрения. Всеобщее избирательное право и демократия в моих глазах далеко не были одно и то же, но все же я не допускал возможности для социалистов-демократов, сторонников „демократической республики", действовать вразрез с началами демократии, не переставая быть демократами. Но со стороны „искровцев" это не встретило возражений и разногласий.

Первые разногласия, которые проявились среди „искровцев", произошли по национальному вопросу о равноправии языков. В обсуждавшемся пункте программы говорилось о полной равноправности всех граждан, независимо от пола, расы, национальности, языка. Некоторые хотели, чтобы в этом пункте было упомянуто о равноправии или свободе языка. Вопрос, из-за которого возгорелись жаркие споры, не был особенно важным. Г. В. Плеханов отнесся к нему соответствующим образом, возражая против, как он остроумно выразился, допущения „свободоязычия". Однако, как это ни странно казалось, но по данному, сравнительно не важному вопросу „искровцы", не нарушившие своего единства при более важном выступлении против демократических начал вообще, в данном случае лишились значительного числа своих голосов: шести голосов, принадлежавших кавказским товарищам, и еще двух голосов: голоса, принадлежавшего депутату Одесского Комитета (С. Зборовскому), и голоса депутата „Сибирского Союза" В. Мандельберга. Это разделение искровских голосов было весьма дурным предзнаменованием, в особенности если принять во внимание, что оно произошло по сравнительно не особенно важному вопросу и сопровождалось обменом личных мнений весьма неприятного характера, которые сделали атмосферу с'езда очень тяжелою, возбудив всякие подозрения.

Обсуждение аграрной программы прошло благополучно. Противники „искровцев" делали безнадежное, в данном случае, нападение против сплоченного искровского большинства, руководимого Владимиром Ильичем. То же самое можно сказать и относительно вопроса об отношении к другим оппозиционным партиям?

Программа, обсужденная по пунктам, была принята в целом, и Г. В. Плеханов в качестве председателя поздравил с ее принятием с'езд, торжественно об'явив, что „Российская социал-демократическая партия наконец имеет свою программу". Но, когда дело дошло до обсуждения и голосования устава, произошло то, чего, кажется, никто из „искровцев" не ожидал, несмотря на некоторые предыдущие голосования, сопровождавшиеся отпадением нескольких искровских голосов, что, как я сказал, было весьма дурным предзнаменованием.

По первому пункту устава, гласившему, что „членом партии считается всякий, признающий ее программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций", Мартов неожиданно выступил против Владимира Ильича, горячо поддерживаемый Аксельродом, при сочувствии всех остальных членов группы „Освобождения Труда", кроме Г. В. Плеханова, оставившего своих друзей и решительно присоединившегося к Владимиру Ильичу. Вокруг вопроса о том, должен ли членом: партии быть лишь тот, кто участвует в одной из партийных организаций (точка зрения Владимира Ильича), или членом партии может быть всякий, примыкающий к ней, помогающий партии своими личными и материальными средствами, загорелась самая ожесточенная борьба мнений. По этому вопросу „искровцы" раскололись и, быть может, остались бы в меньшинстве,. если бы до этого голосования со с'езда не ушли делегаты Бунда и распущенного с'ездом Союза русских социал-демократов („Рабочего Дела"). К Аксельроду и Мартову примкнули Л. Г. Дейч и В. И. Засулич, а также А. Н. Потресов, Л. Троцкий, Гинзбург (Кольцов) и другие товарищи, образовавшие враждебную Владимиру Ильичу и Плеханову фракцию. Товарищи, примкнувшие к Владимиру Ильичу, образовали противоположную, фракцию. Последняя фракция состояла из самых устойчивых элементов „искровцев". Первая — из менее устойчивых „искровцев" и некоторых других делегатов, оставшихся на с'езде, принадлежавших и к другим направлениям.

Раскол „искровцев" на две враждебные фракции привел к самым неприятным, но неизбежным последствиям. Завязавшаяся борьба потребовала организации сил и необходимых для этого частичных фракционных совещаний. Для этого потребовались особые помещения. Это поставило меня в очень затруднительное положение, хотя я и держался нейтрально, не принимая участия. в начавшейся внутрипартийной борьбе среди искровцев и не присутствуя на фракционных собраниях. Представители и той, и другой из борющихся фракций обращались ко мне с просьбой найти им помещение для конспиративных совещаний их фракций друг против друга. И мне, скрепя сердце, приходилось обслуживать в этом отношении и тех и других, так как помещениями для собраний членов с'езда заведывал я. Само собой разумеется, что раскол товарищей на почве такого первостепенного по важности вопроса, как вопрос об организации партии и личном составе ее руководящих органов, произвел еще более удручающее впечатление на Владимира Ильича.

Борьба, начавшаяся по вопросу об организации партии, дошла до своих крайних пределов, когда на решение стал вопрос о составе руководящих центральных органов партии. Стало ясно, что ведется борьба за то, в чьих руках должно находиться высшее руководство партией и ее центральным руководящим органом. Владимир Ильич хотел видеть редакцию центрального органа состоящею из трех лиц (его самого, Плеханова и Мартова), что обеспечивало его руководство всей партией. Противоположная сторона стояла за редакцию из шести членов (Плеханова, Владимира Ильича, Мартова, Аксельрода, Засулич и Потресова). Этот состав обеспечивал высшее идейное руководство за противниками Владимира Ильича. Его мечта о настоящем партийном единстве сплоченной и централизованной революционной социал-демократии, действующей под его руководством, казалась неосуществимой. Правда, на его стороне был сам Плеханов и большинство наиболее устойчивых искровцев. При борьбе по организационному вопросу они имели на с'езде, хотя и весьма незначительное, большинство голосов и потому получили название большевиков в отличие от своих противников, оставшихся в меньшинстве и потому получивших название меньшевиков. Но это незначительное и до известной степени случайное большинство, лишенное наиболее видных после Плеханова и Владимира Ильича членов партии, оказавшихся меньшевиками и противниками Владимира Ильича, конечно было совсем не то, чего он ожидал, казалось, с достаточным для того основанием. Во всяком случае, подобного раскола и борьбы внутри самих „искровцев" и членов своей собственной группы он никак не ожидал. Он, несомненно, был подавлен событиями, происшедшими на с'езде, и был сильно .потрясен ожесточенною взаимною борьбою между своими собственными товарищами, часть которых выступила против него определенно враждебно.

Все это оказало очень сильное действие даже и на его мощную натуру. Он заболел нервным расстройством, которое проявилось в удивительной форме расстройства сосудодвигательных нервов под влиянием центрального мозгового потрясения. Болезнь проявилась особою нервною сыпью на теле. Сыпь состояла из мелких пузырьков, наполненных кровью, просочившеюся сквозь стенки сосудов. Эта сыпь выступила на теле, по путям поверхностных нервов, в особенности на груди и животе Владимира Ильича.

Болезнь Владимира Ильича очень сильно напугала Надежду Константиновну, которая немедленно обратилась ко мне за помощью, так как ей было известно, что по первоначальному своему образованию я был медик и что, живя в Лондоне, мне приходилось иногда действовать в качестве врача. Придя тотчас же вместе с Надеждой Константиновной к Владимиру Ильичу и внимательно его осмотрев, я нашел нервное заболевание, причины которого для меня были вполне очевидны. Я посоветовал немедленно же обратиться к специалистам в клинику нервных болезней, что Владимир Ильич и сделал, сопровождаемый Надеждой Константиновной. Английские врачи подтвердили мой диагноз, определив болезнь, известную у них под названием Ignis Sacer („священный огонь") и прописав, насколько помню, бромистые препараты и необходимый покой. От этой болезни Владимир Ильич довольно скоро поправился, и она не оставила после себя каких-либо вредных последствий, но она хорошо показала, до какого нервного потрясения довел его раскол искровцев, происшедший на с'езде, и та борьба, которая сопровождала этот раскол.

Через некоторое время после окончания с'езда Владимир Ильич, как и другие сотрудники „Искры", переехал в Женеву, куда было перенесено издание „Искры". Партийный раскол, породивший „большевиков" и „меньшевиков", остался одним из тяжелых моих воспоминаний, и, как память о нем, я до сих пор храню у себя колокольчик председателя с'езда, тщетно звонивший в руках Г. В. Плеханова, стремившегося заглушить звоном этого колокольчика крики бушевавших противников, прерывавших речи друг друга» Под звон этого колокольчика родились как „большевики", так и „меньшевики", и разлетелись мечты Владимира Ильича о создании единой и сплоченной революционной русской социал-демократии.

Впрочем, у Владимира Ильича даже и после раскола, происшедшего на только-что описанном Лондонском с'езде, оставались еще кое-какие надежды насчет восстановления партийного единства под его руководством, хотя бы и посредством принесения больших жертв, которых требовала борьба за высшее руководство партией. Он надеялся на свою железную руку, стремившуюся ковать железо, пока оно горячо, придавая ему желательную для ее обладателя форму.

Партийный раскол, происшедший на Лондонском с'езде, им не закончился, а лишь начался. Этот раскол был еще более углублен на созванном осенью 1903 года в Женеве с'езде Лиги русской революционной социал-демократии, на котором мне тоже пришлось присутствовать, но уже в качестве не вполне нейтрального лица. Мое сближение с Владимиром Ильичем не оказалось в данном случае без последствий. И, когда выяснилось время созыва Женевского с'езда, Владимир Ильич послал мне приглашение на с'езд. Я поехал в Женеву.

Приехав в Женеву, я немедленно же направился к Владимиру Ильичу. Он жил в предместьи Женевы. Дома его я не застал. Меня встретила Надежда Константиновна. Но скоро вернулся и Владимир Ильич и притом в ужасном виде. Лицо его было в ссадинах и синяках. Оказалось, что он катался на велосипеде, но наскочил на столб и чуть не разбил себе голову. Его обезображенный вид был последствием этой неосторожной езды. Он .был рад моему приезду и сообщил мне о положении дела, которое было очень серьезно. С'езд Лиги должен был стать ареной самой ожесточенной борьбы образовавшихся фракций „большевиков" и „меньшевиков". Действительно, эта борьба проявилась вовсю на первом же заседании членов Лиги и притом в самых неприятных и тяжелых формах. Картина фракционной борьбы, начавшейся на Лондонском с'езде, дошла в Женеве до своих крайних пределов и даже вышла из них. Между заседаниями с'езда враждебные фракции собирались на частные совещания с целью обсуждения средств более действительного поражения врага. Меньшевики во главе с Мартовым, Дейчем и Троцким всячески старались обеспечить на с'езде свое большинство и оторвать от большевиков тех товарищей, которых они надеялись перетянуть на свою сторону. С этою целью перед одним заседанием своей меньшевистской фракции ко мне обратился т. Троцкий, который в это время был ярым меньшевиком. Он пытался уговорить меня пойти на их фракционное заседание. Но я не пошел. Владимир Ильич и Плеханов мне были ближе, чем их противники. Меньшевики старались всеми силами раз'единить Георгия Валентиновича с Владимиром Ильичем. Но Плеханов держался крепко, играя среди большевиков руководящую роль, сообща с Владимиром Ильичем и воодушевляя его фракцию своим революционным и, я бы сказал, заговорщицким пылом. Мне живо помнится одно из фракционных заседаний большевиков, на котором Г. В. Плеханов предложил большевикам применить к с'езду Лиги тактику Оливера Кромвеля, примененную последним к Долгому Парламенту. На с'езде Лиги меньшевики оказались в большинстве, и Владимир Ильич, несмотря на то, что с ним заодно шел и Г. В. Плеханов, не имел никакой возможности провести парламентарным путем то, что он желал. Большинство голосов членов Лиги было против большевиков. Это грозило им поражением и провалом их надежд при условии продолжения существования Лиги в ее бывшем в это время составе. Плеханов предложил ее „вычистить", подобно тому, как Кромвель вычистил Долгий Парламент. Необходимым орудием для этого дела должен был послужить Центральный Комитет партии в лице своего представителя, которым был т. Ленгник, близкий Владимиру Ильичу. План, предложенный Плехановым, состоял в следующем. Надо было прежде всего обеспечить себе большинство голосов среди членов Лиги. Для этого надо было ввести в нее новых членов из среды большевиков. Представитель Центрального Комитета должен был явиться на заседание Лиги и потребовать ее пополнения. В случае неподчинения он должен был об'явить ее распущенною. Предполагалось, что меньшевики, члены Лиги, возмущенные этим поступком, покинут зал заседания. Тогда оставшиеся в нем большевики кооптируют новых членов, и представитель Центрального Комитета об'явит Лигу снова созванною и продолжит прерванные заседания с'езда, который будет уже большевистским. Этот план нашел себе почти всеобщее сочувствие среди присутствовавших на фракционном собрании большевиков, на котором присутствовали уже и те товарищи, которые еще не были членами Лиги, но которых предполагалось ввести в нее. „Будем действовать, как Кромвель, — сказал Георгий Валентинович Владимиру Ильичу, — и напишем на дверях помещения с'езда Лиги: This Hall is to be let („это помещение сдается")". Все это происходило как раз накануне последнего заседания Лиги, на котором организационные разногласия и личные столкновения дошли до своего апогея и перешли все пределы.

Это заседание ознаменовалось самой ожесточенной атакой меньшевиков, напавших на Плеханова. Против него выступил главным образом Л.Г. Дейч с длинным списком обвинении. Oн произносил свою громовую речь против Плеханова, держа в своих руках записку, в которой были намечены главные пункты обвинений. Речь произвела свое впечатление на многих из присутствовавших. Но Плеханов слушал ее спокойно и даже по временам улыбаясь. Когда Дейч кончил свою длинную обвинительную речь, все замерли в ожидании, что на нее ответит Плеханов, которому, казалось, предстояло разобрать по пунктам и попытаться опровергнуть обвинения, брошенные ему Дейчем. Но Плеханов предпочел уничтожить все впечатление, произведенное на собрание Дейчем, посредством одного .легкого полемического приема. Он решил бить Дейча наотмашь, свалив его одним легким ударом. .Лишь только Дейч сел, торжествуя свою „очевидную" победу над безмолвным Плехановым, Георгий Валентинович поднялся, улыбаясь и, обращаясь к собранию, язвительно и насмешливо произнес: „Товарищи, я хорошо знал, что товарищ Дейч умеет читать, хотя я знал так же и то, что он никогда не злоупотреблял этим своим умением. Но, что тов. Дейч умеет читать по писанному, этого я не знал!" Как ни напряжено было внимание присутствующих, томительно ждавших ответа Плеханова, но подобного ответа никто не ожидал. В зале раздался громкий смех. Дейч, говоривший свою речь по записке, растерялся, и все впечатление от его речи моментально исчезло, как будто он ее и не произносил. Его карта была бита Плехановым и притом так легко и шутливо, как никто не предполагал. Тогда началось другое единоборство. Ю.О.Цедербаум выступил против своего прежнего друга Владимира Ильича, решив загнать клин в его дружбу с Плехановым и оторвать Плеханова от Владимира Ильича, для чего у него действительно нашлось очень сильное средство. Он решил вывести Владимира Ильича „на чистоту", раскрыв перед всеми его организационные .планы, сводившиеся к единоличному высшему руководству партией и ее центральным органом.

Свою речь Мартов заключил убийственными словами: „А помнит ли тов. Ленин, что он мне сказал по поводу своего плана состава редакции центрального органа из трех лиц (Владимира Ильича, Г. В. Плеханова и Л. Мартова)? Слушай, Юлий, сказал он мне, чего ты боишься редакции, состоящей из трех лиц? Неужели ты не понимаешь, что, если мы пойдем с тобой заодно, то Плеханов всегда будет оставаться у нас в меньшинстве и ничего не сможет поделать?" Эти убийственные для Плеханова и его дружеских отношений к Владимиру Ильичу слова Мартова Плеханов выслушал совершенно спокойно. Ни один мускул лица не дрогнул на его застывшем, как бы окаменевшем лице. Он не показал вида, как больно резнуло и глубоко поразило его это беспощадное „сообщение" Мартова. Он продолжал насмешливо смотреть на меньшевиков и голосовать заодно с большевиками.

Теперь предстояло распущение Лиги, которое должно было совершиться на следующем заседании. Все это, чему я был молчаливым свидетелем, произвело на меня такое подавляющее впечатление, что я решил не итти на последнее заседание Лиги. Я выждал его конца и направился к Владимиру Ильичу, у которого был и Ленгник. Владимир Ильич вышел ко мне таким, каким я его до этого времени еще никогда не видал. Он был в страшно подавленном виде и встретил меня словами: „Вы знаете: Плеханов нам изменил!" Удар, нанесенный Мартовым, попал прямо в цель. Он оторвал Георгия Валентиновича от Владимира Ильича. С этого момента началась борьба Плеханова с Лениным за высшее идейное руководство партией. Я стоял от нее в стороне. Владимир Ильич предложил мне быть заграничным представителем центрального комитета, предполагая, что я приму деятельное участие в предстоящей борьбе и помогу ему в ней. Но я не мог принять его предложения, не только потому, что не считал себя подходящим и способным к этой борьбе, но еще и потому, что мои научные стремления уже увлекли меня совсем в другую сторону. С этого момента я окончательно и почти целиком ушел в область любимой науки, которая была далека от подавлявшей меня борьбы за высшее руководство российской социал-демократической партией.