Франсиско де Миранда
Франсиско де Миранда
Записи из дневника
(в сокращении)

В России

 

КИЕВ

7 февраля 1787 г. Около десяти часов утра прибыл в селение, находящееся в 32 верстах от Киева, но не обнаружил там никого, кто предоставил бы мне коней, так как все направлялись в церковь. Я разозлился, и тогда пошли за лошадьми. Между тем у меня было время рассмотреть жителей обоего пола, спешивших к храму: все в сапогах, а у женщин голова повязана большим чистым белым платком таким образом, что оба конца свисают до пояса. Все хорошо и тепло одеты. По численности населения деревня насчитывала, как мне показалось, от трех до четырех тысяч душ.

Помещение почтового двора, куда я зашел, оказалось примерно таким же, как на предыдущем дворе, и столь же грязным. Мне посчастливилось обнаружить там форейтора, сопровождавшего князя Потемкина, и трех добрых коней, так что появилась надежда поспеть в Киев на вечерний бал, куда князь наказывал нам прибыть вовремя.

Пятнадцатью верстами дальше, с высотки открылся вид на Киев, и панорама была поистине великолепна. Возвышенность, на которой расположен новый город, крепость на северном берегу Днепра, позолоченные церковные купола (коих в каждой церкви обычно бывает по пять), колокольни и т.д. выглядят чудесно, и прекрасно гармонируют с окружающими зданиями.

Продолжая путь в моем превосходном экипаже, запряженном тройкой лошадей, я примерно в два часа дня достиг реки, уже покрытой льдом, по которому для большей надежности был проложен дощатый настил. По нему переправился и я.

Прибыв на таможню, спросил, имеются ли вести от принца Нассау, но тот ничего для меня не оставил, и пришлось воспользоваться тем, что князь Потемкин велел передать нам обоим.

К счастью, мой форейтор знал местонахождение княжеской резиденции, и я отправился туда. Там оказался слуга Нассау, сообщивший, что его хозяин прибыл в половине одиннадцатого утра, тотчас же переоделся, чтобы в двенадцать часов быть представленным императрице, и все находятся во дворце.

Я позволил себе зайти в комнату моего друга Киселева, и только собрался выпить чашку чая и написать ему записку, как он вошел, велел принести мне полный обед, сказал, что князь распорядился приготовить для меня квартиру там же; и чтобы я переоделся, так как князь хочет повидаться со мной. Этот теплый прием снял мою усталость. Одевшись, я направился в покои князя, который был весьма приветлив и выразил желание тотчас же посетить церковь (под названием Печерская), внешне напоминающую собор Св. Марка в Венеции. Мы осмотрели также недурную трапезную, а потом вместе выпили чаю. Он сообщил, что уже доложил обо мне императрице, а вечером представит своим племянницам.

Действительно, в девять часов вечера [князь] усадил меня, Нассау и Румянцева к себе в карету, и мы поехали к графине Браницкой, где собралось избранное общество. Я был представлен графине, ее сестре графине Скавронской, великому коронному гетману Польши графу Браницкому, военному министру графу Чернышеву, министру иностранных дел графу Безбородко, обер-камергеру графу Шувалову, германскому послу графу Кобенцлю, посланнику Англии г-ну Фицгерберту, посланнику Франции графу Сегюру и т.д. Нассау познакомил меня со знатными поляками: графом Вельгорским, графом Потоцким, «воеводой Русским» Потоцким, князем Сапегой, графом Мнишком и др. Князь представил меня также фельдмаршалу Румянцеву, с которым я имел продолжительную беседу, причем он расспрашивал о Луисе Касасе, служившем под его знаменами в качестве волонтера.

Потом подали роскошный ужин, и за столом поляки блистали богатством, пышностью, а еще хорошими манерами. После часа ночи мы удалились, и я с великим удовольствием улегся спать, ибо устал до полусмерти.

14 февраля. Прибыл во дворец ровно в одиннадцать часов, и полчаса спустя вошла императрица, коей меня представил гофмейстер князь Безбородко. Я поцеловал руку ее величества, благосклонно вынутую из муфты и легким движением протянутую мне (ибо здесь не принято преклонять колено или что-либо в этом роде), и, отходя, учтиво поклонился.

Вслед за тем, с разрешения князя Потемкина, вошел в приемную, и ее величество тотчас же заговорила со мной, спросив, сколько градусов тепла бывает при самой низкой температуре на моей родине и т.д. Потом мы перешли в просторный зал, где был приготовлен четырехугольный стол, накрытый с трех сторон на 60 кувертов (я ведь был еще заранее приглашен князем Барятинским). Уселись примерно в половине первого. Я оказался рядом с графом Чернышевым, который заботливо ухаживал за мной, а ее величество дважды посылала мне стоявшие возле нее блюда.

В два часа дня все закончилось. Ее величество удалилась в свои покои, а мы отправились домой до половины седьмого, когда вторично поехали ко двору. Большой дворцовый зал заполнили дамы — иноземные и местные, ...все находящиеся здесь видные персоны и иностранцы.

Князь дружески представил меня генералу Мамонову, который был весьма приветлив и пригласил к себе отужинать в десять часов вечера. Ее величество, играя в карты, задавала мне вопросы об Испанской Америке, в том числе: возможно ли, что там еще существует инквизиция? В Малороссии, заметила она, есть монахи-доминиканцы, и призналась, что когда видит их, то думает про себя «Храни нас Господь», усматривая в них исполнителей приговоров пресловутого трибунала. Государыня выражала и иные чувства такого же рода, свидетельствующие о ее сердечной доброте и высоких достоинствах. Около половины девятого закончилась партия виста, в которой ее партнерами был князь, посол Германии и генерал Мамонов. Низко поклонившись нам, она удалилась в свои апартаменты. После чего все остальные разъехались по домам.

Мы же отправились к обер-шталмейстеру Нарышкину, где собралось многолюдное общество и был подан ужин. Но в десять часов Нассау, я и Киселев поехали к Мамонову, у которого застали посланника здешнего двора в Польше графа Штакельберга и князя Дашкова. Поужинали с ними, беседуя о Крыме и т.д. По сему поводу Дашков поспорил с Нассау, а потом я узнал, что об этом довели до сведения императрицы. Ну и двор, ну и придворные!

Во дворце мне оказал тысячу знаков внимания также маршал Румянцев, представивший меня генерал-адъютанту императрицы графу Ангальту, который прежде занимал этот пост при короле Пруссии. Он показался мне достойнейшим человеком, обладающим глубокими познаниями в области военного искусства, о чем мы говорили довольно долго.

15 февраля. В 10 часов утра Нассау, Вельгорский и я направились в пещеры (имеющиеся в здешнем монастыре), каковые в тот день должна была посетить императрица, в связи с чем наладили освещение, разостлали ковры и т.д. В небольшой церкви, через которую входят туда, мы встретили супругу «воеводы Русского», также поджидавшую[царицу. Наша с ней длительная беседа касалась обилия икон (с окладами из золота и серебра) и мощей, а также распространения нелепых суеверий. Она женщина образованная. Потом, чтобы скоротать время, зашли в келью, где чувствовали себя вполне удобно.

В одиннадцать часов зазвонили колокола, и мы двинулись навстречу императрице, спускавшейся по длиннющей галерее с деревянным полом от большой церкви к малой, где находился вход в упомянутые пещеры. Ее сопровождали почти все придворные чины и иностранные послы. Мы шли, держа каждый в руке свечу, но вскоре поняли, сколь неосторожно было допустить такое скопление людей. Врач Роджерсон, оглянувшись, обратил внимание на сильную духоту, а свет стал совсем тусклым, вследствие чего многие повернули обратно. Я же из любознательности продолжал идти рядом с моим чичероне Суворовым, отмечавшим различные особенности сих чудотворных мощей: одни принадлежали человеку молчаливому, другие — невежественному, третьи — страждущему, и т.д., как гласили настенные надписи на русском языке возле соответствующих гробниц или склепов. Среди прочих оказались останки Нестора, знаменитого древнейшего российского историка, тоже захороненного там...

В заключение осмотрели множество гробниц и могил, покрытых дорогими шелковыми тканями, а также ряд небольших помещений, которые выглядят как жилые комнаты, с богато украшенными алтарями и светильниками, превосходя в этом смысле Рим и Неаполь. По узкой галерее одновременно может пройти лишь один человек, но она побелена, а большая часть пола выложена плиткой. И не удивительно, что ее поддерживают в столь хорошем состоянии, если учесть (как мне говорили), что ежегодно сюда стекаются на богомолье свыше 40 тысяч польских крестьян православного вероисповедания, и по самым осторожным подсчетам оставляют здесь не меньше, чем по рублю с человека. По оценке же маршала Румянцева, каждый год тут бывает более 60 тысяч паломников, в том числе даже из Сибири.

Из сей пещеры мы перешли в другую такую же, находящуюся подальше. Маршал Румянцев проявил предусмотрительность, предупредив при входе, чтобы часть свиты задержалась, дабы избежать духоты, испытанной ранее; таким образом, на нашу долю пришлось меньше неудобств.

Протяженность обеих пещер составляет одну версту или более, и по полученным мною сведениям они предназначались для того, чтобы служить потайным убежищем, где можно было бы укрываться от частых набегов татар и окрестных казаков, а богатейшим жителям этого древнейшего торгового города прятать свое имущество.

Ее величество удалилась около часа дня, а мы направились к великому гетману Польши Браницкому, куда нас пригласили вместе с князем к обеду по-польски. Разумеется, был великолепный стол и в изобилии вкуснейшее токайское вино. Но какими покорными и льстивыми по отношению к князю Потемкину кажутся мне эти пресмыкающиеся перед ним высокопоставленные поляки! Вечером ужинали у Нарышкина, лучшего человека на свете.

18 февраля. Около десяти часов утра вышли прогуляться по Старому городу (Подолу). Осмотрели некоторые из множества здешних церквей (меня уверяли, будто их число в городе и его предместьях достигает 160), каковые по своему внешнему виду поистине восходят к «колену» Леви. Среди прочих — Братская церковь, одна из самых больших и красивых, с вратами, алтарем и массивными серебряными люстрами. Внутри над главным входом — крупного размера фреска, изображающая рай и ад (чистилище тут не признается). Сколько там чертей с козлиными копытами, хвостом и рогами, которые хватают грешников и вливают им в глотку расплавленный свинец и кипящее масло, а также клещи, огонь, и тому подобный вздор.

В непосредственной близости оттуда находится прекрасное внушительное здание университета, относящееся к монастырю. Зайдя внутрь, мы обнаружили, что в нем имеется ряд аудиторий, а посредине расположен вместительный зал для университетских ученых собраний. Повседневно пользуются лишь двумя другими помещениями нижнего этажа, причем одно из них отведено для занятий грамматикой, арифметикой и географией. В настоящее время повсюду грязь, полное запустение и упадок. Затем направились к некой польской еврейке, содержащей подходящих девиц, и она обещала предоставить их на ночь.

Пообедал дома в блестящем обществе, а в сумерки посетил маршала Румянцева, с которым долго толковали о войне и его последних кампаниях. Он очень расхваливал прусскую конницу, равно как и пехоту; рассказал, что турки для рытья окопов перед своими позициями всегда использовали кавалеристов, так как, прибыв раньше пехотинцев и будучи менее утомлены, те могли сделать это быстрее. Он также отметил, что упомянутые турецкие войска, сражаясь с христианами, отважились на чрезвычайно смелые действия...

Пока мы беседовали, стало уже поздно, вследствие чего мое «рандеву» состоялось лишь около десяти часов вечера, и вместо обещанной утром красотки мне досталась только не ахти какая полька. В одиннадцать подъехала карета, и я вернулся домой, отказавшись из-за усталости от ужина у супруги «воеводы Русского».

20 февраля. Утром меня посетил граф Сегюр. Мы были вдвоем. Он кажется здравомыслящим человеком. Заверял в своей дружбе, но я этому не верю. Сегюр сообщил, что государственные доходы России достигают 47 млн рублей, а торговый баланс, по его мнению, не слишком благоприятен для нее. Около часа дня он откланялся, а я отправился обедать с князем Дашковым, уже дважды наносившим мне визит. Он производит впечатление образованного молодого человека, учился в Англии, путешествовал по Франции, Италии, Германии и т.д. Ему примерно 22 года, и он командует здесь пехотным полком, который отличается отменной дисциплиной. За столом (разумеется, весьма обильным) сидело несколько офицеров. Князь [Дашков] владеет изрядным собранием превосходных книг и обладает литературным вкусом. Был там также господин Спренгпортен, швед по происхождению, генерал-майор российской службы и камергер. Все относятся к нему слегка пренебрежительно, может быть потому, что он иностранец.

В шесть часов поехал к Нарышкину, будучи приглашен на ужин по случаю его именин, где ожидалась императрица. О, сколь материнская и праведная манера обращения государыни со своими подданными! Ее величество появилась около половины седьмого. Снаружи была устроена небольшая иллюминация, а внутри шла карточная игра, звучала музыка, танцевали. Ее величество играла в вист с князем Потемкиным, послом Кобленцем и Мамоновым. В перерыве она подозвала меня и в самой приветливой и располагающей манере, какую можно себе представить, стала расспрашивать относительно арабских построек в Гранаде, об ее архитектуре, садах, банях и т.д., и даже об инквизиции, литературе и пр. Потом ужинали за тем же столом, и ее величество самым непринужденным и любезным образом разговаривала со всеми. Она удалилась около десяти часов, а мы продолжали танцевать полонезы, барышня Нарышкина безупречно сплясала казачка, и вдвоем со своей сестрой графиней Головкиной — «русскую», которая даже сладострастнее нашего фанданго... О, как прекрасно танцует первая, как плавны движения ее плен и талии! Они способны воскресить умирающего! В два часа ночи — домой.

22 февраля. С раннего утра засел за дневник, а затем распорядился снарядить в дорогу мою кибитку. Явился Нассау с сообщением, что императрица [вчера] справлялась обо мне, не захворал ли? А князь [Потемкин] ей ответил, что я наверняка не знал о приеме при дворе.

После обеда уведомил князя о своем намерении через два дня отбыть. Тот спросил: «А Вы не хотите [на прощанье] поцеловать руку императрице»? Конечно, ответил я. «Тогда это надо сделать сегодня же вечером, ибо у ее величества не будет больше приемов до воскресенья. Я все устрою, и пошлю с Вами курьера, дабы он сопровождал Вас до Москвы и обеспечивал лошадьми. Тысяча благодарностей за все».

Как мне кажется, охлаждение князя вызвано тем, что на днях, когда я появился в салоне супруги «воеводы Русского» и заговорил с ней, граф Штакельберг воспользовался случаем, чтобы сказать [Потемкину]: «Вы держите при себе сих чужестранцев, которые пристально следят за каждым Вашим шагом». А тот ответил:» Не сомневаюсь в этом, однако ценю даже их злословие». Им [т.е. Потемкину и Штакельбергу] показалось, видимо, будто подобный комплимент способен вскружить мне голову. Вскоре, когда Потемкин снова вошел в зал, я, сидя среди дам и болтая с ними, не проявил должной учтивости и продолжал сидеть (а по моему примеру не встали и поляки), что ему, вероятно, не очень понравилось.

В шесть часов вечера князь, Нассау и я отправились во дворец. Нассау, одетый в российский мундир, явился, чтобы поцеловать руку ее величества в благодарность за земли, дарованные ему в ее владениях. Во дворце со мной весьма уважительно вел себя маршал Румянцев, вручивший письмо с распоряжением поселить меня в его московском особняке. Так же поступил обер-камергер Шувалов, а те, кто ожидал в приемной ее величества, оказали тысячу знаков внимания. Тем временем появился князь и объявил, что в данный момент ее величество не может меня отпустить, так как переправа через реки крайне опасна и со мной мог бы произойти несчастный случай. Я ответил, что с моей стороны безусловно было бы опрометчиво не последовать советам ее величества, и все стали меня уверять, что так оно будет лучше всего.

Спустя короткое время вышла императрица, направлявшаяся к послу Германии, дававшему бал и ужин. Она сказала мне, что если я сам способен погубить себя своей неосмотрительностью, то она этого допустить не может. Я горячо поблагодарил за доброту, и заверил, что сие движение ее великодушного сердца произвело на меня такое впечатление, вызвало столь сильное чувство любви и признательности, что никогда не будет забыто. И далее в том же духе. Мои слова составляли разительный контраст по сравнению со сценой, происшедшей ранее между мной и тем, кого я считал своим добрым другом!

Когда мы добрались до дома посла, там было людно и очень шумно. По дороге я обратил внимание на то, что князь проявлял по отношению ко мне особое радушие, а в разговоре касался злых козней поляков, в частности, находящихся тут представителей этой нации. По поводу высказывания графа Потоцкого о том, будто лучшая скульптура Рима — два связанных короля в Капитолии, он заметил, что в иные времена, и даже еще совсем недавно, его [Потоцкого] посадили бы в кибитку и отправили в Сибирь навечно. Ох!

Играя в карты, ее величество расспрашивала меня о нашей Америке, об иезуитах, языках, туземцах; рассказала, как мадридский двор отказался прислать сведения (под предлогом того, будто они являются государственной тайной), необходимые для составления задуманного ею словаря всех известных языков. Ее интересовали афинские древности, храмы Минервы и Тезея, Италия, мост Маталоне, правление Карла III в Неаполе[xxvi]. Затем мы обратились к состоянию искусств в Испании, знаменитым полотнам королевских дворцов, ауто-да-фе, древним достопримечательностям Гранады. Она желала знать, знакомы ли последние королю, обладает ли принц Астурийский[xxvii] большими способностями или познаниями, и чем Карл III, как испанский монарх, сам по себе отличается от того, каким он был, когда правил Неаполитанским королевством. Под конец [императрица] спросила о нашей экспедиции в Алжир под командованием О'Рейли[xxviii], и правда ли, будто обратно вернулось гораздо меньше половины ее состава. Я ответил, что это преувеличение: по моему мнению, мы потеряли лишь пятую часть людей. «Так ли, — усомнилась она, — а сколь велики были потери артиллерии?» «Не очень», — возразил я. Беседа длилась долго, и раскрыла передо мной ее сердечную теплоту, человечность, просвещенность, благородные душевные качества, в большей мере, чем если бы кто-нибудь сказал мне об этом. Ее величество удалилась в девять часов, не оставшись ужинать.

Князь спросил, какое впечатление произвела на меня царица, ее манера держаться — непринужденно, приветливо, и вместе с тем величественно, но без высокомерия, столь часто встречающегося при здешнем дворе. Нассау передал мне слова императрицы о том, как она рада, что удержала меня, дабы уберечь от какого-либо несчастного случая в связи с ледоходом. И снова чувства любви и признательности переполняют мое сердце.

Сегюр назвал меня выдающимся царедворцем, ибо за короткий срок я добился того, что государыня проявила ко мне интерес, тогда как некоторых именитых иностранцев в течение месяца не удостоила ни единого словечка.

В заключение превосходно поужинали, танцевали полонез, и в два часа ночи я уехал вместе с Нассау, тысячекратно заверявшим в своей искренней дружбе. В великодушном порыве щедрости он предложил, если нужно, одолжить мне деньги, убеждая не обращаться за этим ни к кому другому.

2 марта. С большим удовольствием, не спеша, продолжал чтение «Государя» Макиавелли, чья теория, конечно, не хороша, однако правдива. Монарх, написавший «Антидот», или тот, что сочинил «Антимакиавелли», несомненно, предложил прекрасную идею и дал нам пример противоположного свойства, однако мне кажется, что первый поступил искреннее и честнее, нежели второй. Как же горько созерцать хитрость и коварство рода человеческого, особенно тех, кто правит и повелевает большинством! Князь прислал Рокасовского узнать о моем здоровье; приходили и другие посетители, в том числе господин Штакельберг.

10 марта. Утром и днем писал, а вечером отправился к Дашкову пить чай. Он велел привести мне девицу, и мы с ней прекрасно поладили, пока хозяин уходил куда-то с визитом, но в самый неподходящий момент появился господин Санги, потому что я, оказывается, забыл запереть дверь... Ну да неважно. Вели с ним антикальвинистскую беседу — в догматических спорах он сущий дьявол.

По возвращении князя Дашкова сели ужинать, к нам присоединился Пере, и проговорили до часа ночи. Клерикализм подвергся яростным нападкам.

<.......>

МОСКВА