ВСТУПЛЕНИЕ
Эта книга опоздала по крайней мере на полтора столетия. Хотя Джефферсона и можно назвать апостолом Павлом американской демократии, хотя он и много писал и обладал исключительным даром слова, он никогда не излагал своих взглядов на демократию систематизированно — в какой-либо одной книге или хотя бы эссе.
Мысли о демократии рассыпаны в самых разных сочинениях Джефферсона, и прежде всего — в его великолепных письмах. Книга собрана главным образом из его писем и бумаг, предназначавшихся для всеобщего сведения. Редактор ничего не добавил от себя и ничего не изменил в мыслях Джефферсона. Не было предпринято никаких попыток разрешить встречающиеся случайные противоречия или исключить какие-то идеи Джефферсона — в сфере экономики, например,— с которыми редактор отваживается не соглашаться. Эта книга целиком принадлежит Джефферсону.
Именно в своих письмах автор Декларации независимости формулировал свои идеи и помогал придавать определенные очертания идеям своего поколения. Он вел переписку с сотнями адресатов в Америке и Европе. За свою жизнь он написал около двадцати пяти тысяч писем — свершение поразительное, если принять во внимание его активную политическую деятельность и хозяйственные занятия. Писание писем было для Джефферсона тем же, чем являются произнесение публичных речей, пресс-конференции и выступления по радио для государственных деятелей наших дней. Через свои письма Джефферсон обращался к нации и через письма руководил своими последователями. Не обладавший хорошими способностями для публичных выступлений, Джефферсон избегал ораторской трибуны и предпочитал письменный стол. Вместо того чтобы произнести речь, сколь бы выигрышной она ни была, он писал письмо, которое, он знал, будет читаться публично. Такие письма он писал, сознательно преследуя политические цели, рассматривая их как средство обучения своего народа демократии, или, как говорил он сам, «сея полезные истины».
Тема демократии представляет постоянный интерес и имеет непреходящую важность, особенно в Соединенных Штатах. На редактора произвело сильное впечатление злополучное невежество в том, что касается понимания целей, средств и путей осуществления демократии, которое, к сожалению, преобладает во многих слоях нашего населения. Это особенно справедливо по отношению ко многим молодым американцам. И здесь любое обвинение в адрес наших школ не будет слишком суровым: они — это в первую очередь касается историков и политологов — не сумели справиться со своей главной задачей — не смогли дать нашим гражданам знание истории и сути американской демократии. Редактору довелось встречать людей, обладающих высокой профессиональной квалификацией и являющихся экспертами в своей сфере деятельности, для которых, однако, имена Джефферсона и Монро означали просто неких людей, живших в восемнадцатом столетии. Такое распространенное незнание или недопонимание достойно особенного сожаления, когда оно относится к наследию Джефферсон а, потому что автор Декларации независимости и поныне является воплощением не только американской мечты о свободе и равенстве, но и освободительных идеалов всего человечества.
Многие американцы склонны забывать, что бесценное наследство демократии, которым они пользуются сегодня, было завоевано в тяжелой борьбе и что потребовались усилия поколений, чтобы на нашем континенте утвердились жизнеспособные демократические институты. Демократия — это не добровольный дар благосклонных богов. Если мы не будем мудрыми и просвещенными, у нас в будущем может и не быть демократии. За каждую ценность нужно бороться, чтобы ее сохранить. В прошлом победа в борьбе за свободу была завоевана людьми, обладавшими умом и волей, чтобы стать свободными. И первым среди этих мастеров — строителей демократии был, конечно, Томас Джефферсон, беспримерно сочетавший в себе ученого, писателя, эрудита-исследователя, администратора и бывший вместе с тем одним из самых крупных политических деятелей своего времени, добившихся наибольшего успеха. Несмотря на свою застенчивость, он был бойцом высшего порядка, это был человек из стали, носивший простую одежду. В ретроспективе он начинает все больше и больше выглядеть как провидец в библейском смысле слова, как пророк, по слову которого исполняются человеческие мечты.
Что же в таком случае составляет суть демократии? Для Джефферсона существо демократии заключалось в идее свободы. Необходимо не забывать, что он был сыном своего века, человеком, изучавшим философию восемнадцатого столетия и наблюдавшим политическую сцену своего времени. Но если то, что он читал, приходило к нему из Европы, то обеими ногами он твердо стоял на свободной земле Америки. Поэтому его поражало разительное несоответствие между концепцией естественных прав человека, созданной европейскими философами, и реальным унижением людей, царившим в окружавшем их мире. Сын независимого, самостоятельно занимавшегося своим самообразованием виргинского фермера, Джефферсон не мог понять того причудливого мазохистского мистицизма, который зачастую делал европейцев добровольными рабами своих господ. Рационалист и поклонник природы, он был полон решимости не допустить, чтобы мракобесие и тирания, эти два врага-близнеца человечества, смогли укорениться на американской земле. В тот год, когда Джефферсон был избран третьим президентом Соединенных Штатов, он написал своему другу д-ру Рашу: «Я поклялся перед алтарем Божьим быть вечным врагом любой формы тирании над разумом человека».
Европейские условия жизни, которые через правление Англии оказывали влияние также и на Америку, придали мысли Джефферсона ее бескомпромиссный освободительный склад. Девять десятых населения Европы были бедны и жили в порабощении, чтобы одна десятая могла жить в свободе и роскоши. И даже в 1826 году, за несколько дней до своей смерти, Джефферсон писал с горечью, необычной для него: «Люди, составляющие большинство человечества, не рождаются на свет с седлами на своих спинах, точно так же, как и немногие привилегированные не рождаются в сапогах со шпорами, готовыми милостью Божьей законно ездить верхом на других». Что видел Джефферсон, озирая европейскую сцену? Англию, где коррумпированная аристократия правила через душевнобольного монарха. Пруссию, где правил компетентный деспот, а затем ему наследовал деспот некомпетентный— «боров телом, точно так же, как и умом». Россию — неимоверных размеров тюремный дом для крепостных, живущих под бичом полувосточных тиранов. Австрию — полуфеодальную страну, тщетно пытающуюся избавиться от господства аристократии и клерикализма. Францию, агонизирующую под бременем скверного управления и нищеты, сползающую в пропасть революции и анархии. Всюду в Европе, куда бы ни обратился его взгляд, Джефферсон не мог увидеть ничего, кроме примеров тирании и безнадежности.
«Находясь в Европе, — рассказывает он, — я часто развлекал себя размышлениями над характером царствовавших в то время коронованных особ... Людовик XVI был глупцом.., Король Испании был тоже глупец, и то же самое — неаполитанский король. Они проводили свои жизни на охоте... Король Сардинии был дураком... Королева Португалии... идиоткой от природы, И таким же был датский король... Король Пруссии, наследник великого Фридриха, был просто боров телом, точно так же, как и умом. Густав Шведский и Иосиф Австрийский были помешанными, а Георг Английский... настоящим сумасшедшим в смирительной рубашке... Эти животные лишились ума и сил».
Это негативное влияние опыта Европы на мысль Джефферсона и его размышления об американской демократии невозможно переоценить. В Европе царили социальная жестокость и политическая несправедливость, и дети Европы пересекали тысячи миль океанских просторов, уезжали за океан, только чтобы избавиться от этих нестерпимых условий существования. «Европа, — сказал однажды Джефферсон, — это первая идея, первая, грубая проба, произведенная еще до того, как созидатель научился своему делу или пришел к окончательному решению относительно того, что он собирается создавать». И в этих словах содержится намек на то, что Америка должна быть усовершенствованием первой, грубой модели.
Пребывание Джефферсона во Франции в качестве американского посла еще больше углубило его отвращение к кастам и абсолютизму. Нищета и страдания этой страны наполняли его негодованием. «Из двадцати миллионов человек, которые, как считается, населяют Францию, — писал он из Парижа,— я полагаю, девятнадцать миллионов более обделены и более обездолены во всем, что требуется для человеческого существования, чем самый несчастный человек во всех Соединенных Штатах». Он знал, что причиной этих отнюдь не неизбежных несчастий была «плохая форма правления».
Америка никогда не должна вступать на страдальческий путь Европы, где, писал Джефферсон, правительства похожи на «коршунов, чьему попечению вверили голубей». Только те, кто видел Европу, способны в полной мере понять, каким настоящим раем была Америка по сравнению с ней. Поездка в Европу, как писал Джефферсон Джеймсу Монро в 1785 году, «побудит вас обожать вашу собственную страну, ее землю, ее климат, ее равенство, свободу, законы, ее людей и их образ жизни». «Боже мой, — восклицает он, — как мало мои соотечественники знают о том, какими драгоценными дарами они владеют, как мало догадываются о том, что такого нет больше ни у одного другого народа в мире!»
Здесь, в Западном полушарии, возникала новая страна, чьи граждане еще не были деморализованы наследственным неравенством. С населением, неразвращенным и не закованным в цепи, живущим по большей части на плодородной и нефеодализированной земле, было возможно построить новое общество, которое не будет повторять трагического пути Европы. Джефферсон, кроме того, вырос в тех местах, которые в его время были приграничными — районом у рубежа осваиваемых европейскими переселенцами территорий; и его соседями, людьми, которых он знал и уважал, были полагающиеся на самих себя индивидуалисты, наделявшие себя землей не по милости какого-нибудь лорда или аббата.
Фундаментальной проблемой в социальной реальности во времена Джеффер.сона, как и сейчас, была проблема правительства. Почти всякое социальное зло в конечном счете исходило из природы и действий государства. Немного было тогда ограничений, которые можно было противопоставить жестокостям и понуждению дурного правительства, чьи подданные в те годы, как правило, не имели политических прав и потому были беспомощны. Для Джефферсона было аксиомой: там, где граждане не располагают правом контролировать свое правительство, в результате всегда будет возникать общество, в котором волки правят овцами. Джефферсон даже не видел здесь никакой возможности для спора. Даже худшее правительство, получающее свою власть от народа, для него было предпочтительнее самой великодушной автократии, так как Джефферсон был убежден, что люди имеют естественную привилегию совершать ошибки, которые, однако, их здравый смысл окажется в состоянии вскоре исправить, если люди будут предоставлены самим себе. Джефферсон считал самоочевидным, что лучшей формой правления является та, при которой граждане имеют наибольшую свободу, даже если это способно сделать правительство наполовину бессильным. По той же причине могущественное правительство будет неизбежно дурным, поскольку рано или поздно — и скорее раньше, чем позже,— оно всегда перестает быть слугой и становится господином для граждан, которые его создали.
У Джефферсона не было иллюзий относительно природы любого правительства. Как реалист, изучавший историю, — он подобно Вольтеру обращался к ней за уроками, которые она способна преподать, а не ради развлекательного чтения, — Джефферсон смотрел на правительство, как таковое, холодным скептическим взглядом. Точно так же, кстати, поступали и многие из его современников в Америке, особенно те из них, кто принимал деятельное участие в создании Конституции. Джефферсон опасался правительства как потенциальной угрозы, но принимал его как неизбежное зло. Он понимал, что общество нуждается в той или иной форме организации и управления, но и каждому человеку нужна определенная степень свободы; и поскольку оба эти требования выглядят взаимно исключающими друг друга, конфликт между порядком и свободой кажется непримиримым. В истории, как хорошо знал Джефферсон, правительства всегда покушались на свободу личности, иногда с помощью хитроумных законов, а нередко и с помощью неприкрытого насилия. То, что во все времена лишь немногие правители использовали свою власть ради подлинного блага управляемых, почти самоочевидная истина. В одном из своих самых замечательных высказываний Джефферсон однажды допустил, что, если бы ему пришлось сделать выбор между деспотизмом и анархией, он бы предпочел, анархию. «Если бы задались вопросом, что больше — отсутствие законов, как у дикарей Америки (индейцев), или слишком большое количество законов, как у цивилизованных европейцев, — подвергает человека наибольшему злу, то тот, кто наблюдал и то и другое человеческое состояние, выберет первое». И он сделал еще одно добавление, которое даже более подходит Европе сегодня, чем в его время: «Овцы живут счастливее сами по себе, чем под опекой заботливых волков».
Поскольку все правительства неизбежно склонны деградировать в состояние тирании, перед людьми поколения Джефферсона стояла проблема: как не допустить, чтобы слуга, необходимый обществу, не вырастал в чудовище. Как, другими словами, можно сдерживать правительство от покушений на свободу?
«Существуют права, — писал Джефферсон в 1789 году, — которые не имеет смысла передоверять правительству и которые все правительства до сих пор всегда стремились нарушать. Это право мыслить и предавать гласности свои мысли устно или письменно; это право свободной торговли; это право на личную свободу и неприкосновенность».
Для Джефферсона права правительства были всецело подчинены жизни и свободе, а без свободы человек не способен строить свое счастье. Могущественное государство, писал Джефферсон Джеймсу Монро в 1782 году, «уничтожает радости существования» и заставляет человека думать о том, «что лучше бы ему вообще не родиться на свет».
Решение проблемы заключается в самоправлении. Людям должно быть гарантировано их право избирать и контролировать государственных и общественных ответственных лиц не из милости или соображений целесообразности, а в силу права, данного им самой природой. Люди, настаивал Джефферсон [это была разработанная в восемнадцатом столетии доктрина, которую разделяли и многие другие выдающиеся умы], от рождения обладают рядом неотчуждаемых прав, «среди них — право на жизнь, свободу и стремление к счастью». Среди этих естественных прав человека есть также право на самоправление. «Каждый человек и каждая общность людей, живущих на земле, — пояснял Джефферсон президенту Вашингтону в 1790 году, — обладают правом на самоправление. Они получают его вместе с жизнью из рук природы. Личность осуществляет это право через свою индивидуальную волю, общность людей — через волю большинства, так как закон большинства есть естественный закон каждого человеческого общества».
Критики демократии возражали, утверждая, что люди не способны управлять самими собой. Джефферсон опроверг этот аргумент двумя короткими фразами. «Иногда говорят, что человеку не может быть доверено управлять собой. Можно ли тогда доверять ему управление другими людьми?» Не принимал Джефферсон и вымученной, частичной демократии под патронажем некоей личности или общественной группы. «Нет, друг мой, — писал он Джозефу Кейбеллу, — верный способ получить хорошее и безопасное правительство — это не доверять всего управления одному человеку или правительству, но разделять его между многими». И еще, обращаясь к своему французскому другу Дюпону де Немуру: «Мы с вами оба думаем о людях как о наших детях... Но вы любите их как малолетних детей, которых боитесь предоставить самим себе без присмотра няни, а я — как взрослых людей, которых я предоставляю свободному самоправлению». Профессор Чарльз И. Мерриам назвал последнее высказывание одной из лучших формул принципов демократии.
Джефферсон верил в умственные и моральные силы человека и доверял «здравому смыслу человечества». Люди, управляющие сами собой, могут совершать ошибки, но у них есть возможность исправлять их. А у людей, которыми правят, нет иного пути, как страдать, пребывая в терпении или взрываясь в насилии. «Я настолько полагаюсь на здравый ум общности людей и на честность их лидеров, что не боюсь и того, чтобы они предоставляли любым делам идти плохо до любой степени». Людьми можно плохо руководить или обманывать на некоторое время, но там, где для правды пути открыты, люди научатся отвергать то, что фальшиво и вредно. «Там, где люди хорошо информированы, им можно вверить управление самими собой; когда же дела пойдут настолько плохо, что они начнут отдавать себе в этом отчет, на них можно будет положиться в том, что они смогут исправить ошибки».
Одна из фундаментальных потребностей демократического общества поэтому — образование народа. Тирания, как было известно Джефферсону, всегда процветала за счет невежества. Там, где царила темнота, люди не были свободны. Только яркий свет знания мог рассеять устойчивые предрассудки и освободить способности человеческого разума для самоправления. Демократическое общество без образования народа, конечно, немыслимо. «Если нация желает оставаться в невежестве и быть свободной... она хочет того, чего никогда не было и никогда не будет». Джефферсон выступал за всеобщее народное образование не только ради того, чтобы демократия могла жить и быть эффективной, но и ради того счастья, которое может испытывать человек с расширением своего умственного кругозора. «В нынешнем стремлении распространить на как можно большую часть человечества благословение образования я вижу перспективу великого продвижения вперед, к счастью всей человеческой расы».
По той же самой причине Джефферсон выступал за ничем не стесненную прессу. Раз демократия нуждается в гражданах, которые могут читать, из этого следует, что они должны быть свободны в своем чтении. Цензура любого рода и ограничение доступной каждому информации уничтожают саму душу демократии и заменяют деспотическую власть над телом человека тиранией над его разумом. Более того, поскольку существо демократии заключается в праве меньшинства быть услышанным, принцип цензуры снабдит большинство тираническим оружием. «Наша свобода, — писал Джефферсон, — зависит от свободы печати, а свобода печати не может быть ограничена без того, чтобы не оказаться утраченной целиком». И хотя сам Джефферсон часто бывал жертвой распущенных нападок со стороны некоторых газет — в большинстве своем злонамеренных, — он считал, что пресса должна быть защищена любой ценой. В период своего первого президентства он однажды так высказался о яростно ненавидящих его газетах: «Я буду защищать их даже в праве лгать и клеветать».
Тот же самый принцип прилагался и к книгам. Джефферсон говорил, что если приведенные в книге факты фальшивы — это должно быть доказано и если аргументация ложна — она должна быть опровергнута. «Но, Бога ради, предоставьте нам свободу выслушать обе стороны!» Непопулярным идеям должно быть предоставлено их слово, хотя критику этих идей и можно поощрять. Без ничем не стесненной критики государственных и общественных деятелей и государственной политики демократия вскоре выродится. «Требовать, чтобы порицатели (критики) предпринимаемых обществом и государством мер подлежали наказанию, — это значит повторять требование волков из басни, чтобы овцы выдали им своих сторожевых собак как заложников мира и взаимного доверия, устанавливаемого таким вот образом между волками и овцами». (Письмо Джайлсу от 17 декабря 1794 г.)
Демократия, при которой люди свободны думать и говорить, что они пожелают, также подразумевает и свободу совести. Для Джефферсона религиозная тирания была даже еще более отвратительна, чем политический деспотизм. Религиозный фанатизм — он это хорошо знал — пролил много крови и причинил много страданий в прошлом. В своих «Заметках о штате Виргиния» Джефферсон пишет: «Миллионы невинных мужчин, женщин и детей со времен возникновения христианства были сожжены, подвергнуты пыткам, имущественным лишениям, заключены в тюрьму, и, однако, мы и на дюйм не продвинулись по направлению к единомыслию». Поскольку религиозное единомыслие было и недостижимо и не нужно, самым мудрым оказывалось оставить попытки его достигнуть. Пусть каждый человек верит, как он хочет, и поклоняется тому, чему хочет, или не верит и не поклоняется, чему не хочет. Религия, утверждал Джефферсон, это «отношения между каждым человеком и его Создателем, в которые никто другой, и прежде всего общество, не имеет права вмешиваться». Сам Джефферсон не был приверженцем церкви и к церковным догмам испытывал антипатию, но твердо верил в моральные принципы Иисуса.
Предоставить государству власть и право предписывать некую религию своим гражданам было для него столь же неприемлемым, как и принцип наказания за религиозные убеждения. Одним из непреходящих достижений Американской революции была религиозная терпимость, и Джефферсон всю жизнь гордился своим эпохальным Актом об установлении религиозной свободы, принятым Ассамблеей Виргинии в 1786 году. Этот акт, созданный Джефферсоном, начинается с изложения высокого принципа: «В полной мере сознавая, что Всемогущий Господь создал разум человека свободным...» — и завершается торжественным предостережением о том, что любое ограничение свободы совести должно рассматриваться как «нарушение естественного - права человека». В гуманистической философии Джефферсона религиозная терпимость была первичной необходимостью не только благодаря своей самоценности, но и в целях самосохранения демократического общества. Он знал, сколько жестокости заключено в религиозной нетерпимости, и знал, сколь угрожающей становится опасность тирании, когда государство объединяет свои силы с господствующей в государстве церковью. Эта «ненавистная комбинация церкви и государства», как называл их союз Джефферсон, в прошлом несла хаос и разрушение в человеческое общество, и этому нельзя позволить случиться в Америке. «В любые времена и в любой стране священник был враждебен к свободе. Он всегда вступал в союз с деспотом, оправдывая его преступления в обмен на его покровительство и собственную безнаказанность». В Америке люди должны быть свободными, как телесно, так и духовно, и ни один человек и ни один закон не вправе предписывать ему, во что верить. Джефферсон выразил этот принцип терпимости с грубоватой резкостью, когда написал: «Мне не причинит никакого вреда, если сосед мой станет утверждать, что есть двадцать богов или что Бога нет. Это не повредит моему карману и не переломит мне ноги».
Преданность Джефферсона американской демократии привела его к отстаиванию принципа бескомпромиссной изоляции в сфере международной политики. Его собственный горький опыт и не мог привести ни к чему другому. Необходимо помнить, что годы его наиболее активной деятельности в политике совпали с одним из периодов потрясений в Европе. Когда Джефферсон был государственным секретарем при президенте Вашингтоне, французы обезглавили свою королевскую чету, тем самым навлекая на себя войну извне. Когда Джефферсон стал вице-президентом Соединенных Штатов, Бонапарт начал одерживать победы, которые мостили ему дорогу к диктатуре. Когда Джефферсон был президентом Соединенных Штатов, он стоял лицом к лицу с миром, который Наполеон попирал ногами на суше, а Британия опустошала на морях. Более двух десятков лет, большинство из которых Джефферсон занимал официальные государственные посты, мир не знал мира. Джефферсон наблюдал эту картину международного насилия и кровопролития с чувством, близким к отчаянию. «Во всем животном царстве,— писал он с горечью своему другу Мэдисону,— я не припомню другого рода существ, кроме рода человеческого, который бы столь упорно и систематически занимался уничтожением самого себя». И более ста тридцати лет назад он произнес слова обвинения, которые даже с еще большим основанием могут быть произнесены и сегодня*: «Моральные принципы и общепринятые установления, которые до сих пер связывали цивилизованные нации... ныне уступили дорогу силе — закону варваров, и рассвет девятнадцатого столетия забрезжил вандализмом пятого».
* Статья писалась С, Падовером в 1939 голу. — Примеч. переводчика.
Воюющие стороны бестрепетно нарушали права американцев и свободу американского мореплавания. Что должны были делать Соединенные Штаты? Вступить в войну? Подобное средство излечения было, на взгляд Джефферсона, ничуть не лучше самой болезни. «Я люблю мир,— писал он,— и я забочусь о том, чтобы мы смогли дать всему свету еще один полезный урок, показав, что существуют и другие средства ответить на причиняемый нам ущерб, чем объявить войну, которая становится таким же наказанием для самого наказующего, как и для наказуемого». Таким «другим средством» стало прекращение всех сообщений с воюющими сторонами, отказ от всяких коммерческих отношений с любым агрессором и политика, не позволяющая конфликтам между воюющими державами разрушать свободные институты Америки. Уникальная позиция Америки в мире, погружающемся в состояние хаоса, выражена Джефферсоном в словах, сохраняющих свою силу и важность сегодня:
«Наши трудности, конечно, велики — это так, особенно когда мы принимаем во внимание только самих себя. Но когда мы сравниваем их с теми, что испытывает Европа, они кажутся просто райскими радостями... Судьба определила нам время жить посреди таких сцен волнений и насилия, каких, насколько нам известно, не знали никакие другие времена. Завоеватель сеет по земле хаос и разрушение... И в самом деле... в сравнении со всем этим наш путь усыпан розами. И система правления, которая держит нас на плаву во времена мирового кораблекрушения, будет увековечена в истории. У нас будут, конечно, свои маленькие ссоры и горькие обиды; иногда, конечно, и у нас будут появляться свои демоны-искусители... Но, к счастью для нас, мамонт не может плавать и чудовищный Левиафан не может выйти на сушу; и, если мы будем держаться подальше от них, они не смогут добраться до нас».
Политика Джефферсона состояла не только в том, чтобы держаться подальше от европейских «львов и тигров», как он именовал эти воинственные силы, но, что столь же важно, эта политика стремилась и их самих держать подальше от Америки. Он надеялся, что можно будет найти некие средства установить посреди океана демаркационную линию, с тем чтобы навсегда избавить от столкновений два земных полушария. Он видел будущее американского континента в свободе и мире и был озабочен тем, чтобы разрываемая войнами Европа не смогла заразить Западное полушарие своим безумием. Переписка Джефферсона с его учеником президентом Монро показывает, как сильно он был привержен идее изоляции — быть может, лучше сказать обособленности,— которой суждено было воплотиться в «доктрине Монро». Одно из писем Джефферсона к Монро проясняет идею этой доктрины:
«Я всегда полагал фундаментально важным для Соединенных Штатов никогда не принимать деятельного участия в ссорах и схватках держав Европы. Их политические интересы всецело отличаются от наших. Их взаимная ревность и зависть, их равновесие сил, их запутанные союзы, их формы и принципы правления — все это абсолютно нам чуждо. Это нации вечных войн. Вся их энергия растрачивается на уничтожение трудов, собственности, добра и жизни своих народов. Что же касается нас, то еще ни у одного другого народа никогда прежде не было такой возможности, как у нас, испытать в действии противоположную систему — мира и братского отношения ко всему человечеству, возможности направлять все наши средства и способности на цели улучшения и развития, на совершенствование нашей жизни, а не на разрушение... Из наших же собратьев по нашему собственному полушарию ни одна нация сегодня, и еще столетие спустя, не будет ни в состоянии, ни в силах или склонностях пойти на нас с войной. А те плацдармы, которыми европейские нации обладали в Северной или Южной Америке, один за другим ускользают у них из-под ног, так что мы скоро совсем избавимся от их соседства».
Идея изоляции в сфере международной политики простирается и на сферу экономической деятельности. Сын фермера и сам фермер, Джефферсон испытывал недоверие к жизни городов и к коммерческим классам. Он никогда не мог преодолеть своей предубежденности против урбанического хозяйства и урбанической цивилизации. Сельские жители, считал Джефферсон, превосходили обитателей городов главным образом потому, что владение землей давало им чувство свободы и независимости.
Боясь урбанизации и последующей деградации способностей людей к демократии, Джефферсон хотел бы, чтобы Соединенные Штаты оставались обществом аграрным, выращивающим собственные продукты пропитания и не производящим фабричных изделий. «Что же касается промышленной деятельности в целом, то пусть наши заводы остаются в Европе». Пусть Европа, хранит свой обездоленный пролетариат и свои трущобные города, Америка же остается сельскохозяйственным демократическим обществом с ничем не стесненными природными просторами. Связь с Европой следует свести к простому обмену сельскохозяйственных продуктов на изделия промышленности.
Условия так изменились со времен Джефферсона! Современная технология победила пространства и расстояния, и Соединенные Штаты не могут с прежним довольством полагаться на выгоды своего географического положения, Еще более глубокие изменения произошли в американской экономике. Из аграрной страны с населением в пять миллионов человек, какими они были в 1800 г., Соединенные Штаты превратились в высокоразвитую индустриальную державу с населением в 175 миллионов человек, большинство из которых живет в городах, а не в сельской местности. Промышленные центры породили сложные проблемы и даже острые социальные конфликты, но они же и помогли придать новые очертания нашей демократии. Джефферсон был бы удивлен и, возможно, восхищен тем, что горожане показали себя не менее способными к демократической жизни, чем сельский люд его эпохи.
Джефферсон знал, что в человеческом обществе ничто не вечно и ничто не застраховано от перемен. Во времена кризисов, когда дело касалось благополучия его сограждан, сам Джефферсон был способен отбрасывать теорию в сторону. Все поклонники прогрессивной демократии могут только аплодировать в ответ на слова Джефферсона, написанные им в 1816 году:
«Есть люди, которые смотрят на конституции со священным благоговением и считают их подобием ковчега священного завета — слишком большой святыней, чтобы к ней можно было прикасаться. Они приписывают людям предшествующих времен мудрость, превышающую человеческую, и полагают, что все ими созданное уже не может быть как-либо исправлено или дополнено... Я, разумеется, отнюдь не сторонник частых и неоправданных опытом изменений в законах и конституциях... Но я также знаю, что законы и человеческие институты должны идти рука об руку с прогрессом человеческого разума... По мере того как совершаются новые открытия, как открываются новые истины, а обычаи и мнения меняются с изменениями обстоятельств, должны развиваться также и институты государства и общества, они также должны идти в ногу со временем. Мы с тем же основанием можем требовать от взрослого мужчины, чтобы он продолжал носить все ту же куртку, которую носил еще мальчиком, как и требовать от цивилизованного общества продолжать жить по правилам, установленным нашими предками-варварами... Каждое поколение людей... имеет право избирать для себя ту форму правления, которая, по его убеждению, более всего сможет помочь ему быть счастливым».
Тенденция современности ведет в направлении все большей концентрации власти в руках правительства. Проблема свободы личности в контексте более или менее регулируемой государством экономики требует бороться за ее разрешение в наше время, точно так же, как вопросы политической свободы и свободного рынка были предметом борьбы во времена Джефферсона. Мы должны идти вперед по пути демократии, уж таковы наши традиции, и в этом заключается, будем надеяться, наша мудрость.
Джефферсон считал, что жизнь без свободы не стоит того, чтобы ее прожить. Американцы знают, что демократический идеал требует веры в себя и что демократический образ жизни требует мужества. В трудные годы, которые еще, несомненно, ожидают нас впереди, американцам потребуется напрягать все свои моральные силы, чтобы сохранить свой образ жизни, свои свободы и свои перспективы. И Томас Джефферсон — этот мудрец демократии, сформулировавший фундаментальные принципы, которые определяют отношения свободных граждан с избранным ими правительством,— будет служить нам как мудрый проводник или как свет надежного маяка. Ибо он сам боролся с теми же проблемами, которые смущают и нашу цивилизацию, и находил в себе неукротимую смелость верить, что «свет и свобода неодолимо наступают».
Редактор надеется, что эта книга, содержащая квинтэссенцию политических и социальных взглядов Джефферсона, внесет свой вклад в понимание американской демократии и поможет оценить ее заново. Это не антология, и, однако, это вполне целостная книга, содержащая изложение принципов, выстроенное в логической последовательности. Извлечения сделаны как из опубликованных произведений Джефферсона, так и из машинописных копий, снятых с его рукописей и хранящихся в Нью-Йоркской публичной библиотеке [основная масса рукописей Джефферсона находится в Библиотеке Конгресса, но «сливки» и здесь были сняты, и многое можно найти в публикациях]. Редактор не делал никаких добавлений или вставок, строго ограничив свою редакторскую работу лишь организацией материала под тематическими подзаголовками и позволив себе опускать слова или фразы Джефферсона, которые представлялись в каждом данном случае не существенными в развитии главной мысли автора (эти места обозначены многоточием). Орфография и грамматический строй следуют оригиналу. Редактор, разумеется, должен был сохранять сдержанность в отборе материала, в первую очередь для того, чтобы избежать повторений. Тем, кто захочет познакомиться с мыслями Джефферсона в их, так сказать, «природной скорлупе», можно рекомендовать «Приложение I », которое содержит принадлежащие ему изречения и крылатые слова, выстроенные по темам и в алфавитном порядке.
Редактор хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы выразить свою благодарность миссис Элеонор Берман и мисс Эстер Дэвидсон за их помощь в подготовке рукописи этой книги, мистеру Френсису Дж. Уикуэру за его добрую поддержку.
СОЛ К. ПАДОВЕР
