НАШЕСТВИЕ ИНОПЛЕМЕННИКОВ
страничка из русской истории
Посвящается господам «смелым предпринимателям».
I
БЛАГОДЕТЕЛИ СВОЕГО ОТЕЧЕСТВА
Еще каких-нибудь шесть-семь лет тому назад вы могла видеть ежедневно в самом центре Парижа, на площади Оперы, за столиками «Саfe de la Paix », — словно насевших мух, — целыми стаями российских предприимчивых людей, в розницу торговавших своим отечеством.
Первое, что вас поражало в них, — это:
— Как они швыряются городами!
Только в остроге вечером, после поверки, когда камеры заперты, скучно, тоскливо и в полутьме начинаются рассказы и воспоминания, в разговоре у бродяг можно услыхать о таком непостоянстве.
Чтоб так швырялись местностями.
— А! Иван Иванович! Вы откуда?
— Два дня был в Лондоне. А вы?
— Сегодня вечером еду в Брюссель. Завтра утром назад. Послезавтра в Лондон, оттуда на два дня в Петербург, — и сюда.
— В прошлом месяце был четыре раза в Петербурге, шесть — в Лондоне и восемь — в Брюсселе.
— Думаю на минутку в Берлин проехать! От разговоров их брала оторопь.
— Сегодня у меня решительный разговор со здешними капиталистами. Так — так так, а тянуть нечего. У меня группа бельгийцев есть. Просятся. Шестнадцать миллионов предлагают. А у вас?
— Моя, батенька, группа на мелкие дела не идет. Англичане! Шесть миллионов фунтов. Меньше не идут.
— Вам, собственно, большая группа нужна?
— Нет. Мне немного. Так миллиона на два.
— Ну-у! Это и пачкаться не стоит! Затевать что-нибудь, так миллионов на двадцать!
— У меня группа капиталистов с двадцатью восьмью миллионами.
— Моя группа миллионов на пятьдесят!
Мне почему-то всегда вспоминалась при этих разговорах далекая юность.
Мы жили где-то на чердаке: я, прозаик, два поэта да еще один молодой человек, не писавший, но просто бежавший от родителей.
В одной комнате.
Все, что можно было заложить, было заложено. Квитанция на заложенные вещи — перезаложены. А квитанции на перезаложенные квитанции — проданы.
Единственный предмет роскоши, который оставался у нас, — колода карт.
Хотели и ее продать кухарке.
Но в колоде не хватило одной карты:
— Черненной десятки. Амурная постель! Какое ж удовольствие и гадать без этакой карты!
Кухарка не купила.
С утра кто-нибудь брал колоду.
— Ну, ставь!
— Сколько там за мной?
— Шесть миллионов восемьсот сорок две тысячи пятьсот тридцать семь рублей. Будем считать для ровного счета семь. А то - умноженье!
— На пе. Шестерка.
— Шестерка бита. За тобой четырнадцать миллионов.
— Валет. Угол.
— Бит. Пятьдесят два миллиона.
— На пе.
Расплачиваясь после миллионных разговоров за выпитый кофе, одни платили сами и наличными деньгами. Другие говорили:
— Ну, сегодня вы за меня заплатите! Менять не хочется. Третьи конфиденциально подзывали гарсона:
— Запишите с прежними. Сколько там?
— В сегодняшним будет двадцать семь франков, monsier !
— Считайте тридцать.
— Ме rci , monsier . Merci bien, mon prince!*
* Благодарю . Благодарю, мой принц (франц.,).
Что продавали из своего отечества эти люди «с группами»? Разное.
Концессию на постройку конно-железной дороги, внезапно открытые в Тульской губернии золотые россыпи, угольные копи, железную руду, подъездные пути с правительственной гарантией, великолепно оборудованные заводы, обеспеченные казенными заказами, необозримые леса.
Все, что только можно было продать в отечестве своем.
Кому это принадлежало?
Только не им.
Все эти земли, руды, леса, заводы принадлежали городам, крестьянским обществам, другим частным лицам.
Только не им.
Когда человек являлся продавать что-нибудь группе иностранных капиталистов, на вопрос:
— Кому это принадлежит? Можно было смело ответить:
— Кому угодно, кроме одного человека. Кроме него. Кого-кого только не было в этой предприимчивой толпе, говорившей о миллионах и торговавшей своим, отечеством?
Были люди с звонкими именами, но были и с такими, что по всем требованиям благопристойности давным-давно следовало бы хлопотать о перемене фамилии.
Были люди с остатками знатности, но были и с остатками хамства и из одного хамства состоящие, хамы — sec *.
* Жесткий, черствый (франц.).
Были такие, которых, несомненно, вы видали раньше в балете, в первых рядах, горячо обсуждавшими в антрактах.
— Трускина третья хорошо заносит. Но нетверда в пируэте! Но были и такие, глядя на которых вы долго думали: «Где я это лицо видел? Не то у Кюба за завтраком, не то на скамье подсудимых?»
Лица неопределенные. То, что называется:
Корректные.
И только.
Все они имели одно общее.
Все эти люди, продававшие по частям свое отечество, были из Петербурга.
Впрочем, при взгляде на двоих-троих из них у меня, грешным делом, мелькнула мысль:
«Кажется, я их на Сахалине видел!»*
По наведенным справкам, впрочем, догадка оказалась преждевременной.
Еще не были.
* (Сахалин - место ссылки уголовных преступников)
Если бы кто-нибудь незаметно подошел к такой компании людей, говоривших о вопросах «государственной важности», и врасплох крикнул бы:
— Прокурор!
Я уверен, что девять десятых этих господ моментально спрятались бы под стол. Инстинктивно.
Через минуту они, конечно, с достоинством бы вышли из-под стола и сказали:
— Как глупо так шутить! Мы думали, пожар!
II
ГЕРОЙ
Один из этой стаи славных малых преимущественно пред всеми привлек, приковал мое внимание.
Это был высокий, жигулястый малый с беспокойными глазами.
Глаза его постоянно бегали по всем предметам вокруг, даже по стаканам, — ну что стакан может стоить? — и мягко и с теплотою останавливались на серебряных ложках.
Его глаза бегали по цепочкам, по булавкам, по пальцам рук у собеседников, словно отыскивали перстни.
И когда вы при нем вынимали не только золотой, но даже серебряный портсигар, вам становилось как-то неловко.
Вы видели, что он устремленными глазами взвешивал ваш портсигар, брал его, в душе уже шел в ссудную кассу, закладывал...
Такой это был предприимчивый человек! С бумажником, с деньгами, даже с самыми незначительными, с ним было жутко разговаривать.
У него сверкали прямо какие-то рентгеновские лучи из глаз. Вы чувствовали, что сквозь сукно, подкладку, кожу он пересчитывает деньги в вашем бумажнике.
И вам становилось даже щекотно. Ну, прямо трогает у вас в левом боку. -
Не знаю, как другие.
Но мне, когда приближался этот господин, всегда казалось, что последняя стофранковая бумажка свертывается у меня в кармане, как береста на огне.
Так.предприимчив был его взгляд.
Когда я увидал его в первый раз, на меня вдруг нахлынули воспоминания.
Огромные, развесистые платаны Капуцинского бульвара вдруг почему-то съежились и превратились в мелкие колючие ели. Запахло вереском.
Тайга...
Шум экипажей, голосов смолк. Мертвая, мертвая тишина... Только дятел где-то стучит. Стук... стук... Словно гроб заколачивают.
От компании предприимчивых людей с «группами» вдруг лязгнул стук кандалов.
(Они просто рассчитывались с гарсоном и звякали франками.) И затерянная в тайге Онорская тюрьма. У отворенных дверей канцелярии — скамья, на которой порют арестантов, — «кобыла». Палач и длинные, как удочки, розги. За столом канцелярии смотритель и доктор.
— Бродяга Иван Непомнящий!
К столу подходит вот этот самый молодой человек с беспокойными глазами, полураздетый.
Глаза бегают вокруг, с предмета на предмет, и, кажется, уж стащат со стола чернильницу.
— Подвергался телесным наказаниям?
— Никак нет, ваше выскобродие!
— Карпов, потри.
Надзиратель Карпов берет суконку и трет Непомнящему спину.
— Пробовал! — усмехается надзиратель.
Мы глядим.
На покрасневшей спине вдоль, поперек, крест-накрест белые полоски — следы «заданных» розог.
— Обывалый. Иди ложись!
Я зажмуриваю глаза. Противный, ужасный свист розги, рассекающей воздух.
— Позвольте вас.
Молодой человек с беспокойными глазами шел на меня с моим знакомым.
Он улыбался мне. Узнал?
Я готов был кинуться к нему, схватить его за руку.
— Удалось? Бежали? Освободились из того ада? Поздравляю! Как я счастлив видеть вас здесь, среди жизни! Ведь это воскресение! Настоящее воскресение из мертвых!
Но мой знакомый успел отрекомендовать:
— Позвольте вас познакомить. Господин Каталажкин, известный предприниматель!
Какие, однако, бывают сходства!
А он стоял передо мной улыбающийся!
Сквозь карман считал взглядом деньги в моем бумажнике, шарил мелочь в моем кошельке. Посмотрел (тан мне показалось), который час на моих часах.
И улыбнулся еще раз, успокоительно.
Словно хотел сказать:
«Немного! Но не трону!»
Обрадованный, я спросил почти с умилением:
— Устраиваете большое предприятие?
Он отвечал голосом, полным достоинства и снисходительности:
— Рудное дело и устройство подъездного пути. Кончаю с группой из французских и бельгийских капиталистов.
— Миллионное дело?
— Тридцать четыре.
Он сказал это удивительно просто. Почти до очаровательности.
III
ИСКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ СТРАНА
Возле биржи, в одном из шикарнейших ресторанов, где ест солидный и дедовой люд, в кабинете сидела за завтраком «группа» капиталистов.
Французы и бельгийцы.
биржи, — как это всегда бывает на парижской бирже, — неслись шум, гам, крики — казалось, вопли. Словно там действительно грабили, душили, резали, снимали рубаху друг с друга.
За завтраком, под такой странный аккомпанемент, было оживленно.
Французы и бельгийцы жрали.
Жрали устрицы, жрали столовыми ложками зернистую икру, — нынче зернистую икру столовыми ложками только, и жрут, что в Париже, — жрали филейчики соли в белом вине с креветками, с мулями, с шампиньонами, трюфелями, жрали истекающий кровью шатобриан с дутым розовым пухлым картофелем, сыры, землянику.
— Позволите соуса беарнез?
— Хорошо ли это для желудка?
— Превосходно.
— Здесь хорошо едят!
— Каждый день здесь завтракаю. Желудок работает идеально.
— Красного вина для желудка.
— Благодарю. Я белого. Это прочищает.
— Земляники! Ускоряет пищеварение.
— Рокфору?
— Боюсь, тяжело. Для моего желудка бри. Они жрали, словно протапливали машины.
И на этот жирный, гладкий, лоснящийся народ жутко было смотреть.
Все равно что в паровозном депо ходить мимо паровозов.
Казалось, вот сейчас эти огромные машины протопятся, разведут пары, свистнут, наедут — и останется от тебя один дрызг.
Было в них что-то угрожающее.
Даже глаза горели, как ночью фонари на курьерском паровозе.
Г-н Каталажкин сидел среди них веселый, радостный, возбужденный.
Он сыпал ответами во все стороны.
На него глядели со всех сторон пристально, в упор, в него впивались глазами.
Другой бы сдох под такими взглядами.
Во всяком пристальном взгляде читалось:
«Жулик ты или не жулик? Скажи по совести!»
А он вертелся на месте, радостно поворачивался к тому, кто его спрашивал, весело улыбался и, не успевали задать вопрос, посылал ответ.
Так посланный с поручением лихой охотник-казак, вырвавшись за линию, крутится и вьется на быстром скакуне под выстрелами неприятельских батарей.
Его заметили, по нем целят; направо, налево с визгом шлепаются гранаты.
А он, пьяный от своей удали, гарцует, крутится, дразнит.
И седой есаул издали, глядя в бинокль на удальца, и любуется им и бранит, приговаривая при каждой шлепнувшейся гранате:
— Ах, подлец!.. Вот подлец!..
Г-н Каталажкин сыпал ответами.
И все выходило у него просто как палец, ясно как день.
— Земля? Чья земля? Конечно, не моя, mon cher monsier ! Он разражался хохотом, всех заражавшим.
— Земля разных владельцев. Частных лиц, городов... Как достать? А принудительное отчуждение?!
И снова разражался всех заражавшим хохотом.
— Почем сдадут крестьяне руду? По скольку хотите! По скольку вы хо-ти-те! Что хотите, то дадите!
— Как? У них есть «мир». Община! Коммуна! Ха-ха-ха! Он снова гремел хохотом, так странно сливавшимся с криками, воплями, доносившимися с биржи.
— Два ведра водки — пишут приговор, какой хотите! И он восторженно, почти вдохновенно воскликнул:
— Вот куда вы идете, messiers !!!
И мне казалось, что я не в 1897 году сижу и не в Париже. Что теперь 862 год.
И что кругом не группа французских и бельгийских капиталистов, а сидят варяжские князья.
И перед ними куражится бойкий выпивший новгородец-посол. И похохатывает:
— Земля-с велика-с и обильна-с, а порядку в ней нету-с! Хе-хе!
И бьет об пол шапкой:
— Приходите и володейте! Одно слово! Но, как ни пьян, — добавляет:
— Только, ваше высокоблагородие...
Я уверен, что русский человек тогда и изобрел:
— Ваше высокоблагородие!
Как же иначе было звать начальство?
— Только, ваше высокоблагородие, меня при сем не забудьте. Будьте настолько милостивые!
Подали кофе и ликеры. И только тогда кто-то из капиталистов вспомнил спросить:
— А законы?
— Законы?!
Лицо г-на Каталажкина сделалось даже сверхъестественно нагло.
Как ни капитальны были люди, сидевшие за столом, но г-н Каталажкин обвел их прямо бесстыдно удивленным взглядом.
Словно хотел воскликнуть:
«Ну и к дуракам же я попал!»
— Законы! — удрученно и со вздохом повторил капиталист.
— Законы?
Г-н Каталажкин прищурился.
— .Вы, monsieur , меня видите?
— Вижу! — с удивлением отвечал капиталист. — Ну так вот!
Г-н Каталажкин помолчал секунду и докончил просто и спокойно:
— Ни разу в жизни по закону не поступил и ни разу в жизни со мной по закону поступлено не было!
Все не захохотали, а загрохотали. А мне вдруг опять вспомнилась Онорская тюрьма...
Надзиратель Карпов потер бродяге Непомнящему суконкой спину:
«Пробовал!..»
Г-н Каталажкин снисходительно посмотрел на капиталиста, сомневавшегося насчет законов.
Впрочем, и тот теперь имел вид сконфуженный:
«Ловко ли? При русском человеке такой разговор завел?»
И только так, для очистки довести, пробурчал:
— Но ведь у вас есть законы?
— Есть! — отвечал г-н Каталажкин твердо и непоколебимо. — Есть!
И, обведя присутствующих торжествующим взглядом, продолжал:
— Но что есть законы? Законы суть острые и неприятные колючие шипы, среди которых расцветают благоухающие розы — исключения!
— Monsier Каталажкин! Вам какого ликера прикажете? — почти подобострастно предложил один из капиталистов.
— Зеленого шартреза. Закон, messieur , это отличительный огонь, это бакен, это маяк, поставленный на опасном месте! Он предупреждает! Он говорит смело идущему мореплавателю: «Здесь мель. Здесь камень! Не лезь! Расшибешься! Не иди прямо, а юркни в исключение» Обойди!»
— Ме ssieurs ! Здоровье monsieur Каталажкина! — в восторге воскликнул капиталист, сомневавшийся было насчет законов.
Он задыхался, он захлебывался:
— Здоровье, здоровье monsieur Каталажкина.
Все чокнулись и посмотрели на него с сожалением:
«А ты давеча этакое вдруг сморозил? А!»
Г-н Каталажкин наглел с секунды на секунду.
— Меrci, господа! — величественно кинул он. — Простите меня, но, идя к нам, вы кажетесь мне детьми! Вы — настоящие дети! Которым нянька наговорила: «Городовой! Городовой! Вот придет городовой и посадит тебя в мешок!» И вы представляете себе городового, мирного городового, в виде какого-то чудовища! «У-у-у!..» Ха-ха-ха!
Все смеялись с виноватым видом.
«Действительно, мол, маху дали!»
— Законы есть везде. У вас и у нас. Но что такое ваш закон? Что-то вроде английского полисмена. Стоит этакая дубина посреди самой бойкой улицы в Сити. По улице мчатся туда, назад. Мчится финансист, у которого огромное предприятие. Каждая минута может стоить миллионы. Мчится доктор оказывать помощь смертельно больному. Секунда может стоить человеческой жизни. Мчится кредитор за убегающим должником. Мчится супруга важного лица по визитам. Черт меня возьми, если я знаю, кто там еще и зачем мчится! А он, дубина полисмен, поднял белую палку — и движение вмиг остановилось. Жизнь мгновенно прекратилась. И хоть ты там что! Пусть рушатся предприятия, умирают тяжко больные, движение не возобновится, пока полисмен в синем шлеме не опустит своей белой палочки. Тьфу! У нас закон — мягкий, вежливый, предупредительный городовой. Он тоже поднимает руку (палочки у него нет). Он тоже поднимает руку — и движение приостанавливается. Он крикнул: «Стой!» — но он любезным взглядом обводит толпу и умеет различать. «Стой! А вы, ваше превосходительство, извольте проехать! Кучер ее превосходительства может проехать!» «Ваше высокородие,— говорит он финансисту, — изволите торопиться по делам? Пожалуйте, проезжайте! Кучер его выскобродия, вперед!» А остающимся он грозно кричит:
«Стой! У их выскобродия такие дела, какие вам и в лоб-то не влетят! Им надоть!»
Он отличил уже и кредитора, гонящегося за должником:
«Ради бога, голубчик! Вот сейчас хватит в боковой переулок— ищи-свищи его потом! Случай такой экстренный!»
«По случаю экстренного случая можете проехать!»
И снова кричит он грозно остальным:
«Стой! Они не в очередь!»
Доктор обращается:
«Больной может умереть...»
«Ежели больной... Извозчик, можешь проехать. Пожалуйте!»
Г-н Каталажкин лукаво прищурил глаза и подпер руками бока.
— Кто же вам мешает сказать, что вы тоже доктор и будто вас ждет умирающий больной? Сказали — и вас пропустят. В виде исключения!
Я был на юбилее Сары Бернар. Таких оваций Сара Бернар не видела.
Все повскакали с мест.
Лица капиталистов сверкали теперь восторгом.
Видимо, всякий из них решил «выдать себя за доктора». А г-н Каталажкин гремел среди них теперь вдохновенно, как поэт, как пророк:
— Закон — неподвижный. Закон — окаменелость. Закон — гранит. Закон — препятствие, закон, о который только и можно, что разбить себе голову. Нет, этого закона я не понимаю. Такого, теззхеигз, вы у нас не найдете! Закон мягкий, гибкий, эластичный, закон — пух! Закон, на котором можно спать! Вот то, что надо. Вот то, что вы найдете! И если мрачно, грозно, зловеще звучит предприимчивому человеку это неприятное слово «закон!» — то как мягко, нежно, деликатно, какой чарующей мелодией звучит: «Исключение!» Песнь соловья и запах лилий в этом слове! Если слово «закон» звучит как « de profundis » [Заупокойная молитва (лат.)], как «со святыми упокой» смелым и предприимчивым планам, мечтам, — то какой песнью надежды, бодрящей радости звучит это нежное, это сладкое слово: «исключение». Повиноваться законам и только одним законам. Не видеть вокруг себя ничего, кроме законов. Какая суровая доля. Это все равно что управляться победителями, грозными, суровыми, непреклонными. Тогда как управляться исключениями, мягкими, гибкими, податливыми... это... это — жить среди друзей. Среди друзей, готовых на всякую уступку, полных снисходительности, желанья быть вам приятными, полезными. О, зачем вы, иностранцы, не знаете нас? О, зачем вы задаете такие вопросы?! — взвыл вдруг почему-то г-н Каталажкин.
Капиталист, сомневавшийся было насчет законов, вскочил покрасневший, растерянный, уничтоженный, чуть ли не со слезами, кажется, на глазах.
— О, простите, cher monsieur! О, простите! Это, право, недоразумение! Я и сам теперь вижу, что сказал глупость! Не сердитесь!
Г-н Каталажкин в знак прощения мимоходом подал ему левую руку и продолжал:
— У нас закон родится уже с исключениями, как женщина со всеми своими прелестями.
Кто-то даже «сладкострастно» зааплодирввал.
— В законе, например, сказано: «Такую-то должность может занимать только лицо с университетским образованием». Определенно и безапелляционно. «Только». Но сейчас же добавлено примечание: «В виде исключения, однако, место это может занимать и лицо, получившее достаточное, хотя бы и домашнее только, образование!» За исключение, господа!
— Гарсон, шампанского! Кажется, даже целовались.
Когда звон бокалов смолк, г-н Каталажкин продолжал растроганным голосом:
— За исключения, которые смягчают острые углы законов. «В виде исключения, в интересах общественной пользы». «В виде исключения, в интересах высших соображений». «В виде исключения, ввиду усиленных ходатайств». Какое поле, какой простор для предприимчивых умов, для смелости, для гениальности! Для деятельности, для широкой, для безбрежной деятельности, господа!
И, словно пораженный открывавшимися перспективами, г-н Каталажкин в каком-то изнеможении упал в кресло, и выпавший, как у толстовской «Грешницы», из его руки бокал со звоном покатился по полу.
Все кругом были столь возбуждены, что делалось даже страшно.
Казалось, что сейчас кого-нибудь разорвут в клочья.
Такая вдруг проснулась предприимчивость.
Уж и воплей и криков биржи не стало слышно. Все говорили разом, жестикулировали, захлебывались, радостно и страшно гоготали.
Они уже делили, рвали на куски район, куда звал их г-н Каталажкин.
— Принудительное отчуждение!
— И у частных лиц и у городов!
— А кто не согласится, тех в Сибирь! — воскликнул даже кто-то в поэтическом порыве.
— Землю у крестьян за сотую копейки с пуда руды!
— Нет-с, за двухсотую!
— За трехсотую!
— Два ведра водки в них влить, чтоб подписывали соглашение!
— Даже три!
— Четыре вкатить в каналий!
— А кто не будет пить водки, тех в Сибирь! — опять воскликнул кто-то в поэтическом во c торге.
Французские и бельгийские капиталисты кидались среди этих восторгов к нам, русским, и до боли жали нам руки:
— О, ваша страна имеет будущее! С таким простором для инициативы! Мы к вам приедем! Мы к вам придем! Исключительная страна! Страна исключений!
Так что в конце концов явился со сконфуженным видом хозяин ресторана:
— Извините, messieurs , я, конечно, понимаю вашу радость. Но в соседних кабинетах пугаются!
Мы выходили с этого пиршества с г-ном Каталажкиным вместе.
Он имел вид упоенный, но и утомленный. И сказал только:
— Видели?
Я почти с ужасом каким-то, сам не знаю почему, воскликнул:
. — Видел. Слышал. В изумлении. Не знаю, как даже вас вознаградить. Разве только откровенностью. Послушайте, Каталажкин. Ведь вы врали?!
Г-н Каталажкин посмотрел на меня прямо и ясно:
— Врал.
Он полюбовался, кажется, моим изумлением и повторил так же просто, так же спокойно, так же ясно:
— Врал. Но вы думаете, на другое они пойдут?
И вдруг с каким-то неожиданным порывом он воскликнул, чуть не заскрежетав зубами:
— Они бы всю Русь и с потрохами, с потрохами, что в земле, слопали. Да врут! Врут! Сначала я их проглочу и выплюну!
Он успокоился и кончил с гордостью, ударив себя в грудь:
— Потому что я патриот!
Не знаю почему, но в эту минуту мне снова вдруг неудержимо захотелось его спросить:
«Скажите, не видал ли я вас в Онорской тюрьме?»
Написал это
Влас Михайлович Дорошевич
