Песня - это литература тех, кто не умеет читать.
Ламартин.
«В то время, как мир выковывал себе счастье, в то время, как человечество почуяло, что оно родилось, поэт-народ грезил, творил и своими тысячами рук писал тысячи стихов. Какое дело было ему до правил просодии, классификации, до поэтических требований, - этих многочисленных и слишком узких рамок для выражения таких широких чувств. А, кроме того, что это было за время! Подумайте только, с какой быстротой неслись события! А для каждого собрания, для каждого, мятежа, для каждой победы, для каждого преступлeния нужно было какое-нибудь произведение, - ода, басня, поэма, сатира, песня, словом, хоть что-нибудь. Время не терпит, скорей же перо, чернил и какую-нибудь подставку, краешек стола, барабан, стену, чурбан, не будем из-за этого ссориться, но будем ясными, а главное, искренними».
В таких словах Ж. Дюваль характеризует в своей «Истории революционной литературы» поэтическое творчество времен Революции. Суживая тему, мы сможем сказать то же самое и о песнях Революции.
Действительно, тот, кто просматривал все эти бесчисленные листки серой, часто оберточной бумаги, на которых напечатаны с бесконечным числом ошибок и опечаток все эти произведения народного творчества, кто видел всевозможные альманахи, наполненные песнями и куплетами, тот поймет, что у этого поэта-народа действительно была живая потребность излить свои чувства хотя бы и в самой несовершенной форме. До рифмы ли тут, когда сегодня взята Бастилия и надо прославить народных героев, штурмовавших ее, об отделке ли стиха заботиться, когда арестован бежавший король или убит - «друг народа» Марат, или одержана победа над коалицией, и необходимо возможно скорей реагировать на эти события, написать песню, набрать и напечатать ее и в тысячах экземпляров распространить по городу, где толпы народа будут распевать ее на какой-нибудь ходячий мотив.
И сегодня где-нибудь в мансарде никому не известный автор трепетной рукой выводит свои корявые строфы, а завтра все парижские, лионские и иные патриоты вместо газеты прочтут его песню, его призывы не давать пощады врагам отечества, узнают о новом заговоре иностранных держав или о происках аристократии, о пользе разводов и браков духовенства и о многом другом столь же важном, столь же волнующем все сердца и умы. И новорожденный поэт не заботился о форме своего произведения, его интересует прежде всего содержание, прежде всего пропаганда новых идей, всегда «патриотических», всегда крайне определенных и ясных, доступных пониманию его широкой аудитории. Пройдет два-три дня, и песня его в огромном большинстве случаев забудется и затеряется, ее вытеснят произведения других авторов. Хорошо еще, если она попадет в какой-нибудь сборник песен, альманах или будет за свои достоинства занесена в «официальный бюллетень» и таким образом сохранится для потомства. А чаще всего она очень быстро исчезает с горизонта и становится библиографической редкостью. Сохранилось всего около трех тысяч песен времен Революции, а сколько их затеряно, сколько уничтожено самими же авторами, конечно, никогда не будет установлено.
Песни этой эпохи, как и огромное большинство сатирических и политических куплетов всего предыдущего времени, интересны прежде всего своим содержанием. Олар до известной степени прав, когда говорит, что главным недостатком всей поэзии революционного периода было противоречие между формой и содержанием; в старые мехи хотели влить новое вино, поэтому, за исключением творений Ан. Шенье и Марсельезы, «все остальное бледно, неудобочитаемо, мертво».
«Революция, - говорит он, завершившаяся в идеях, совершалась в делах, но еще не начиналась в литературных формах. Новые широкие идеи старались облачать в старый классический костюм, изношенный и узкий. Взятие Бастилии и культ богини Разума воспевали в стихах и стиле автора «Вероники» (Расина). Наши отцы не чувствовали этого контраста, они не видели ни этих париков, ни этого маскарада и воспринимали только поэзию, скрывавшуюся за этими формами и жившую в их сердцах. А для нас эта форма скрывает содержание, и почти вся эта поэзия пропала для нас».
Но дело тут не в одной только старой форме, в которую хотели влить новое содержание, а дело и в таланте. Революция, выдвинувшая ряд замечательных ораторов, публицистов, художников, музыкантов, полководцев и проч., не выдвинула ни одного действительно крупного поэта, если не считать Ан. Шенье, бывшего на стороне кoнтрреволюции. Все же остальные, считая и Жозефа Шенье и Ле-Брэна, не обладают достаточным талантом, и их поэзия в лучшем случае напыщенна и неестественна, полна декламации и лишена искренности. Поэтому и гимны их, и песнопения в честь Революции, за немногими исключениями, не поднимаются выше уровня посредственности. Но если таковы были наиболее видные представители революционной поэзии, то что же можно сказать о всей остальной массе безвестных рифмоплетов, часто не знакомых даже с правописанием. Правда, от этой эпохи осталась Марсельеза, но ее литературные достоинства не так уж велики, и, по существу, она является рифмованной прокламацией.
Поэтому, если мы будем рассматривать песни Революции с художественной точки зрения, то мы должны будем вынести им самый суровый приговор. Но мы должны подойти к ним с другой меркой.
Мы не должны забывать, что писать патриотические песни было в то время актом цивизма и патриотизма, как патриотично было заседать в комитетах и секциях, как патриотично было добывать селитру, смотреть на казнь «врагов отечества» и т. п.
Вот почему истые патриоты не занимались слаганием песен. Не их вина, что они были не слишком сильны не только в версификации, но и просто в грамоте. Невзыскательная аудитория прощала им недочеты формы или просто не замечала их. И как же было не простить, когда куплеты исполнялись на самые животрепещущие темы: то воспевалась декларация прав человека и гражданина, то преподносился «разговор тигрицы Антуанетты с гильотиной в день казни», то прославлялось умиротворение Вандеи и т. д.
Злободневная песня была во все времена в большом почете, у нее был свой канон, свои правила, и почти все новоявленные певцы и поэты рабски следовали этим правилам, не имея достаточного таланта, чтобы проложить себе новый путь.
Вот, считаясь с таким положением дел, мы поймем, что все эти песни могут и должны интересовать нас, как своеобразный исторический материал, так как в них мы находим отражение жизни и переживаний той бурной эпохи, так как они ясно и без фигур умолчания говорили обо всем, что волновало и беспокоило народное сердце.
Кто же были эти авторы патриотических песен и как смотрели они сами на свои литературные упражнения? В капитальном труде К. Пьерра, посвященном обзору источников и классификации всей песенной литературы революционной эпохи, мы находим ряд интересных сведений для ответа на этот вопрос.
Всего известны имена не менее 580 авторов, причем один из них (Т. Руссо) написал до ста песен, двое других (Ладрэ и Пиис) - до 50 песен, четверо - от 30 до 42 и т. д., причем человек шестьдесят дали по две песни. Имена приблизительно половины авторов нам неизвестны. К. Пьерр предполагает, что они не подписывались под своими произведениями уже не из страха, как это было во времена монархии, а просто из скромности.
Просматривая подписи авторов под именами, мы можем установить, что все классы общества, все сословия его поставляли бардов революции.
Имеются профессиональные уличные певцы и артисты, простые ремесленники и крестьяне и люди аристократических кругов, депутаты Конвента и офицеры, конторщики и адвокаты, маляры и доктора и т. д. и т. д. Писали дети и старики, встречаются подписи 78-летней старухи, есть песня, принадлежащая слепому. Некоторые из подписей трогательны по своей наивности и оригинальности. Так, мы имеем подписи «молодого санкюлота из Нижней Бретани», «санкюлота на жизнь и смерть», «жены и матери защитников отечества», многие просто подписываются «патриот» такой-то и т. п.
Посмотрим же, как все эти «патриоты» относились к своей певческой миссии.
Выслушаем сначала самого плодовитого из них - Т. Руссо.
В послесловии к сборнику своих «песен патриотизма» он говорит следующее:
«Все те, кто знают мой уже достаточно разошедшийся труд, легко поверят, что у меня нет никакого намерения производить тут какую-то денежную спекуляцию. Нет, не это было моей целью, и клянусь, что мое предприятие является чисто «патриотическим», (курсив мой).
И далее он объясняет, в чем же заключается патриотизм издания его песен: «Под легкой формой песни я даю всем классам сограждан образование, тем более ценное для них, что оно, не отвлекая их от обычных занятий, лишь еще более воодушевляет их песнями чистыми, легкими и повсеместно повторяемыми, песнями Гражданственности и Патриотизма».
И как бы предвидя возражение, что для этой цели существуют книги, он торжественно заявляет:
«не все имеют время читать большие сочинения, не все достаточно просвещены, чтобы обдумать и оценить их, но нет ни одного человека, каково бы ни было его положение, который не имел бы времени выучить эти куплеты, не был бы достаточно умен, чтобы воспринять их идеи и, повторяя их, запечатлеть у себя в памяти. Этот метод обучения, как будто и очень легковесный, но на деле очень солидный, показался мне предпочтительным по сравнению со всеми остальными методами, поэтому я и принял его. Обычными недостатками других методов обучения являются их сухость и однообразие, которые всегда вызывают отвращение. Напротив того, разнообразие, счастливое разнообразие, которое всегда привлекает нас и никогда не утомляет, является главным достоинством жанра, избранного мною».
Еще любопытнее дальше: «Наши молодые граждане, которым я посвящаю мой труд, почерпнут в географических, мифологических, исторических и критических примечаниях, сопровождающих каждую песню, эти первоначальные сведения, так что впредь будет стыдно простому ремесленнику или даже чернорабочему не знать их».
И он ссылается на членов общества «Друзей конституции», которые так характеризуют его творения:
«Ваши стихи, говорят мне члены этого комитета, ваши стихи, напоминающие всем гражданам наиболее счастливые эпохи французской Революции, должны быть встречены с восторгом; они воспламенят старцев, они удвоят мужество молодежи, они приятно научат детей». И в заключение, ссылаясь на то, что и цена этим песням им понижена настолько, что другие куплетисты упрекали его в подрыве ремесла, он говорит: «Дадим народу все, что мы можем дать, ... ибо таким образом мы исполним обязанности, которые налагает на нас священный титул брата, каковым мы любим теперь именовать себя».
Совсем в pendant к намерениям Руссо стоит «Альманах санкюлотов», где приложен рисунок с надписью: «Добродетельный санкюлот отдыхает от дневной работы, распевая в лоне своего семейства декларацию прав человека и гражданина». А в самом альманахе эта декларация переложена в куплеты. Как видим, Руссо был не одинок в своем стремлении песнями просветить сограждан.
В ином роде и тоже весьма своеобразно высказывается о роли песни другой плодовитый куплетист - Пиис (Piis). В предисловии к сборнику своих «Патриотических песен» он говорит:
«Французский народ был только легкомыслен, когда он восхвалял свои увлечения. Но когда он станет прославлять добродетель, он всегда будет на высоте Революции. Гомер пел (курсив мой) свои поэмы, но греки вовсе не были фривольны; Гораций пел свои оды и свое «Саrmеп Seculare», но римляне вовсе не были фривольны. Французы, хотя и поют, доказали, что они вовсе не фривольны, и они оставили далеко позади себя английский народ, который не поет совершенно и который всегда имел только полусвободу. Во всяком случае заметим, что философ-патриот, терпимый, как и закон, совершенно не должен препятствовать евреям и протестантам распевать псалмы Давида, но он должен так патетически петь гимн марсельцев, что и евреи и протестанты в конце-концов составят с ним единый хор».
Заключение положительно великолепное, - песне отводится роль чуть не религиозного проповедника, и Марсельеза должна заменить псалмы Давида. Большего требовать трудно.
Если Руссо преследовал цели обучения, а Пиис - обращения иноверцев, то другие ставят для песни более широкие цели. В газете «Парижская Хроника», в статье от 29 окт. 1792 Г., помещенной за подписью Руссель и озаглавленной «Chansons, chansons» («Песни, песни»), мы читаем следующее:
«Все народы любят пение, не все поют одинаково хорошо, но поют все, и на всех пение производит известное впечатление ... Пение принадлежит ко всем эпохам, ко всем местам, ко всем временам года ...
… Я предлагаю присоединить наши песни к нашим пушкам; первые будут направлены против хижин, тогда как вторые против замков.
… Каждый знает, что знатным надо воздавать почет; поэтому на канониров будет возложен первый визит, а так как он никогда не будет очень долог, то поблизости от них будут следовать певцы. Они будут прославлять наши законы, нашу свободу, они вдохнут любовь к ней народам, удивленным тем, что осмеливаются произносить ее имя.
… Песни произведут более быстрое впечатление, чем писания, будут их предтечами и заблаговременно рассыплют искры света. «Песня марсельцев одновременно просвещает, вдохновляет и радует; ее одной будет достаточна, чтобы покорить всю брабантскую молодежь.
… Из этого я делаю вывод, что к каждой из наших армий надо присоединить четырех певцов (курсив мой). Совершить нашу революцию с песнями - это почти верное средства помешать ей кончиться песнями».
Было бы ошибочно думать, что подобные мнения в том или ином значении песен в деле пропаганды патриотических идей исходили только от певцов и куплетистов, то есть лиц, заинтересованных в распространении своих произведений. Нет, это было не так.
На стороне патриотических певцов было само правительство.
Сам Конвент неоднократно выслушивал в своих заседаниях певцов, приходивших с разными депутациями и песни, исполнявшиеся ими, заносились в протоколы заседаний Конвента. В издании «Muses sansculattides» (Санкюлотские музы) многие из этих песен перепечатаны с гордым упоминанием, что данная песня «пропета перед лицам Конвента» такого-то числа. В конце концов Дантон поднял голос против заполнения официального издания литературой подобного рода и несколько позднее он же настоял на том, чтобы Конвент запретил исполнение этих песен во время своих заседаний.
Прения, возникшие в Конвенте в связи с предложением Дантона, настолько интересны, что их стоит привести полностью.
26 нивоза II года, т.е. 15 января 1794 г., «депутация молодых воспитанников Отечества просит от имени секции Пик, чтобы Конвент делегировал своих членов присутствовать на гражданском празднике в честь мучеников свободы, устраиваемом этой секцией в ближайшую декаду».
«Один из этих молодых людей поет патриотическую песню собственного сочинения».
Лалуа: «Я предлагаю напечатать в Бюллетене (Конвента) адрес и песню этих детей».
Дантон: «Бюллетень Конвента предназначен совершенно не для распространения стихов в Республике, а для опубликования хороших законов, изложенных хорошей прозой. Кроме того, есть постановление, предписывающее предварительное рассмотрение Комитетом Народного Просвещения всего, что может касаться искусства и воспитания; поэтому я предлагаю передать (песню) в Комитет».
Дюбушэ: «Ничто лучше гимнов и песен не может наэлектризовать республиканские души. Во время моей миссии в департаментах я был свидетелем того поразительного впечатления, которое они производят. Мы всегда заканчивали заседания административных собраний и народных обществ пением гимнов, и неизбежным результатом их был энтузиазм членов и зрителей. Я стою за напечатание этого гимна в Бюллетене».
Дантон: «Не следует упоминать о принципах, признаваемых всеми нами, чтобы вывести из них ложные заключения. Нет сомнения, патриотические гимны могут воспламенять и наэлектризовывать республиканскую энергию; но кто из вас в состоянии высказаться о песне, только что исполнявшейся перед Конвентом? Хорошо ли вы слышали и содержание и слова ее? Не сможете ли вы сообщить их мне, так как я не могу об этом судить. Зачем же препятствовать Конвенту высказаться о деле, ознакомившись с ним? А верное средство для этого заключается в передаче (песни) в Комитет Народного Просвещения».
После еще нескольких замечаний Дантона, предложение его было принято, и злосчастная песня была передана в Комитет.
Два месяца спустя, в заседании 16-го марта, при приеме Конвентом новой депутации, один из членов :которой начал петь патриотическую песню, Дантон прервал его и произнес речь, в которой, между прочим, сказал: «Зал заседания и трибуна Конвента предназначены для торжественного и серьезного выражения требований граждан; никто не может себе позволить превратить их в театральные подмостки. Я воздаю должное гражданским чувствам петиционеров, но я предлагаю, чтобы впредь перед лицом Конвента слушали только рассуждения в прозе».
Это предложение было принято.
3начение песни, как средства пропаганды, понималось очень хорошо не одними революционерами, не одними сторонниками новых порядков. Монархисты и контрреволюционеры пользовались этим оружием в своих целях с таким же усердием, как их противники в своих. Все, что можно было высмеять в противном им лагере, все, на что можно было написать пародию, - отдельные личности, учреждения, правительственные акты, события, - все подвергалось ими осмеянию, порой очень злому и остроумному, порой грубому и непристойному. Быть может, творения сторонников старого режима были в общем несколько грамотнее, чем песни революционеров, так как исходили от лиц, более опытных (в среднем, конечно) во владении пером и в версификации, но слишком часто по своей грубости и резкости они нисколько не уступали произведениям уличных певцов. Впрочем, некоторые из их песен были очень чувствительны, сантиментальны, особенно песни, распространявшиеся в защиту заключенного короля и его семейства. Эти последние, по-видимому, сыграли свою роль.
Так, Олар указывает, что некоторым влиянием они все-таки пользовались;
«Если роялистам, - говорит он, - и удалось кое-где вызвать некоторое сострадание к королю, то это достигалось песнями, которые действовали тогда сильнее газет». И хотя дальше он говорит, что результат этих песен был ничтожен: «Все усилия роялистов во время суда над королем привели лишь :к тому, что в некоторых местах распевалась роялистская песня», - но в другом месте он сам же признает, что в северной армии в июне 93 года «солдаты совершенно открыто пели эти песни и громко заявляли, что им нужен король. Романс этот («Людовик ХУI к французам») был роздан в тысячах экземпляров и публично пелся в Париже в тот самый день, когда была произнесена защитительная речь короля. Он сделался очень популярным среди роялистских повстанцев, вандейцев и эмигрантов».
Таким образом, и роялистам удавалось вести пропаганду песней среди своих и чужих, и вандейцы, например, на республиканскую Марсельезу отвечали своей «песней Шаррета» и своей вандейской Марсельезой. И, по-видимому, в той же северной армии пропаганда песней достигла таких размеров, что обеспокоила даже центральное правительство. Таково мнение того же Олара. «Быть может, - говорит он, - то обстоятельство, что этот романс распевался в армии, стоящей лицом к лицу с австрийцами, пришедшими водворять Бурбонов, выясняет ту фанатическую суровость, с которой Конвент во времена террора очищал армию от офицеров».
Песня, как средство пропаганды, действовала во всех направлениях, будила мужество и энергию одних, устрашала других, смеялась над третьими, и значение ее в те времена было признано всеми. Недаром же Наполеон говорил, что «Марсельеза была самым великим генералом Республики, и чудеса, сотворенные ею, неслыханны».
Следует указать, что в 1792 году в Бельгию было отправлено несколько оперных певцов, которые, разъезжая там, исполняли Марсельезу и гимны победы. В 1794 году Комитет общественного спасения ассигновал определенную сумму на издание артистами-музыкантами наниональной гвардии нот патриотических несен и гимнов для исполнения их в дни национальных праздников и т. д.
|
