Однажды, когда сами камни Испании восставали против пришельцев, Наполеон увидел зорким глазом худого, опаленного солнцем офицера в белой с синим форме, подошел к нему и прочитал на пуговице его мундира слово «Мурсия».
То был безвестный мальчик из селения Япею, бывшей иезуитской миссии, выросший на вольной воле, среди индейцев и метисов, который после двадцати двух лет испанской войны соберет воедино в Буэнос-Айресе рассыпающуюся вольность, свяжет клятвой яростных креолов, разобьет роялистов при Сан-Лоренсо, создаст в Куйо освободительную армию, перейдет Анды, встретит рассвет в Чакабуко; освободив мечом Чили, победит при Майпу и освободит Перу; станет протектором в Лиме, и мундир его украсят золотые пальмовые листья; столкнется с Боливаром Освободителем и победит сам себя; откажется от власти; вернется один в Буэнос-Айрес и умрет во Франции, держа руку дочери, в домике, полном света и цветов.
Он предлагал Америке королей, умело готовил собственную славу, используя то, что могут дать ей освобожденные им страны, удерживал полновластие — подлинное ли, мнимое — пока оно не пошло ему во вред, а он не достиг высшей доблести и сам, по своей воле, сложил перед людьми бремя обретенной власти. Но именно в его креольской голове сложилась идея, которая ускорила независимость Америки и помогла ей обрести равновесие.
В жилах его текла кровь леонского воина и правнучки конкистадоров. Когда он родился, отец его был губернатором округа Япею, расположенного на берегу одной на многоводных рек Америки. Он учился грамоте у подножия гор и рос господским сыном под сенью пальм. Его увезли в Испанию, чтобы он выучился там танцам и латыни в училище для знатных детей; а к двенадцати годам «редко смеявшийся мальчик» стал кадетом.
Когда тридцатичетырехлетний испанский подполковник сражался против Испании, то был не питомец дождей и пампы, выросший на далекой родине, а воин, который, питая сердце детскими воспоминаниями, жил среди молодых испанских вельмож и пестовал во мгле лаутарской ложи стремление обдуманно и неуклонно сражаться за свободу Америки. Под началом Даоиса, лицом к лицу с Наполеоном, учился он у Испании ее побеждать.
Он сражался с коварными, странными маврами, и великолепными португальцами, с блестящими французами. Сражался рядом с испанцами, когда они зубами отстаивали свободу, и рядом с англичанами, которые и умирая стоят навытяжку, чтобы мертвое тело не нарушило линии строя. Когда он вернулся в Буэнос-Айрес, у него была лишь мавританская сабля, молнией сверкавшая при Архонилье, Байлене, Альбуэре, да слава отваги; и не искал он ничего, кроме «единения и власти», «системы, что спасла бы нас от анархии», «человека, способного возглавить войско». Борьба шла так, как она идет, когда ею не движет ясный политический замысел; то была не борьба, а суета, порождающая тиранов. «Нет армии без офицеров». «Солдат должен быть солдатом с головы до ног».
Сан-Мартин прибыл из Испании вместе с Альвеаром, честолюбцем и патриотом, принадлежащим к знатному роду. Через восемь дней ему поручили создать полк конных гренадеров, и Альвеар стал его помощником по обучению солдат. Неумелых бойцов, ущербных героев, которые не умеют посадить идею в седло, поражает опытность умелого воина. Нам кажется даром небес простое знание дела, и, по милости невежества, мы путаем навык с величием. Капитан — генерал для новобранцев.
Сан-Мартин жил и спал в седле и не спешился, пока не вступил во дворец перуанских вице-королей. Офицеров он набирал из друзей, друзей — из знати. Люди, не имеющее военного образования, не шли у него дальше лейтенантов; кадеты были именитых родов, солдаты — бравые и рослые, и все, в любое время суток, готовы к бою. Он звал их не по именам, а по воинским прозвищам, которые сам выдумывал. Вместе с Альвеаром и перуанцем Монтеагудо он основал тайную масонскую ложу, называвшуюся Лаутарской, чтобы «обдуманно и неуклонно бороться за свободу и счастье Америки, не нарушая законов справедливости и чести»; чтобы, «когда кто-либо из братьев обретет высокую власть, он не мог назначать сам от себя дипломатов и генералов, губернаторов и судей, церковных иерархов и высших офицеров»; чтобы «завоевать исподволь общественное мнение»; чтобы «помогать друг другу и не изменять клятве даже под страхом смерти».
Свой полк он подбирал по одному. Он сам учил гренадеров орудовать саблей: «Расколешь голову, как арбуз, первому же испанцу», объединил офицеров в тайное сообщество: приучил их самих разбирать свои споры и подчиняться большинству, чертил с ними на поле крепости и бастионы, изгонял того, кто струсит в засаде или коснется женщины, облекал воинскую жизнь сложностью и тайной жизни церковной, шлифовал каждого солдата, как драгоценный камень.
С ними вышел он на улицы, когда Лаутарская ложа восстала против власти триумвиров. С ними, верхом на буланом коне, атаковал испанцев, высадившихся в Сан-Лоренсо: сомкнул фланги, «копьем и саблей» вынудил врагов спешиться, упал, но, прижатый конем к земле, отбивался саблей и отдавал приказы. Вот умер гренадер, сжимая испанский флаг, вот падает другой, освободивший Сан-Мартина от тяжести коня, вот бежит противник, оставляя на поле боя пушки и трупы.
Сан-Мартину завидовал Альвеар, и его сторонники в Лаутарской ложе, «управлявшей правительством», были сильнее. Сан-Мартин без устали писал политикам: «Надо выжить, а уж потом мы посмотрим, чем мы живы», «Необходима армия, и офицеры ее должны знать математику», «Нужно изгнать последнего испанца». «Я уйду в отставку, когда у нас, американцев, не останется врагов». «Соединим усилия и обретем свободу», «Революцию эту, мне кажется, совершают не люди, а мясники», «Я республиканец и по убеждению и по принципу, но жертвую этим благу моей земли».
Альвеар возглавил войска, сражавшиеся против испанцев в Монтевидео; Сан-Мартин же отправился в горные округи Перу, где даже патриотизм победителя при Сольте не мог воспламенить души, а потом стал интендантом в Куйо. Здесь ему и было место, здесь была его земля; край изгнания стал его крепостью, и отсюда обрушился он на роялистов. В этом дальнем уголке земли, где советниками ему и свидетелями были одни лишь Анды, он создал сам, без помощи, войско, с которым перешел через горы; замыслил сам, без помощи, содружество народов, защищенное его мечом; увидел сам, как опасна свобода каждой американской нации, пока все они, до единой, не обретут свободу. Пока хотя бы одна из наций в рабстве, свобода всех остальных висит на волоске. Он властвовал над краем, а каждый, кто решился на свой страх и риск влиять на жизнь общества, должен помнить о том, как сильна закваска власти. Он думал о себе и об Америке. Самая большая его заслуга, самая лучшая его черта в том, что он никогда не выделял ни одного народа, но сплавлял их огнем любви, и весь континент был для него единой нацией. Как все наделенные чутьем люди, он чувствовал заранее, что нужно той или иной стране и что проистечет из того или иного действия, но, как все они, он нередко принимал свою нехитрую хитрость, искаженную успехом, лестью и верой в себя, за тонкое предвидение глубинных течений, которое обретает лишь гений, истончивший и обработавший свои дарования. Он видел единство американских стран, и это помогло впоследствии направить к единению родственные по духу нации, но именно это мешало и разглядеть те важные для свободы особенности наций, которые не позволяют объединить их полностью. Он не глядел в глубину: он знал не истинные нации, пришедшие из прошлого, а нации грядущие, о которых тосковала его мечтательная и пылкая душа. Он знал их и властвовал над ними в уме, как властвует праотец над своими потомками. Поистине, диву даешься, когда властный человек встретит на своем пути столетиями слагавшуюся гору!
Но пока что интендант Куйо видит одно: свободу Америки. Он созидает и правит. Жителей этого мрачного края пленили его дарования, они охотно признали их, и он без препон стал их некоронованным повелителем. Совершенное правление родится от согласия страны и человека, который правит ею с любовью и ей во благо; но согласия этого нет, когда народ благороден, а правитель не ведает благой цели. Пришло время, когда Сан-Мартин правил уже не во благо Перу, ибо дух его смутили и власть, и страх за свою славу. Чтобы укрепить свою пошатнувшуюся власть, он преувеличил то, во что искренне верил: необходимость монархии для американских стран. Обольщенный тщеславием, он стал думать о себе больше, чем об Америке, тогда как в пору перемен и созидания общественный деятель должен отрешиться от себя и ценить свою личность лишь в той мере, в какой она полезна родине.
В другом, более культурном краю он, быть может, попытался бы, пусть неловко, без свободы и своеобразия, создать какое-то демагогическое правительство. Но в Kyйo, на лоне праведной и вечно новой природы, он жил по истине и ни в чем не знал препон, сам стряпал себе завтрак, беседовал с крестьянином, смотрел, чтобы кузнец не обидел мула, принимал народ в кухне, у котелка, покуривая сигару, спал на шкуре под открытым небом. Возделанная земля в этом краю была как сад: среди виноградников и масличных рощ белели чистые домики, мужчина обрабатывал шкуру, женщина ее шила, и сами вершины кто-то словно начистил доброй рукой. Он трудился больше, чем земледельцы; стрелял лучше, чем охотники; будил по утрам самых ранних пташек; судил по мудрости естественного права, высмеивал и наказывал лишь лицемеров и ленивцев.
Молчание его было темной тучей, слово - молнией.
Он говорил священнику: «Здесь я — епископ. Проповедуйте святость свободы». Он говорил испанцу: «Хотите, чтобы я доверял вам? Пусть за вас поручатся шесть креолов!». Он говорил досужей сплетнице: «Сошьешь для солдат пять пар обуви - за то, что злословила о патриотах». Он говорил часовому, который не пустил его при шпорах на пороховой завод: «Вот тебе золотой!». Он говорил солдату, который сказал, что руки у него связаны присягой: «Смертная казнь их развяжет». Он не дал денег на выкуп пленных, «чтобы выкупить других». Вдове он велел отдать часть наследства: «Покойный дал бы больше на революцию!».
А революция гибла под натиском испанцев. Прибыл Морильо: пал Куско; бежали чилийцы: в соборах, от Мехико до Сантьяго, пели победное «Те Deum», а в расщелинах долин скрывались разодранные в клочья полки.
Перед лицом беды, постигшей Америку, Сан-Мартин решил создать армию из горсточки жителей Kyйo. Oн созвал на пир своих офицеров и звонким, словно горн, голосом провозгласил тост «за первую пулю, которая поразит поработителя Чили из-за цепи Анд».
Kyйo — в его власти, не хочет подчиниться его врагу Альвеару, да тот и сам соглашается не сразу, когда Сан-Мартин, в разгар своей деятельности, вдруг просит его сменить. Куйо верен своему правителю, который, судя по всему, уступает власть и подтверждает это в кабильдо, но не препятствует ополченцам в гражданском платье публично требовать изгнании Альвеара. Куйo гневно отвергает того, кто посмел явиться с какими-то бумагами, чтобы сменить человека, назначенного на свой пост самой природой и пленившего этот край; человека, который не оставит власть, ибо знает, что в нем — спасение всего континента; друга портупейщиков, вернувшего им в целости всю упряжь и все портупеи; друга по гонщиков, вернувшего им коней и мулов; друга крестьян, гордых тем, что дают его войску маис; друга местных вельмож, доверяющих неподкупному интенданту, который поможет им спасти от испанцев и головы, и поместья.
Сан-Мартин использует их упования, и это приносит плоды. Но главное, он зажег их души огнем свободы и гордости за свой край, и дань, питающая это пламя, им не в тягость, тем более что Сан-Мартин, разбиравшийся в людях, не трогая их обычаев и новые поборы облекал в старые формы, действуя в согласии с членами кабильдо.
«Куйо спасет Америку», «дайте мне Куйо и я пойду на Лиму!».
И Куйо верит тому, кто в него верит; боготворит того, кто его боготворит.
Здесь, у границы Чили, создает Сан-Мартин целое войско, с которым собирается освободить страну. Люди — из побежденных, деньги — доброхотные даяния, провиант — тертое вяленое мясо, которое не портится восемь дней, обувь — как у гаучо, сандалии о перепонкой, одежда — из недубленой кожи, фляги — бычьи рога, сабли остры, как бритвы, трубы звонки, пушки — истинные колокола.
Он встречает зарю в арсенале, пересчитывая оружие, и знает все до последней пули. Взвешивает его на руке, отирает пыль, бережно кладет на место. Монаха, искусного в изобретательстве, он ставит во главе оружейных мастерских, где родятся лафеты и подковы, фляги и патроны, штыки и механизмы; и монах становится солдатом, получает двадцать пять песо в месяц и хрипнет на всю жизнь. Он налаживает производство селитры и основывает пороховой завод. Он поставляет воинский устав, набирает врачей и санитаров, военную администрацию. Он обучает офицеров, ибо «нет войска, если офицер не знает математики». По утрам, когда солнце золотит горы и сверкает на его клинке, он учит В лесу новобранцев, конных гренадеров, милых сердцу негров. Он пьет из фляжки, он кричит; «Ну-ка, собери ружье!», «Молодец, хорошо стреляешь!», «Эй, гаучо, скрестим-ка сабли!».
Под пение горна несется он от взвода к взводу, сияя радостью, и волосы его разлетаются на ветру. «Скорей, скорей, пока светит солнце!», «Победитель родится на учениях!». Он подгоняет офицеров: «Мне нужны безумцы, чтобы победить испанцев!». Чилийских изгоев, черных вольноотпущенников, он сплавляет в шеститысячную армию.
В солнечный день он является с ними в Мендосу, украшенную цветами, вкладывает генеральский жезл в руку Кармильской божьей матери и когда смолкают барабаны, трижды взмахивает голубым знаменем: «Солдаты! Первое свободное знамя благословлено в Америке! Клянитесь защищать его до смерти, как я клянусь!»
Четырьмя колоннами идут через Анды четыре тысячи готовых к бою солдат; тысяча двести ополченцев; двести пятьдесят артиллеристов: у них две тысячи пушечных ядер и девятьсот тысяч пуль. Две колонны — в середине, две — на флангах. Впереди — брат Бельтран, с ним сто двадцать человек с киркой на плече, а при них — телеги и жерди, чтобы не повредилась в пути двадцать одна пушка, и веревочные мосты для переправ через реку, и веревки с якорями, вытаскивать упавших. Люди идут по краю пропасти, ползут по кручам. Там, где рождается молния, проходят те, кто молнией упадет в долину Чакабуко. Встает в сиянии из снегов вершина Аконкагуа. У ног, в облаках, летают кондоры. Испанцы не ведают, откуда грядет отмщение: хитроумный Сан-Мартин все разузнал через ловких лазутчиков, и нападет внезапно. Он сходит с мула, расстилает плащ и спит на нем, с камнем под головой, в молчании Анд.
На заре, через двадцать четыре дня, фланг О'Хиггинса, стремясь опередить фланг Содера. овладел под бой барабанов той горою, через которую мог бы бежать противник. Сан-Мартин загнал испанцев в тупик; от горы к горе он гнал их в тупик, еще там, в Куйо. размышляя о будущих битвах. Поистине, битвы выигрывают в уме. Был полдень, когда перепуганные испанцы, гонимые конными: отрядами в долине, попали в руки отрядам, скакавшим с гор. Сквозь пехоту противника вихрем пронеслась кавалерия освободителей, и артиллерия довершила ее дело. Сан-Мартин со всем своим войском обрушился на роялистов, тщетно укрывшихся за стенами поместья. Последние враги разбегаются по горам и равнинам. А Сан-Мартин, выиграв битву, освободившую Чили и обеспечившую Америке свободу, пишет письмо в «несравненный Куйо» и велит перелицевать свой мундир.
Чилийцы хотели вручить ему неограниченную власть, но он отказался. Он вернул в Буэнос-Айрес приказ о производстве его в генералы, «ибо дал слово не принимать ни воинских, ни общественных званий и должностей». Аюнтамьенто увенчало лаврами его портрет и приказало его соотечественнику Бельграно воздвигнуть обелиск в его честь. Но он просит у Буэнос-Айреса иного: солдат, денег, оружия, судов, которые осадили бы Лиму с моря, пока он окружит ее с суши. Со своим адъютантом — ирландцем он посещает поле битвы при Чакабуко и плачет «о бедных неграх, павших за свободу Америки». Он издали направляет тайную деятельность Лаутарской ложи, а в Чили поддерживает О'Хиггинса, своего друга, которому помог стать правителем, хотя метил на это место его враг Кappеpa; из Сантьяго, где в его доме нет ни «серебряной посуды», ни «богатых подачек», он подрывает власть перуанского вице-короля, печалится о своей «невеселой жизни», которую портит то, что «в славном городе Мендосе два месяца царит спокойствие»; сидя в седле, обращается с речью у архиепископского дома к чилийцам, разбитым при Канла-Раняда; и, на пути в Лиму, одерживает победу на кровавом поле битвы при Майпу.
Сражение при Майпу
5 апреля 1818 г.
С боевого коня он пересел на горного мула. Подстрекаемый ложей, он угрожает уйти и вынуждает Буэнос-Айрес дать ему взаймы денег на перуанский поход. Переписывается с Пуэйрредоном, верным другом, возглавившим правительство в Аргентине, и решает вместе с ним послать в Европу одного из членов ложи, чтобы тот поискал там короля.
Тем временем чилийскую эскадру, одержавшую победу в Тихом океане, возглавил англичанин Кокрейн. покинувший свой народ, «чтобы не видеть, как жестоко его угнетает монархия», а Боливар продвигается вперед, водружая, страна за страной, республиканское знамя. Итак, хитроумный Сан-Мартин уговорил и Аргентину и Чили помочь ему людьми, оружием и деньгами, угрожая, что иначе он уведет из Чили войско, оставив О'Хиггинса без защиты, и роялисты войдут в страну из Перу, сокрушая аргентинцев и чилийцев.
Кокрэйн открыл ему морской путь в Перу, и он собирался наконец пойти с увеличившейся армией на дворцы Лимы, закрепляя тем самым и свою славу, и свободу Америки, как вдруг Буэнос-Айрес отозвал его, чтобы он предотвратил вторжение испанцев с моря, защитил правительство от мятежных федералистов и поддержал монархию, которую сам же посоветовал им учредить. Он возмутился, вместе с войском, которое никогда бы не создал без аргентинской помощи, и оно заявило в Ранкагуа, что подчиняется только ему.
И вот, свободный военачальник, он идет под чилийским знаменем освобождать Перу, оставив позади свою измученную родину. «Пока мы не в Лиме, битва не кончится!». От этой кампании зависят «надежды огромного материка».
«Я повинуюсь призыву судьбы...»
Кто это в расшитом золотом мундире проезжает по мирной Лиме и карета его запряжена шестеркой?
Протектор Перу, провозгласивший сам себя полновластным главою страны; закрепивший на бумаге свою власть и свой закон: освободивший будущих детей рабынь; отменивший телесные наказания; поставивший министром Монтеагудо; в день присяги статутам учредивший орден Солнца; велевший написать на орденской ленте для лимских дам «Патриотизму нежнейших».
Тот, кого уличные певцы с издевкой или с восхищением зовут «императором»; отменивший пытку; часто ошибавшийся, часто угадывавший, что делать; «король Хосе», над которым, в зале со знаменами, смеются друзья по Лаутарской ложе. Это Сан-Мартин, покинутый Кокрэйном, отвергнутый армией, ненавидимый и в Буэнос-Айресе и в Чили; пристыженный «Патриотическим обществом», когда он поддержал монаха, требовавшего монархии; клянчивший подачек, пославший священника в Европу, чтобы тот присмотрел принца при австрийском, итальянском или португальском дворе. Кто это так одинок и мрачен после славной встречи в Гуайякиле, после бала, где Боливар, неоспоримый вождь воинства, идущего от Бойяка, сметая на пути испанцев, победоносно вальсирует на диво покорным дамам и буйным воинам?
Это Сан-Мартин, созывающий первый конституционный конгресс Перу и снимающий перед ним свою бело-красную ленту; Сан-Мартин, покидающий свою карету в Лиме, возмутившейся против протектора, ибо «присутствие удачливого воина опасно для новых стран» и «всем надоело слушать, как он говорит, что хочет стать королем»; Сан-Мартин, препоручающий Перу Боливару, ибо «обоим им не уместиться в стране», а «ссора их поразила бы мир», и не Сан-Мартину «доставлять радость чужакам».
Он спокойно прощается ночью с верным ему офицером; прибывает в Чили со ста двадцатью золотыми монетами в кармане и слышит слова ненависти; выходит на улицу в Буэнос-Айресе, и его освистывают, не понимая, что, честно смирившись с бедой, он обрел величие, которое тщетно пытался обрести в погоне за славой.
Да, тогда и обрел славу, исцелившись от слепого искушения власти, человек, выполнивший один из замыслов природы и сумевший так распределить победу по континенту, чтобы перепады ее не ставили под угрозу освобождение Америки. Тот, кто молнией взора дал свободу трем странам, в изгнании жил тихо, чураясь мирских дел. Он убедился на опыте, что величие вождей — не в них самих, а в том, хорошо ли они служили народу. Вожди возвышаются, когда идут с народом, и падают, когда хотят вести народ за собой. Он плакал, увидев друга; завещал переправить его сердце в Буэнос-Айрес; и умер лицом к морю, в глубоком кресле, мирный, седой, величавый, словно вершина Аконкагуа в молчании Анд.
Хосе Марти,
великий кубинский поэт
и революционер
Из сборника "Хосе Марти. Избранное".
М.1978.,
перевод Н.Трауберг
