БУДУЩИЕ ПУТИ ДЕМОКРАТИИ

DEMOCRATIC VISTAS

1868-1870

. . . Америка наполняет современность величайшими делами и задачами. Она радостно приемлет былое — в том числе и феодализм (ибо разве наша современность не есть законнорожденный младенец, былого, в том числе и феодализма?). Но все же, по-моему, ее главное оправдание в будущем. Только в будущем может она уповать на успех (потому что — кто же посмеет теперь говорить об успехе?). И это не напрасная надежда. Уже и теперь, хоть и смутно, хоть и далеко впереди, мы видим новые гигантские побеги, здоровую, обильную поросль. То, что доселе было совершено Новым Светом, кажется мне менее значительным, по сравнению с тем, что ему предстоит совершить... Эти Штаты, одни во всем мире, предприняли труд воплотить в долговечные, конкретные формы, на пространствах, которые могут соперничать по своей широте с деяниями физического космоса,— те нравственно-политические идеалы прошедших веков, которые до сих пор еще не были воплощены никогда. Эти Штаты поставили себе определенной задачей ввести в жизнь демократические республиканские принципы и на опыте оправдать ту теорию, что личность, по своей собственной воле, может развиваться, и расти, полагаясь лишь на себя самое. Какая другая страна, кроме наших Соединенных Штатов, посмела, на всем протяжении истории, принять все это с непоколебимою верою, основываться на этом во всех своих действиях и закрепить это для будущих веков?

........................*)

*) Здесь эта статья Уота Уитмэна печатается в несколько сокращенном виде. Исключены публицистические отступления, имеющие местный, случайный, преходящий характер. Все принципиальное сохранено. В общей сложности сокращения составляют одну десятую всей статьи. (примечание К.Чуковского - ред. сайта)

Две судьбы возможны для Америки. Либо ее история превзойдет и затмит пышную историю феодального мира, либо она потерпит грандиознейший, до сих пор еще невиданный крах. В ее материальном успехе я не сомневаюсь нисколько. Грядущее торжество ее торговли, промышленности, ее географического положения и производительных сил обеспечено ей в самых широких размерах. Здесь ждет ее необыкновенное множество самых разнообразных триумфов. В этом отношении она оставит далеко за собою (если еще не оставила) все республики, существовавшие доныне. В этом отношении у нее, во всем мире, не должно быть никаких соперников.

Я согласен, все это очень важно и ценно; я верю и в наши политические учреждения, и в право всеобщего голосования (я приветствую недавнее расширение избирательных прав!), но я утверждаю, что есть нечто ценнее и глубже, нечто такое, что одно может создать из Америки, из нашего западного континента, великую, непревзойденную нацию, превосходящую все страны, известные нам до настоящего времени. Это — мощные, неведомые до сих пор Литературы, это — совершенная личность, это — самобытный, трансцендентальный общественный строй. Все это должно выражать демократию и современность (ибо подлинное, высшее их выражение еще не обретено до сих пор). Отсюда вывожу я новую расу Учителей и совершенных Женщин, которые должны одарить нас будущим поколением Нового Света. Ибо хотя дух феодализма, дух каст, дух церковных традиций, и уходит постепенно из наших государственных учреждений, он все еще держит в рабстве, даже у нас, наиболее существенные области и даже самую подпочву воспитания, общественных идеалов и литературы.

Я утверждаю, что демократии никогда не спастись от обильных подозрений и злословия, пока она не найдет и не взрастит — обильно и роскошно — своих собственных форм искусства, поэзии, воспитания, богословия, пока она не заменит старое новым, отбрасывая то, что зародилось в былом, под иными, чуждыми влияниями. Я никак не могу понять, почему столько перьев, умов, голосов в печати, на лекциях, в нашем Конгрессе проникновенно рассуждают о разных высоких материях, о финансовых опасностях, задачах законодательства, о выборах, о тарифах, о рабочем вопросе, о промышленных и благотворительных нуждах Америки, предлагая те или иные мероприятия и средства, порою чрезвычайно почтенные, в то время, как одна из самых вопиющих потребностей, один из величайших из'янов всей нашей жизни, остаются никем незамеченными, на них никто не указывает. Соединенным Штатам насущно необходимы сейчас писатели, создатели самобытной словесности, не имеющие ничего общего с теми, которые известны до сих пор, стоящие гораздо выше всех своих предшественников. Они должны быть в тесной связи с нынешними условиями американского быта и с будущими судьбами Америки. Это должен быть особый класс людей, набожно мыслящих, вполне современных, могущих встать в уровень со всеми нашими событиями и странами, охватывающих всю нашу интеллектуальную жизнь, все наши вкусы и верования, оживотворяющих нашу культуру новым дыханием, направляющих ее по истинным путям, и влияющих на нашу политику гораздо более, чем все голосования и выборы, выборы президентов, выборы в Конгресс и т. д.

Эти писатели должны породить, произвести нужных учителей, нужные школы, обычаи и, что важнее всего, создать религиозный и нравственный тип человека, на основе промышленной, политической и умственной жизни Америки (чего до сих пор не сделали ни школа, ни церковь, ни духовенство, и без чего государство не может существовать, как дом без фундамента).

Ибо разве ты не знаешь, мой дорогой и искренний читатель, что, хотя наш народ, может быть, умеет читать и писать, обладает избирательным правом, ему все же не хватает самого существенного. (Об этом-то я и пишу).

Ведь, если взглянуть широко, с достаточно высокого пункта, во всем цивилизованном мире проблема человечества стала социальной и религиозной проблемой; именно в такой форме эта проблема может быть воспринята только литературой. Священник уходит, приходит божественный автор.

Никогда ни в чем так не нуждались и не нуждаются Штаты, как в новом поэте, новом великом таланте. Во все времена у всех народов главным стержнем, вокруг которого вращалась вся жизнь народа, которым эта жизнь держалась и благодаря которому данный народ влиял на другие народы — была Литература, главным образом — национальная Поэзия, создающая прообразы величия. В Америке больше, чем в других странах, великая самобытная литература должна сделаться оправданием и надеждой (в некотором отношении единственной надеждой) демократии.

Многим неясно, как может литература проникать собою все, давать всему свою окраску и как неприметно, по собственной прихоти, она создает, поддерживает и разрушает все, что угодно. Почему в прошлом два маленьких государства возвышаются, как прекрасные гигантские колонны, над всеми народами земли? В двух, трех поэмах живет бессмертная Иудея *) и бессмертная Греция. И даже больше: весь облик, вся общественная, политическая и религиозная жизнь этих замечательных государств целиком отразились в их литературе, в их эстетике. Главным основанием европейского рыцарства, европейского феодального, церковного и династического государства, его костяком, скелетом была литература. Она сохраняла это государство сотни и тысячи лет, она блюла его силу и цвет, придавала ему определенную форму, она пропитала собою все естество государства и особенно, благодаря очаровательным песням, балладам, поэмам, так сильно всосалась в верования, в чувства и вдохновения людей, что это государство живет по сей день, сопротивляясь мощному натиску превратных времен.

*) В подлиннике: „бессмертный Иуда", immortal Judah.

В мировой истории более всего бросаются в глаза и воспринимаются внешними чувствами возникновения и падения династий, войны, переменчивые судьбы торговли, важные изобретения, мореплавание, военные и гражданские власти, появление сильных личностей, завоевателей и т. д. Несомненно, это имеет значение, но все же одна новая мысль, одна фантазия, один отвлеченный принцип, даже литературный стиль, соответствующий данному времени, введенный в жизнь каким-нибудь из великих писателей и получивший распространение среди человечества, могут произвести постепенно различные перемены и сдвиги, и породить много нового, не хуже самой длительной кровопролитной войны, не хуже любого политического, династического или промышленного переворота.

Вспомним, что малая горсть великих поэтов, писателей и мудрецов заложила основание для религии, воспитания, законодательства и общественной жизни всего цивилизованного мира, по сей день окрашивая и часто создавая атмосферу, из которой эти явления возникли. На этом же должно быть основано внутреннее демократическое строительство Америки.

Этого еще не понимают, но нет никакого сомнения, что это именно так.

В древности и в средние века величайшие, высшие идеи выражались в других искусствах ярче, чем в литературе (которая часто была недоступна не только для масс, но и для отдельных личностей). В наше время, для наших нынешних нужд, напротив, именно литература стала предпочтительнее всех других видов Искусства и сделалась единственным способом оказывать нравственное влияние на весь мир. Мне кажется, что живопись, скульптура и драма не могут больше играть главной и даже хоть сколько-нибудь существенной роли в области практической, интеллектуальной работы и эстетики, в деле общения идей. Другое дело архитектура и музыка. Архитектура, без сомнения, имеет за собою реальное будущее, так как оставляет за собой эту роль. И музыка, эта богиня, но — земная, музыка, сочетавшая в одинаковой мере и духовность и чувственность, увеличивает с каждым днем свою власть и становится на первое место, так как она удовлетворяет потребности, которые не в силах удовлетворить никакое другое искусство. И все же в нашей цивилизации литература господствует над всеми другими искусствами, более всех других влияет, или, вернее, способна влиять на школу и на церковь. Если же принять во внимание литературу научную, то можно смело сказать, что противустоять ее влиянию не может ничто.

Но, прежде чем следовать дальше, уговоримся о нескольких пунктах. Литература собирает свою жатву на многих полях, иные поля колосятся, иные отцвели. Все, что я говорю в моих „Будущих Путях Демократии" о литературе, относится, главным образом, к литературе художественной и первее всего — к поэзии.

В области наук и журнализма Америка не внушает тревог. Напротив, мы имеем основание надеяться, что эта литература будет и серьезна, и насущно полезна, и жизненна. Но в области литературы художественной, требуется нечто такое, что равносильно сотворению мира. Политические мероприятия, избирательные права и законодательство не могут одни поддерживать и создавать прочный скелет в организме новой демократии. Ясно, что, пока демократия не займет в человеческих сердцах, в чувстве и в вере, такого же прочного, надежного места, как феодализм или церковь, пока у нее не будет своих собственных священных источников, — ее силы будут слабы, ее рост сомнителен. Она будет лишена главного очарования. И поэтому два-три подлинно самобытных американских поэта (или два-три живописца или два-три оратора), поднявшиеся над горизонтом, подобно планетам или звездам первой величины, могли бы примирить в себе расовые и местные особенности и придать Штатам больше сплоченности, больше нравственного единства и цельности, чем все конституции, законодательства, политические, военные и промышленные мероприятия, взятые вместе. У каждого Штата особая история, особый климат, особые города, особый жизненный уклад; потому-то им и необходимы общие типы, общие герои, общие успехи и неудачи, общая слава и общие невзгоды.

И не менее, а более, гораздо более, им нужно созвездие могучих писателей, художников, учителей, способных стать выразителями всей нашей нации, того, что есть общего и самобытного у всей нашей страны, у севера и юга, и у прибрежной полосы, и у центра. Это общее они должны посеять для всех мужчин и женщин наших Штатов.

По словам историков, отдельные области, города и государства древней Греции вечно враждовали меж собой и об'единились, увы, лишь тогда, когда их покорили чужеземцы.

Конечно, Америке никакой завоеватель не грозит, и такого об'единения ей, к счастью, ожидать не приходится, но все же меня постоянно пугает мысль о наших внутренних распрях, о том, что у нас нет общего скелета, связывающего Штаты воедино. А если его еще нет, ясно, что он нужнее всего, что всем нашим Штатам необходимо в ближайшем же будущем слиться на долгое время в прочном единстве, в единстве нравственном и художественном.

Я утверждаю, что в минуты общей опасности, — естественным об'единителем Штатов станет отнюдь не закон (как обычно полагают у нас), не личный интерес каждого, не общность денег и материальных богатств, а горячая, великая идея, легко расплавляющая все своим сокрушительным жаром и сливающая все оттенки различий в одну единственную безграничную, духовную эмоциональную силу.

Мне могут заметить (считаю такое замечание вполне основательным), что самое главное, это — всеобщее всемирное благоденствие, зажиточность масс, сопутствуемая житейским комфортом, что это главное, и ничего другого не надо. Мне станут доказывать, что наша республика, превращая дикие степи в плодородные фермы, проводя железные дороги, строя корабли и машины, создает величайшие произведения искусства, величайшие поэмы и т. д. И в самом деле, возможен вопрос: не важнее ли эти корабли, машины и фермы, чем вещания и откровения великих рапсодов, художников, авторов?

О, я с гордостью и радостью приветствую и корабли, и машины, и фермы, но, воздав им должную дань восхищения, повторяю опять, что, по моему, душа человеческая не может удовлетвориться лишь ими. Она требует себе иного, высшего, того, чему все эти вещи служат, она стремится лишь к себе самой.

Возникает громадный вопрос о том, какая же американская индивидуальная личность, выявленная в литературе и искусстве, отразит общие национальные черты и тем послужит взаимному общению всех. Обычно столь проницательные американские мыслители либо оказывали этому вопросу весьма мало внимания, либо совсем не замечали его, словно погруженные в сон.

Мне хотелось бы, по мере возможности, разбудить и предостеречь даже политика, даже дельца против того господствующего заблуждения, будто бы политическая свобода, умственная бойкость и ловкость, благоустроенный общий порядок, материальный достаток и промышленность (сколь ни ценны они сами по себе), могут обеспечить успех нашему демократическому делу. В полной мере (или почти в полной мере) владея всеми этими благами, Штаты победоносно вышли из борьбы с самым страшным изо всех врагов, (врагом, пребывающим в их собственных недрах *). И тем не менее, при беспримерном материальном прогрессе, общество в Штатах испорчено, развращено, полно грубых суеверий и гнило. Таковы чиновники, политики, таковы и частные люди. Во всех слоях нашего общества совершенно отсутствует или недоразвит и серьезно ослаблен важнейший элемент всякой личности и всякого государства: совесть.

*) Война северных Штатов с южными за освобождение негров.

Я полагаю, что настала пора взглянуть на нашу страну и на нашу эпоху испытующим взглядом, как смотрит врач, определяя глубоко скрытую болезнь. Никогда еще сердца не были так опустошены, как теперь, здесь у нас, в Соединенных Штатах. Кажется, истинная вера совершенно покинула нас. Нет веры в основные принципы нашей страны, не смотря на весь лихорадочный пыл и мелодраматические взвизгивания, нет веры даже в человечество.

Чего только не обнаруживает проницательный взгляд под личиной. Ужасное зрелище. Мы живем в сплошной атмосфере лицемерия. Мужчины не верят женщинам, женщины не верят мужчинам. Презрительная ирония господствует в литературе. Цель всех литераторов — найти предмет для насмешек. Бесконечное количество сект, церквей и т. д., самые мрачные призраки изо всех, какие я знаю, присвоили себе название религии. Наши разговоры — одна болтовня, зубоскальство. От обмана в духе — отца всех фальшивых поступков — произошло неисчислимое потомство.

Один неглупый, откровенный человек, из департамента сборов в Вашингтоне, об'езжающий, по обязанностям службы, города севера, юга и запада для расследования злоупотреблений, говорил мне о своих наблюдениях.

Испорченность делового класса неизмеримо больше, чем принято думать. Общественные учреждения Америки во всех ведомствах, кроме судебного, из'едены взяточничеством, лживостью и злоупотреблениями. Суд начинает заражаться тем же. Большие города полны скрытого или официально-признанного грабежа и мошенничества. В высшем свете царит легкомыслие, тепленькая любовь, легкие измены, незначительные запросы или просто стремление убить время *). Для дел (всепожирающее новое слово — дела), по общему признанию, существует одна только цель — денежная нажива. В сказке волшебный змей кудесника пожрал некогда всех других змеев. Нажива — вот змей наших нынешних магов, вот наш повелитель.

*) Не нужно забывать, что сказанное здесь, относится к давнопрошедшим временам. Перев.

Чем мы можем похвастаться? Что такое наше высшее общество? Толпа изысканно-одетых спекулянтов и вульгарных людей. Правда, на подмостках, где идет этот фантастический фарс, там, за кулисами, во тьме, подготовляются великие события, которые рано или поздно, когда наступит их срок, выйдут из-за кулис на авансцену, но действительность все-таки ужасна: я утверждаю, что, хотя демократия достигла великих успехов в деле извлечения масс из болота, в котором они погрязли, в деле материального развития, в деле обманчивой, поверхностной популяризации знаний, она терпела до сих пор полную неудачу в социальном строительстве и в своих религиозных, нравственных и литературных проявлениях: напрасно приближаемся мы небывало-большими шагами к тому, чтобы стать колоссальнейшим государством в мире, превзойти все древние монархии, оставить за собой империю Александра и гордую Римскую Империю. Напрасно присоединили мы Техас, Калифорнию, Аляску и достигли пределов Канады на севере и пределов Кубы на юге; мы стали похожи на существо, одаренное громадным, хорошо приспособленным и все более развивающимся телом, — но почти лишенное души.

В качестве иллюстрации к сказанному приведу несколько беглых наблюдений, набросков, с конкретными изображениями местностей. Моя тема так значительна, что я не боюсь повторяться.

После некоторого отсутствия, я снова (сентябрь 1870 г .) в Нью-Йорке и в Бруклине. Я поселился здесь на несколько недель. Великолепие и живописность этих двух городов, их океаноподобный простор и шум, ни с чем не сравнимое их местоположение, новые высокие здания, реки и бухта, сверкание морского прилива, фасады из железа и мрамора, развевающиеся флаги, бесчисленные корабли, шумные улицы, Бродуэй, тяжелый, глухой, музыкальный, не смолкающий и ночью гул, маклерские конторы, богатые магазины, пристани, обширный Центральный парк и холмистый Бруклинский парк. Я брожу среди этих холмов, в великолепные осенние дни, размышляя, вникая, впитывая в себя впечатления толпы горожан, разговоры, куплю -продажу, вечерние развлечения, пригороды, — все это вполне насыщает меня ощущениями мощи, избытка жизненных сил и движения, возбуждает во мне непрерывный восторг и вполне удовлетворяет мои аппетиты и мои эстетические требования. Особенно, когда я переправляюсь на пароме через северную или восточную реку, или провожу время с лоцманами в их прибрежных лачугах, когда я толкаюсь на Уолл-Стрите *) на денежной бирже (да позволено мне будет признаться в моих личных пристрастиях), я чувствую все больше и больше, что не одна только Природа величественна своими полями, просторами, бурями, пышностью дней и ночей, горами, лесами и т. д. Творчество и искусство человека может быть так же великолепно разнообразием своих хитроумных изобретений, улиц, товаров, кораблей; великолепны спешащие, лихорадочные, наэлектризованные толпы людей в проявлении своего коллективного промышленно-делового гения (отнюдь не худшего гения среди всех остальных), величаво могущество тех неисчислимых многообразных богатств, которые сосредоточены здесь.

*) Уолл-Стрит (Wall Street) — улица в Нью-Йорке, где помещается здание биржи.

Но весь этот блеск — на поверхности. Отвернемся от этой наружной красивости и всмотримся в то, что, единственное, имеет значение, всмотримся в человеческую личность. Внимательно изучая ее, мы невольно задаемся вопросом: существуют ли на самом деле мужчины, достойные этого имени? Существуют ли атлеты? Где совершенные женщины, которые были бы подстать материальному нашему преуспеянию? Окружает ли нас атмосфера прекрасного быта? Где прекрасные юноши и почтенные старцы? Существует ли искусство, достойное нашей свободы, достойное богатого народа? Существует ли культура нравственная и религиозная, единственное оправдание большой материальной культуры? Признайтесь, что для строгого глаза, смотрящего на человечество сквозь нравственный микроскоп, все эти города, кишащие ничтожными гротесками, калеками, бессмысленно кривляющимися шутами и уродами, представляются какой-то безрадостной Сахарой. В лавках, на улицах, в церквах, в пивных, в присутственных местах — всюду легкомыслие, пошлость, лукавство и ложь; всюду фатоватая, хилая, чванная, преждевременно созревшая юность; всюду чрезмерная похоть, нездоровые тела, мужские, женские, подкрашенные, подмалеванные, в шиньонах, грязный цвет лица, испорченная кровь; способность к материнству прекращается или уже прекратилась, вульгарные понятия о красоте, низменные нравы или, вернее, полное отсутствие нравов, какого, пожалуй, не найти во всем мире.

Чтобы снова вдохнуть в эту плачевную жизнь здоровый, героический дух, нужна новая литература, не только отражающая поверхность нашего бытия, не только приноравливающаяся к тому, что называется вкусом, не только воспевающая одно лишь прекрасное и утонченное, не только выставляющая на показ свою шикарную технику или ловкую ритмику или грамматику, — нужна литература, изображающая то, что под спудом, проникнутая религией и наукой, могуче и умело справляющаяся со стихиями и силами жизни, поучающая и воспитывающая людей, способная достигнуть самого ценного результата — освободить женщину из клешней ограниченности, глупости, моды и всяких диспептических опустошений души, нужна литература, могущая создать для Штатов сильное, прекрасное племя совершенных матерей.

Наша политическая демократия — есть основание будущей литературы, будущего творчества. Посмотрим же беглым задушевным взглядом, в чем заключается ее естество и как она возникла. Конечно, мы скоро увидим, что эта идея находится в постоянном разладе с другой — с идеей индивидуализма, обособленной личности. Но, ведь, только благодаря демократии, когда она могуча и цветуща, бывает обеспечен простор для отдельной личности, для индивидуализма. Демократия и личность — два противоположных явления, но мы должны согласовать их, примирить. Демократия понемногу вытесняет прежнюю церковную, схоластическую веру в необходимость абсолютной династической власти, как единственного оплота против хаоса, преступлений и невежества; конечная ее цель заключается в том, чтобы, не обращая внимания ни на какие отклонения в сторону, ни на какие насмешки, нападки и неудачи, доказать, путем практического воплощения в жизни, теорию о человеческой личности, утверждающую, что воспитанный в духе истинной свободы человек не только может, но должен стать единственным законом для себя самого, укрепляя власть над собой и по отношению к другим индивидам в государстве. В истории народов прочие системы были в свое время нужны и полезны, эта система является единственной, достойной того, чтоб осуществлять ее, исходить из нее, при том порядке вещей, который существует в нашем цивилизованном мире. Эта система незыблема и подобна законам Природы.

Казалось бы, что демократия в политическом смысле должна подготовлять почву для демократии вообще. И тем не менее у нас найдется мало людей, понимающих смысл фразы, унаследованной нами от Авраама Линкольна: „Управление Народа Народом для Народа". Эта формула с первого взгляда кажется наивной игрой слов, а между тем, в ней остроумно изложены сущность и детали всего учения.

Народ! Он, как сама земля, при обычном упоминании, кажется полным грубых противоречий и, при общем взгляде на него, стоит вечной загадкой и вечным оскорблением для мало-мальски образованных классов. Только редкий космический ум художника, озаренный бесконечностью, может постигнуть многообразные, океанические свойства народа, а вкус, образованность и, так называемая, культура всегда были и будут его врагами.

Ярко были позолочены самые гнусные пороки и свинские мерзости феодального и династического мира, представители которого — короли и принцессы, и двор — были так изящно одеты и блистали красивой наружностью. А народ был неграмотен, грязен, и дети у него плохо вскормленные.

Литература, в узком смысле этого слова, никогда не признавала Народа и, что бы ни говорили, не признает его и сейчас. До сих пор она только стремилась создать наиболее сварливых, ни во что не верящих людей. Кажется, будто существует какая-то вечная взаимная вражда между жизнью литературы и грубым, сильным духом демократии. Правда, в позднейшей литературе назрело милостивое, благосклонное отношение к народу, но даже у нас редко встречается должная научная оценка и уважительное понимание скрытых в нем безмерных богатств и громадности его сил и способностей, присущих ему художественных контрастов света и тени. В Америке с этим соединяется — в минуты опасности — полная вера в себя, в свое счастье, и величавый исторический размах — во время войны или мира, — какого не найдешь во всем свете, не найдешь у хваленых книжных героев и у людей хорошего тона.

Весь ход недавней войны за освобождение и результат ее показывают любому, хорошо изучившему и понимающему ее человеку, что демократия, со всеми ее недостатками и вредоносными силами, в действительности, оказалась превыше наиболее горделивых заявлений и самых пламенных надежд ее энтузиастов.

Быть может, будущие века не узнают того, что известно мне, что эту отчаяннейшую и жесточайшую войну вынес на своих плечах исключительно безымянный, безвестный, простой рядовой, и что вся тягота его смертного подвига была добровольна.

Народ сражался по собственному желанию, умирал за свою собственную идею, бился с рабовладельцами, нагло атаковавшими его и вызвавшими раскол в наших Штатах; он совершил этой подвиг, ибо чувствовал, что самое его существование в опасности.

Мы видели, с каким пылом простой американский люд, самый миролюбивый и самый добродушный во всем мире, самый независимый и развитой, менее всего способный подчиняться тяжелой, железной военной дисциплине, при первых же звуках барабана схватился за оружие, схватился не для выгоды, не ради славы, а из-за символа, из-за абстракции — ради безопасности знамени. Мы видели ни с чем несравнимую покорность и послушание солдат. Мы видели, каким отчаянным испытаниям дурного управления и поражений они подвергались. Они беспрекословно повиновались приказам к наступлению среди самого ужасного кровопролития (например, в начале войны, в Фредериксбэрге, и потом в „Пустыне"). Мы видели их в окопах, за брустверами; видели, как они совершают походы в невылазной грязи, под ливнем или снегом; мы могли наблюдать за ними во время форсированных маршей в летний зной (например, на пути в Геттисбург). Огромная, задыхающаяся от жары толпа корпусов и дивизий, люди почернели от пота и пыли так, что родная мать не могла бы признать их: грязная одежда в лохмотьях, густой, кислый запах пота, люди падают и умирают у дороги от усталости и от солнечного удара. И все-таки эта масса неунывающих людей, с подтянутыми от голода животами, сильна своей несокрушимой решимостью.

Мы видели, как этот же народ подвергался еще более жестоким испытаниям: раны, ампутации, раздробленные лица, изуродованные руки и ноги, длительная лихорадка, долгое мучительное пленение в постели, кромсания живого тела, операции, калечества всякого рода. Молодая Америка была, увы, вся перенесена в лазарет. Там мы видели этих солдат, часто мальчиков, и отмечали их доблесть, религиозность, кротость. Их было много, ибо и на фронте, и на бивуаках в бесчисленных палатках развернулись полковые, бригадные и дивизионные лазареты. И везде, по всей стране, по городам и вокруг городов выростали просторные, выбеленные, одноэтажные, деревянные, быстро наполняющиеся бараки. Жестокая агония страдания царствовала там. Но редко можно было услышать крик или стон. Смерть бродила там в узких проходах между рядами коек и между одеял, разостланнных на полу, и многие несчастные страдальцы благословляли ее легкое прикосновение. Не знаю, буду ли я понят, но мне ясно, что лишь личное участие в таких эпизодах окончательно открыло мне то, что я набрасываю на этих страницах. Однажды ночью, в самый тяжелый период войны, в госпитале Патентного Бюро в Вашингтоне, я стоял у кровати раненного пенсильванского солдата. Он был совершенно спокоен, хотя и чувствовал приближение смерти. И старый хирург с одухотворенным благородным лицом, отведя меня в сторону, сказал мне, что, сколько он ни видел солдатских смертей под Булл-Рэном, Антиэтеме. Фредериксбэрге, он не помнил ни одного случая, когда умирающий встречал бы свою кончину с трепетным беспокойством или ужасом. Мои наблюдения подтверждают его слова.

Разве это не лучшее оправдание демократии в ее отдельных представителях? Любопытно, что южные солдаты оказались так же хороши, как и северные: хотя я говорю лишь о северных, но включаю всех, — вполне охотно. Великолепный средний, рядовой человек! Мне не нужно других залогов и знамений его будущих великих судеб. В присутствии человека, побывавшего в больших военных госпиталях, никто не посмеет презрительно отозваться об американском народе.

И тем не менее человечество вообще (возвратимся к нему и будем помнить, что оно такое) всегда было полно самых опасных злобных извращений и остается таким. В часы уныния кажется, что человечество всегда таким и останется. Но эти мысли легко исчезают. Я сам достаточно ясно вижу грубые и порочные наклонности во всех слоях простого народа. Я знаю отдельные случаи и примеры невежества, глупости, суеверия, неспособности, низости, убожества. Названный мною известный писатель *) иронически спрашивает, не надеемся ли мы улучшить и упрочить стиль нашей национальной политики, поглощая такие неприглядные слои с такими неприглядными свойствами. Это страшный вопрос и, может быть, найдется несколько серьезных и вдумчивых граждан, которые не пожелают оставить его без ответа. Наш ответ носит общий характер и заключается в духе и букве этой статьи. Мы уверены, что конечная цель политического и всякого иного государства, после того как установилась полицейская власть, законы, обеспечивающие безопасность, охрану имущества, установление основных законов и обычного права и т. д., — должна заключаться не только в управлении, подавлении беспорядков и т. д. но и в развитии народной культуры и в поощрении тех задатков мужества, независимости, гордости и самоуважения, которые скрыты в характере каждого человека. (А если и бывают исключения, то нельзя же считать их правилами).

*) Томас Карлейль.

Я утверждаю, что в цивилизованных странах правительство должно держаться не только властью закона, не только авторитетом лучших людей, писателей, народных героев, полководцев, к которым чувствует такое пристрастие упомянутый выше знаменитый писатель — (как будто эти лучшие люди когда-либо, хотя бы в одном случае на сто, выдвигаются на первые места по избранию или династическим путем). Нет, задача государства выше самого высокого идеала всякой случайной власти: не только обуздывать, но и воспитывать общество во всех его стадиях, начиная отдельными лицами и кончая ими же, причем конечная цель этого воспитания заключается в том, чтобы люди сами могли управлять собою.

В области нравственно-духовной Христос показал человечеству существование абсолютного духа в каждом отдельном человеке; этот абсолютный дух трансцедентен.. Он не допускает никаких градаций (подобно жизни) и, благодаря этому, равняет всех, несмотря на различия ума, добродетели, положения, высокого или низкого звания и т. д. Все это и в данной области утверждает власть демократии, для которой люди и нации имеют одинаковое право быть самостоятельными и законченными суб'ектами свободы, земного благополучия и счастья; поэтому они должны быть поставлены при политической оценке в деле выборов и голосования на одно широкое, общее для всех основание.

Цель не вполне прямая. Может быть, более косвенная. Ибо демократия сама по себе еще не имеет исчерпывающего значения. Может быть, как и Природа она вовсе не имеет этого значения сама по себе. Как видим, она лучшая и даже единственная руководительница, способная формулировать нужное, общая проявительница, тренировщица для миллионов людей, не только для смертных личностей, но и для бессмертных душ.

Быть избирателем, голосовать вместе со всеми другими, это еще не так много. И у этого института, как у всякого другого, существуют свои недостатки. Но сделаться свободным человеком и безо всяких препятствий, без унижений, стать на один уровень с другими, начать тот опыт (требующий нескольких поколений), который может закончиться созданием завершившего свой рост человека — это уже кое что. Устойчивость государства может быть обеспечена (особенно в наше время) только таким путем. Мы не говорим (по крайней мере, я не говорю), что массы, даже лучшие из них, в скрытых или явных своих формах, очень умны или добры; мы удовлетворяемся чисто научным понятием свободы, холодной, как лед, рассудочной, дедуктивной, прозрачной и бесстрастной, как кристалл.

Демократия есть также закон — и притом строжайший, всеоб'емлющий. Многие думают (эта ошибка распространена в рядах самой демократии), будто демократия означает ниспровержение законов и бунт,— нет! Она сама есть высший закон не только физической силы, плоти, но и добавленный к нему и заменяющий его закон духа. Закон есть навеки нерушимый порядок вселенной, и самый высший закон, закон всех законов, есть закон постепенности, смены одного несовершенного закона другим, более совершенным.

Нельзя удовлетвориться и одной только эстетической точкой зрения. Как бы значительна она ни была, ее обаяние существует только для стремящейся к высшим целям души, обычное же простое честолюбие стремится к более высокому положению, чтобы получить какие-нибудь привилегии, выделяющие человека из толпы. Истинный вождь видит величие в здоровом «слиянии с массой, ибо что может быть лучше, чем общая почва? Ты хочешь проникнуться общим, всеоб'емлющим божественным законом? Слейся с массой. Пусть она поглотит тебя.

И самое прекрасное в демократии то, что она соединяет (и вечно стремится соединить) все нации, всех людей, в каких бы разрозненных и отдаленных местах они ни жили, в одно братство, в одну семью. Это старая и вечно-новая мечта земли, ее старейших и новейших обитателей, ее излюбленных мудрецов и поэтов. В мире есть не только индивидуализм, раз'единяющий людей. Это лишь половина. Есть и другая половина, связывающая, любовно сливающая. Она скрепляет, сочетает народы и делает их братьями-товарищами. Обе они должны быть оживотворены религией (только религия может достойным образом возвысить человека или государство). Только религия вдохнет дыхание жизни в великолепную материю тканей тела. Ибо, повторяю, основа демократии, в конце концов, религия. В демократии заключены все религии, и новые и старые. И покуда не созреет этот духовный, самый лучший, самый поздний плод демократии, вся ее сияющая красотою система не сможет ни развиться, ни господствовать.

Некоторые наши страницы мы могли бы посвятить Европе; они больше относятся к ней, особенно к британской ее части, нежели к нашей стране, и нашему читателю они не так безусловно нужны. Но весь вопрос, в его целом, касается одинаково всех народов, связывает их воедино, скрепляет, сцепляет их. Современный либерализм имеет то преимущество над древним или средневековым, что его доктрины стремятся не только к индивидуализации, но и к универсализму. Возникло великое слово — Солидарность. При существующем порядке вещей, самое опасное для нации — иметь в своих недрах некоторое число людей, отделенных от всех остальных особой чертой, за пределами которой люди лишены тех прав, которыми обладают другие, унижены, обижены, не идут в счет. Конечно, и у демократии много из'янов, но эти из'яны не относятся к планетарному ее естеству. Демократия существует для того, чтобы, если можно так выразиться, воплотить и оправдать Бога и его божественный аггрегат — Народ (или, как истерически заявляют иные — воплотить и оправдать Дьявола, рогатого, с острым хвостом). К этому стремится Демократия, к этому стремится Америка; это она осуществляет теперь и, кажется, осуществила уже. Если это не так, значит, у нее вообще нет никаких самобытных задач, значит — она вообще ничего не осуществляет, во всяком случае, не больше, чем всякая другая страна. Как желудок Природы, в силу своих косметических антисептических свойств, обладает достаточной мощью, чтобы не только справиться со смертоносными ядами, постоянно доставляемыми в качестве пищи, от которой он не может отказаться и к которым инстинктивно тяготеет, но и превратить эти яды в питательные вещества для высших потребностей жизни, так и демократия Америки. Поистине, какие бы отвлеченные доводы ни принять против теории более широкой демократизации учреждений любой цивилизованной страны, но Европейские страны предотвратили бы много волнений, согласившись с очевидным фактом (а этот факт очевиден), что лишь та или иная форма демократизации может спасти их от гибели. Это было бы единственное верное средство. Либо это, либо вечное недовольство, вечный ропот, год от году громче, пока своим чередом не наступит — и притом очень скоро — неизбежный кризис, крах и династическое банкротство.

Я сказал бы, что в Старом Свете, в среде передовых, ученых и умных людей, все сколько-нибудь государственно-мыслящие люди уже говорят не о том, цепляться ли за прежнюю монархию, или итти вперед за демократией, а о том, как и в какой мере они могли бы наиболее благоразумно демократизироваться.

Резкие и часто непродуманные призывы реформаторов и революционеров необходимы в противовес инертности и допотопной закоснелости большей части человеческих учреждений. Наши учреждения всегда сумеют постоять за себя; опасность заключается в том, что они стремятся окостенить нас. А к энтузиастам надлежит отнестись снисходительно, они достойны всяческого уважения. Медленно, но верно, добродетель, доброта, закон (лучший из лучших) идут вослед за свободой. Для демократии они то же самое, что киль для корабля или соль для океана.

Точка тяготения либеральных доктрин в Соединенных Штатах — общность владения, собственности, земли, домов, всеобщее благополучие и широкое, переплетающееся, подобно сети, распределение ценностей.

Как человеческое тело или вообще всякое тело, всякий предмет в этой многообразной вселенной крепче всего сдерживается в своих формах незатейливым чудом сцепления частиц, постоянное проявление которого столь необходимо и полезно, так и великая многообразная нация, занимающая миллионы квадратных миль, крепла и превращалась в единое целое, благодаря принципу неприкосновенности и выносливости средних земельных собственников.

Вследствие этого, каким бы парадоксом это ни казалось, демократия смотрит подозрительно и с неудовольствием на людей бедных, невежественных и праздных. Ей нужны люди с определенной работой, зажиточные, владеющие домами и землей, имеющие деньги в банке, не чуждые литературных потребностей; таких людей она должна иметь и она спешит их создать. К счастью, это семя было посеяно хорошо и пустило крепкие корни *).

*) Во избежание недоразумения, тороплюсь определенно указать, что я с радостью вношу в этот проект будущей образцовой демократии черты практичности, деловитости, инициативы, тяготения к деньгам и даже материализма. Нельзя отрицать, что наши фермы, склады, конторы, уголь, бакалея, сукно, инженерное дело, счетоводство, всевозможные ремесла, заработки, рынки и т. д. требуют, чтобы им отдались всей душой, так беззаветно, как будто они высшая и вечная реальность. Я отчетливо вижу, что чрезвычайная деловая энергия и почти безумная жажда денег, отличающая Соединенные Штаты, способствуют тому прогрессу и усовершенствованию нации, которых я добиваюсь. В мой план входит и богатство, и добывание богатства, и обилие всевозможных продуктов, энергии, активности, изобретений, движений и т. д. На них, как на твердом грунте, я воздвигаю то здание, чертеж которого изображается мною на этих страницах.

Грандиозны и могучи наши дни, наши республиканские страны, — все они несутся куда-то, изменяются каждый миг на пользу той же будущей демократии.

Пока я пишу эти строки (ноябрь 1868 года) вокруг меня шумит жестокий спор. Спорящие настроены бурно, вопрос решается насущный и жизненный. Созывают Конгресс; президент делает правительственное сообщение: реформы еще не кончены, борьба за кандидатуру и выборы 21-го президента подвигаются с громкими угрозами и суетой. Я не знаю, чем разрешатся эти споры, но, чем бы они ни разрешились, я знаю, что все жизненно нужное будет сохранено, и необходимая работа совершится своим чередом

Рано или поздно время, со своей обычной надменностью, распорядится президентами, членами конгресса и партийными платформами по-своему.

То и дело смертный, считающий себя на высоте могущества, неожиданно сходит со сцены. Время швыряет былых властелинов одного за другим (делая драгоценные, золотые исключения раз или два в столетие) гнить в погребальном склепе, и сразу о них перестают вспоминать. Но Народ остается навеки, его стремления не умирают, непрерывная цепь идей переходит от эпохи к эпохе.

Через несколько лет сердце Америки переместится вглубь страны, ближе к западу. Наша будущая национальная столица не может находиться там, где она находится сейчас. Весьма вероятно, что меньше, чем через полвека, она переместится на тысячу или две тысячи миль и будет заново основана по новому, оригинальному, более великолепному плану.

Главный политический и социальный позвоночник Соединенных Штатов, вероятно, протянется вдоль рек Огайо, Миссури и Миссиссипи, на Запад и на Восток от них, до Канады включительно. Все эти области, с родственной группой других, простирающихся к Великому Океану (им суждено господствовать над Океаном с бесчисленными эдемами его островов), свяжут Америку воедино, закрепят ее основные черты и, сохранив все старое, расширят это старое и привьют к нему новые, более мощные, национальные побеги. Вырастет нечто гигантское, берущее соки из прошлого и превращающее их в прекрасный и славный расцвет. С Севера к нам идет солнце всех вещей, ум, идея непоколебимой справедливости, якорь для жестоких бурь. С Юга — живая душа, готовая на добро и зло, гордая, не знающая другого закона, кроме себя самой. Запад даст нам стойкую закаленную личность, с крепкими мышцами и здоровою кровью, способную переплавить в себе что угодно.

Существующая политическая демократия в том виде, в каком она действует и существует в Америке, при всех ее грозных недостатках, служит школой, воспитывающей лучших людей. В этой гимназии жизни можно научиться всему, не только добру, но всему. Пусть и неуспешно, но мы пробуем силы на многом. Сладостное чувство борьбы, присущее атлетам, наполняет эти арены, и свобода радует борющихся, независимо от того, достигнут ли они успеха, или нет. Многое остается для нас недостижимым, но наслаждение и тревога борьбы дает нам опыт и укрепляет наши силы для обширной, кампании. Времени впереди у нас много. Пусть победители придут после нас. Зло не даром играет такую роль среди нас. Судя по главным эпохам истории мира, справедливость всегда была в угнетении, мир шествовал среди провалов и ям, и не было еще такого времени, когда какой-нибудь голос мог бы сказать, что в мире не существует рабства, нищеты, низости, лукавства, тиранов и доверчивой наивности простого народа, — как бы ни были разнообразны те формы, в которых выражаются эти грехи. Иной раз тучи на минуту прорвутся, выглянет солнце, и снова — как будто навеки — глубокая тьма. Но есть бессмертное мужество и дар пророчества во всякой неизвращенной душе — она до последней минуты не должна и не станет сдаваться! Да здравствует вечная атака, да здравствует вечный набег! Да здравствует непопулярная, непризнанная толпою идея, за которую дерзновенно сражается человеческий дух, неуклонные и неустанные попытки, среди враждебных прецедентов и доводов.

Однажды, еще до войны, я был полон сомнения и уныния. (Увы, мне стыдно признаться, как часто эти чувства приходили ко мне). В этот день у меня был разговор с одним иностранцем, проницательным, хорошим человеком; разговор произвел на меня впечатление; в сущности, он выражал мои собственные наблюдения и мысли. — „Я много путешествовал по Соединенным Штатам", говорил иностранец. „Я наблюдал ваших политических деятелей, слушал речи кандидатов, читал газеты, заходил в пивные, вслушивался в непринужденные беседы людей. И я убедился, что ваша хваленая Америка с ног до головы покрыта язвами, и эти язвы — вероломство, измена и себе и своим принципам! Изо всех окон, изо всех дверей на меня бесстыже глядели адские личины раздора и рабства. Всюду я видел, как мерзавцы и воры либо назначали других на всевозможные общественные должности, либо сами занимали эти должности. Север не менее гадок, чем Юг. Из сотни чиновников, служащих на обще-государственной службе, или в каком-нибудь Штате, или в каком-нибудь городе, не было и одного, который был бы избран волей незаинтересованных лиц, волей самого народа. Все были назначены большими или маленькими кучками политиканов, благодаря недостойным интригам, неправильному голосованию; заслуги и достоинства здесь не при чем. Я вижу, таким образом, как миллионы упорных, трудящихся фермеров и мастеровых превращаются в беспомощный гибкий камыш — в руках сравнительно немногочисленных политиков. И чем дальше, тем больше я видел — в тревоге, — как отдельные партии захватывают власть и с открытым бесстыдством пользуются ею для партийных целей".

Печальные, серьезные, глубокие истины. Но есть другие, еще более глубокие истины, которые преобладают над первыми и, так сказать, опровергают их. Над всеми политиканами, над их большими и малыми кучками, над их наглостью и подлой порочностью, над самыми сильными партиями возвышается власть, может быть, покуда еще дремлющая, но всегда решающая и приказывающая по своему усмотрению, осуществляющая свои решения с суровой непреклонностью. Порою она разбивает вдребезги самые сильные партии, даже в самый расцвет их могущества.

В более светлые часы все кажется совершенно иным. Есть события и более существенные, чем избрание президента, мэра или законодателя, хотя, конечно, очень важно, кого избирают, и скверно, если избирают невежду или негодяя. Обман, как морские отбросы, всегда окажется на виду, на поверхности. Лишь бы самая вода была глубока и прозрачна. Лишь бы одежда была сшита из добротной материи; ей не повредят никакие позументы и вышивки, никакая наружная мишура; ей вовеки не будет сносу. Словом, не беда, если в нашем народе и в нашей стране возникла кровавая смута; ведь этот народ сам нашел в себе силы ее подавить. В конце концов, главное значение в стране имеет лишь средний тип человека. У нас в Штатах он бессмертный господин и хозяин всего; и только он, различными путями, извлекает пользу из работы любого чиновника, даже негодного (обеспечивая себе удовлетворение насущнейших, наиболее элементарных потребностей, регулярность в выполнении этих функций и дальнейшую охрану их).

Для нации, которая, подобно нашей, находится в процессе некоторого как бы геологического формирования, которая вечно совершает новые опыты, привлекает все новых и новых деятелей, полезны не только лучшие люди, но и люди ей враждебные, вызывающие распри и вражду. Распри, негодование, вражда лучше довольства. В них предупредительные сигналы для будущего.

Но постоянно (как лейтмотив в увертюре) одна и та же мысль возвращается ко мне и придает этим страницам их основной тон, их мелодию.

 

Когда я скитаюсь под разными широтами в разные времена года и наблюдаю толпы в больших городах: в Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии, Цинциннати, Чикаго, Сэнт-Луизе, Сан-Франциско, Новом Орлеане, Балтиморе, когда я смешиваюсь с этими сонмами оживленных, подвижных, добродушных и независимых граждан, мастеровых, клерков, подростков, то при мысли об этом множестве свежих, свободных, любящих и гордых людей, меня пугает одна странная мысль.

С изумлением и стыдом я чувствую, что никто из наших гениев, талантливых писателей и ораторов, не говорил с этими людьми по настоящему. Мало кто мог, вернее — никто не мог создать для них хоть единый образ или впитать в себя и претворить в себе их дух и главные особенности, из которых даже самые характерные остаются до сих пор незапечатленными и непрославленными.

Сильна власть тела, но власть духа еще сильнее. То, что наполняло и наполняет наши мысли, наше воображение, дает нам лозунги и критерии жизни, приходит все еще из заграницы. Великие поэмы, включая Шекспировы, отравны для гордости и достоинства простого народа, для жизненного сока демократии. Те литературные образцы, которые пришли к нам из других стран, из-за моря — родились при дворах, выросли в лучах солнца, светившего замкам; все они пахнут королевскими милостями. Правда, есть у нас не мало писателей, работающих в самобытном, неподражательном стиле. Многие из них элегантны, многие учены и все — благодушны. Но подойдите к ним с национальной или демократической меркой, и они обращаются в прах. Я не знаю ни одного писателя, художника, оратора или кого бы там ни было, который шел бы наравне с безгласными, но живыми и деятельными, всепроникающими стремлениями своей страны, охваченными ее духом.

Неужели эти маленькие щегольские созданьица могут назваться американскими бардами? Неужели эту бесконечную, клейстерную, худосочную работу можно назвать американским искусством, американской драмой, критикой, поэзией ?

Мне кажется, что с западных горных вершин я слышу презрительный смех Гения этих Штатов.

В молчании, не торопясь, Демократия вынашивает свой собственный идеал не только для искусства и литературы, но и для человеческой личности. Идеал американской женщины (освобожденной от того допотопного и нездорового тумана, который облекает слово лэди), женщины вполне развитой, ставшей сильным работником, равным мужчине не только в работе, но и в решении жизненных и государственных вопросов. И кто знает —может быть, благодаря своему божественному материнству, они станут даже выше мужчин. Материнство — вечный, высочайший, загадочный их аттрибут. Во всяком случае, они могут сравняться с мужчинами, едва только захотят этого, и сумеют отказаться от своих игрушек и иллюзий, чтобы, подобно мужчинам, столкнуться с подлинными реальностями независимой бурной жизни.

Скажу здесь (возвышаясь над чисто научным мышлением) свою окончательную, последнюю мысль, что в наши дни исчерпывающее, эпическое изображение демократии или какой-нибудь ее отрасли еще невозможно, ибо доктрины о ней могут действенно воплотиться лишь в частностях, а дух ее повсюду, во всем, в самом центре, в самом корне.

Далеко, далеко расстилаются лежащие перед нами дали. Многое еще нужно освободить и распутать, не мало времени пойдет на то, чтобы доказать этому американскому миру, что он сам для себя есть высший авторитет и опора.

Неужели ты, о друг, предполагаешь, что демократия существует только для выборов, для политики и для наименования партии? Я же говорю, что демократия нужна для грядущего, чтобы цветом и плодами войти в наши нравы, в высшие формы общения людей, в наши литературные вкусы, в религию, в университетскую жизнь, в школы, в государственный и частный быт, в армию и во флот.

Я уже говорил, что у моей идеальной системы нет еще ни осуществителей, ни убежденных последователей. До сих пор у демократии нет ни проповедников, ни сколько-нибудь видных поборников, никто не поддерживает ее, и многие часто вредят ей.

Она вызвана к жизни всеми моральными силами страны, а также торговлей, финансами, машинами, путями сообщения и, вообще, всеми факторами исторического развития нации и, как прилив, или как движение земли по орбите, остановить ее ничто не в состоянии. Грубая и необ'ятная, она живет в сердце у каждого среднего природного Американца — главным образом, в земледельческой полосе. Но, ни там, ни в других областях ее еще не восприняли с глубокой горячей верой.

Свои самые крупные плоды она принесет только в будущем. Всматриваясь пытливым и понятливым взором в роскошно-пестрый мир средневековья, мы видим на протяжении отдельных эпох и целого ряда эпох один глубокий, здравый, человеческий и божественный принцип или источник, из которого проистекали законы, церковная жизнь, нравы, костюмы, обычаи, учреждения, личности (поныне непревзойденные), точно отражающие этот принцип и возникающие лишь для его прославления или для того, чтобы составить фрагмент той многоцветной подвижной картины, центр которой един и абсолютен.

очно также, когда по истечении целого ряда веков, будущий историк или критик захочет написать историю развития демократического принципа, ему придется разобраться в неменьшем периоде времени. И результаты такого исследования покажут, что за долгое время, когда демократия управляла человечеством, она была таким же единым источником и мерилом для всех моральных, эстетических, общественных, политических, религиозных проявлений и учреждений всего цивилизованного мира, — что она охватила собою их дух и их форму, что она возвела их на недосягаемую высоту, что она создавала подвижников и монахов, более многочисленных и рьяных, чем монахи и священники всех предыдущих культов, что Демократия, как сама Природа, наполняла века широтою и закономерностью стихии; что она сформировала, организовала, победоносно завершила и создала, в своих собственных интересах и с небывалым успехом, новую землю и нового человека.

Увы! То, о чем я пишу, еще не существует. Я странствую с пустой, неначерченной картой в руках. Но мы уже испытываем муки родов. Мы вступили в эпоху сомнений, ожиданий, и преимущество этой эпохи заключается именно в том, что нас осеняют подобные темы; раскаленная войной и революцией наша вдохновенная речь, хотя и не выдерживающая критики в отношении элегантности и связности, приобретает подлинность молнии.

Может быть, мы уже и теперь получим свою награду (ибо почти во всех странах уже и теперь есть достойные всяких наград). Хотя не для нас предназначена радость вступить победителями в завоеванный город, хотя нашим глазам и не суждено узреть могущество и блеск демократии, достигшей своего зенита и наполняющей мир сиянием такого величия, какого не знал ни один из королей и феодалов, — но для избранных уже существуют пророческие видения, есть радость участия в треволнениях нашего времени. Эти избранники, по мановению Бога или Святого Духа, коего другие не зрят и не слышат, могут об'явить Его волю и указывать путь к Нему в гордом сознании, что среди всех туч, соблазнов и надрывающих сердце препятствий, не отступили, не впали в отчаяние, не предали веры своей,

Теперь, когда мы изложили нужнейшее, заложили, так сказать, основы возводимого нами здания, нашей Идеи, мы постараемся показать ее с другой стороны, самой показной, с главного и, может быть, наиболее высокого фасада.

Ибо Демократия, как уравнительница, насаждающая общее равенство одинаковых средних людей, содержит в себе и другой такой же неумолимый принцип, совершенно противоположный первому, как противоположны мужчина и женщина. Оба они, сталкиваясь, взаимно изменяя друг друга, часто враждуя друг с другом, обеспечивают, как это ни странно, равновесие, правильный баланс нашей мировой политики и спасают нас от смертельных опасностей неустановившегося республиканства. Здесь противовес, которым природа измеряет непреклонную стихийную силу всех своих основных законов.

Этот второй принцип — индивидуализм, гордое центростремительное уединение человека в самого себя, личность, персонализм.

Этот принцип, как бы он ни назывался, должен разлиться теперь по всему организму государственной демократии, образ которой, как рассвет, появляется над миром. Этот принцип величайшей важности. В нем наша жизнь. Он должен служить уравнительным маятником для всего механизма Америки.

И если мы вникнем поглубже, на чем зиждется сама цивилизация, и какая у нее главная цель — у всех ее религий, искусств, наук и т. д. — нет у нее другой цели, кроме богатого, роскошного, многообразного персонализма. К этому устремляется все. И только потому, что Демократия стремится к этому со стихийной силой Природы, только потому, что, ради этой задачи, она подымает необ'ятную целину человечества и бросает в нее свои зерна, — только потому она имеет в наших глазах такую высокую ценность, и все ее притязания кажутся нам законными. Она дает личности полный простор. Литература данной страны, ее песни, эстетика и т. д. имеют значение постольку, поскольку они служат материалом и образцами для создания личности мужчины и женщины, дают ей толчок и .усиливают ее тысячью различных способов. Подобно тому, как каждый отдельный Штат может развиваться и крепнуть лишь благодаря могучему об'единению и слиянию всех Штатов, так и отдельная личность, во всех ее свободных проявлениях, может расцвести пышным цветом лишь в республиканском государстве.

Признавая, что Демократия находится еще в зачаточном состоянии, что она оправдает себя только в будущем путем широкого производства совершенных личностей в народе, а также благодаря нарождению здоровой и прочной религиозности, я хочу указать Новому Свету, какая для этих личностей нужна атмосфера, какой им нужен широкий простор, по какому плану и при каких условиях они создадутся. Здесь я чувствую себя исследователем в неизвестной стране, который, подобно другим открывателям неведомых стран, должен сделать все, что только в его силах, оставляя тем, кто придет вслед за ним, исправить его наблюдения. (Самое трудное — проложить первую тропу, пусть и грубую, геометрически-неровную).

Мы часто печатали в этих строках слово Демократия. Я никогда не устану повторять, что дух этого слова еще спит непробудным сном, несмотря на отголоски тех жестоких бурь, из которых это слово возникло на языке и на бумаге. Это великое слово, история которого не написана потому, что она вся еще в будущем. Оно до некоторой степени есть младший брат другого великого и часто-звучащего слова — Природа, история которого тоже еще не написана. Я вижу, что в наших Штатах все начинает стремиться к широким, всеоб'емлющим движениям, физически и морально захватывающим все человечество, порою проносящимся по всей планете. По своей грандиозности эти стремления подобны стихийным проявлениям Природы. Я глубоко уважаю их. А затем, отметив эту широту, этот грандиозный размах, небесполезно также свести все к бесконечно малому масштабу: к суждению отдельного человека — мужчины или женщины — при неизменных постоянных условиях. Даже при рассмотрении мировых вопросов, политических, метафизических и всяких других, мы неизбежно придем к одной - единственной, одинокой душе.

В самые трезвые наши часы в сознании возникает независимая, свободная мысль, воспарившая над всем остальным, спокойная, как вечно сияющие звезды. Это мысль о тождестве, о неизменности нашего я: вы, кто бы вы ни были, вечно равны себе. И я — себе. Чудо из чудес, неизреченное, самый одухотворенный и смутный из наших снов на земле и в тоже время основной и самый существенный факт — единственный источник всех фактов. В такие молитвенные святые часы, среди знаменательных чудес, наполняющих небо и землю, (знаменательных лишь потому, что в центре находится Я), все верования и условности падают и теряют всякое значение пред лицом этой простой мысли. Так ярко это подлинное видение, что только оно одно охватывает всего человека, только оно одно имеет настоящую ценность. Подобно сказочному карлику, который сперва был маленькой смутной тенью, но вырос до неба, едва только на него посмотрели, эта идея простирается над целой землей и выростает до свода небес, едва только дашь ей свободу. Природа учит, что ценность каждого Существа в нем самом, в согласии с его центральной идеей и целью. Природа также учит, как ему нужно расти из этой идеи и ради нее, не руководствуясь никакими другими критериями и не приспособляясь к ним. Правда, человек, живущий полной жизнью, мудро усваивает внешние элементы бытия, собирает их и накопляет. Но если при этом он зайдет слишком далеко, не соблюдет меры, пренебрежет своими драгоценнейшими самобытными, личными качествами, он неизбежно обречен на неудачу, как бы ни был он культурен вообще. Такая же неудача ожидает его, если он слишком выпятит в себе свою личность. Утонченности в нас больше, чем достаточно. Мы слишком много обращаем внимания на выработку изысканных чувств, которые угрожают раз'есть нас, как язва. Демократический гений неприязненно смотрит на эти стремления и утонченности. Немного здоровой грубости, дикости, простоты, вот что потребно теперь. Пусть каждый выявит то, что заложено в нем природой. Отрицательные качества, даже из'яны, были бы спасительны. Нужно отмежеваться от нашего слишком сложного и слишком искусственного общества, которое становится чем дальше, тем искусственнее и сложнее. Как жаждем мы самобытности, естественной простоты! как были бы мы рады, если бы эти свойства вернулись.

Мы чувствуем, что мы призваны итти именно в таком направлении — конечно, не теряя равновесия. Мы должны отдать этой цели все силы, не вследствие каких-нибудь абсолютных причин, а вследствие нынешних и преходящих. Ибо ныне мы только и делаем, что наряжаем, прихорашиваем, подстригаем, обтачиваем углы и шлифуем, вечно глотаем и пичкаем. Изысканность и приличие — главные наши заботы.

Конечно, все это бывает полезно, но мы ведь не обсуждаем вопроса, что нужно для полуголодной и варварской нации или для нескольких подобных же наций, мы говорим о все растущем, разжиревшем обществе, уже задыхающемся и разлагающемся от напыщенной, проникнутой безверием литературы, от учтивого безличия и искусства. В дополнение к существующим наукам мы хотели бы создать науку о здоровой, средней, самобытно-универсальной личности. Задача этой науки заключалась бы в создании для наших Штатов обильной расы отборных мужчин и женщин, — расы жизнерадостной, религиозной, такой, лучше которой еще не было в мире.

Америка еще не дала ничего своего ни в области морали, ни в области искусства. Она почему-то не хочет понять, что люди, книги, нравы и т. п., годные для прежних условий и для европейских земель, у нас оказываются чужестранной экзотикой. Ни одно из жизненных течений, выбившихся на поверхность того, что у нас авторитетно называется обществом, не сливается ни с социальной жизнью, ни с эстетикой Демократии, все они ей прямо враждебны. Никогда еще в Старом Свете бутафорская, фальшивая внешность в духовной области и во всякой другой, целиком основанная на идее каст, на вере в поверхностный лоск, в дешевую развязность языка, заменяющего мысли словами, никогда еще вся эта ложь не была таким мерилом человека, каким она стала у нас, в наших республиканских Штатах.

Писатели повторяют девизы эпохи и ее эфемерных богов. Теперь таким девизом сделалось, по их уверениям, слово Культура.

Здесь мы внезапно столкнулись лицом к лицу с врагом. Это слово (или то значение, которое ему придается), прямо противоположно всей нашей теме и заставляет нас принять вызов. Сразу возникают вопросы, создают ли культурные процессы (в том виде, как их понимают и принимают теперь) класс поверхностных, ни во что не верующих циников? Не потеряется ли человеческая личность, приспособляясь к бесчисленному множеству якобы культурных явлений? Можно ли настолько перекраиваться на чужой лад, чтобы все, что есть простого, хорошего, здорового и смелого в душе, было подравнено и подстрижено, как кизиловая изгородь в саду. Можно возделывать рожь, фруктовый сад, сажать розы, — но кто же станет культивировать горные вершины, заботиться о великолепии облаков и океана? Принято, наконец, говорить, будто культура стремится только к тому, чтобы привести в порядок, систематизировать, придать должную форму могучим и плодородным стихиям природы. Но разве это действительно так?

Я не столько возражаю против отдельных слов или названий, но я хотел бы для пользы Штатов, чтобы систематизация богатств природы была произведена на других основаниях. Я хотел бы видеть программу культуры, предназначенную не для одного какого-нибудь класса, не для гостиных и аудиторий, но также и для действительной жизни и для трудового населения Запада, для фермера, механика, плотника; я хотел бы, чтобы она имела в виду женщин среднего и рабочего класса, а также их полное равноправие с мужчинами и великое и могучее их материнство. Эта программа или теория должна быть достаточно широка, чтобы вместить широчайщие слои человечества. Главной задачей культуры должно быть создание типической личности, пригодной для высокого среднего уровня, и не ограниченной такими условиями, которые непригодны для масс.

Лучшая культура — это культура мужественного, смелого инстинкта, культура любви и самоуважения.

На нашем континенте она должна создать людей приверженных д е м о к р а т и з м у. Истое дитя Америки, она принесет ей радость, вернувшись в ее же лоно, и даст мириады потомков. Она создаст миллионы здоровых, неиспорченных, терпимых, набожно верящих в Америку людей с ясным пониманием того, почему и для какой цели Америка возникла, и это будет наиболее обширным, наиболее грозным изо всех порождений истории, гигантскими шагами совершающим свой путь во Времени.

Пытаясь, хотя бы грубо, нарисовать типичный обще-портрет будущего среднего американца (для общего пользования всего мужского населения Штатов), попробуем раньше всего приготовить холст для этого портрета. Нужен портрет наиболее простой и понятный для всех, не слишком яркий по краскам. Вопрос о родителях, конечно, главнейший. (Скоро ли настанет то время, когда первой и самой благородной из наук будет та, которая научит искусству рождения?) Для нашего идеала нужны чистая кровь и могучие мышцы. Нечего и говорить о хорошей еде, хорошем питье, пищеварении, упражнениях на воздухе. При этих условиях удачное потомство обеспечено. Нам обеспечено бодрое, свежее, пылкое, восприимчивое, чуткое юношество, эмоциональное и исполненное духа приключений. Нам обеспечены храбрые, проницательные, сдержанные, не болтливые, но и не угрюмые, не слишком бойкие, но и не слишком понурые зрелые люди. Движения этих будущих людей должны быть свободными; цвет лица — свидетельствовать о превосходнейшей крови; грудь у них должна быть широкая, держаться они должны прямо, голос их должен звучать мелодичнее музыки, взгляд должен быть спокойным и серьезным, хотя порою он должен сверкать. Точно так же очень важно умение держаться пред высшими без низкопоклонства. (Ибо не культура и не знания какого бы то ни было рода, а прирожденное чувство достоинства дают человеку способность держаться, не унижаясь, в присутствии президента, генерала или в каком-нибудь высоком собрании).

Что же касается умственного развития нашего идеального человека, то в наше время, особенно в Америке, вошло в обычай так сильно заботиться об этом, что, несмотря на все значение этого дела, от нас потребуется только слово предостережения против непомерных излишеств. Не слишком ли много материала накопляем мы у себя в голове? Почему мы сосредоточиваем всю нашу энергию на исключительном воспитании ума? Об идеальном костюме, о манерах тоже не будем говорить. Подобно красоте и грациозности — это все уже следствия, которые явятся сами собой, когда будет достигнута сущность. Обратите внимание на главное, а манеры явятся сами собой. Художники много говорят о высоком стиле, как будто высокий стиль существует сам по себе. Если у человека, — художник он, или нет, — есть здоровье, уважение к себе, ум, благородные стремления — у него есть все, что нужно для самого высокого стиля. Остальное только мастерство, ловкость рук (хотя, конечно, не маловажно и это).

Не касаясь некоторых существеннейших качеств нашего идеального будущего человека, я не могу не упомянуть о том, которое в последнее время более всех других оставалось в тени, хотя отсутствие этого качества угрожает самыми мрачными последствиями. Я разумею простую, не испорченную софизмами совесть, первичную моральную основу. И если бы меня спросили, чего я больше всего боюсь в отношении нашей чаемой, грядущей Америки, — я указал бы на отсутствие совести. Я хотел бы, чтобы эта старая, верная для всех людей, для всех веков и народов мерка всегда неизменно применялась к личности. Пока у человека, порожденного современной культурой, не хватает совести, он жалкий калека, при всей своей выучке и внешней умелости. После создания мужской и женской индивидуальности, на западном нашем континенте может быть и должна быть одна лишь Религия (надежда на это у меня все растет и растет). Религия созревает только в законченной личности, чего не удастся достичь ни одной организации или церкви.

Подобно тому, как история стоит неизмеримо выше того, что обычно называется историей, ибо печатные страницы не дают о ней никакого понятия, если только в душе у историка не живет под спудом чувство другой, ненаписанной истории, которую и написать невозможно, — точно также и Религия, случайно захваченная разными церквами и верами, и бережно ими хранимая, совершенно не зависит от них, но составляет лишь часть отдельной души человеческой, которая, возмужав, понимает Библию уже не по-старому, а по-своему, по-новому; душа воспринимает Религию, только освободясь от церквей, но никоим образом не раньше того. Персонализм уничтожает все церкви. Они тают и расплавляются в нем.

Этому способствует настоящая Личность. Я даже сказал бы, что лишь для беспорочной и уединенной человеческой личности доступна высшая духовность Религии. Только здесь возможно созерцание, священный экстаз и высокое парение духа. Только здесь возможно общение с великими тайнами, с вечными вопросами: откуда? куда? При одиночестве, наедине с самой собой, душа взмывает ввысь, а все заповеди, церкви и проповеди исчезают, как дым. Лишь в одиноком, молчаливом, благоговейном устремлении ввысь—внутреннее сознание, как буквы магической тайнописи, дивно возникает в душе. Библии учат, священники толкуют, но только молчаливое, одинокое Я может свободно войти в чистую сферу молитвы, подняться до божественных высот и приобщиться неизреченному.

Не подлежит сомнению, что мы должны совершенно отказаться от мужских и женских типов, которые нам завещал восточный, феодальный и экклезиастический мир. Правда, типы эти живописны и мелодраматичны, их, конечно, нужно изучать, но все же они являют собою жалкий вид и кажутся странным анахронизмом на фоне окружающих нас дел и потребностей. Нет никакого сомнения, что вечные их элементы останутся. Задача заключается тоже в том, чтобы с успехом применить их к условиям нашего времени. Это совсем не так невозможно. Я представляю себе у нас теперь же такую общину совершенных людей, которые об'единяются безо всякого шума. Скажем, где-нибудь на Западе, в прелестном поселке или городке — несколько сот лучших мужчин и женщин, ничем не выдающихся по своему положению в свете, не особенно гениальных, не особенно богатых, только честных, неразвращенных, жизнерадостных, трудолюбивых, общительных и верующих, имели бы счастье поселиться вместе. В каждом из тамошних стариков или юношей, в каждой женщине я вижу истинную личность, гармонически и самобытно развитую, в отношении тела, ума и души. Я представляю себе такую общину с правильным разделением труда в земледелии, строительстве, торговле, суде, почтовых сношениях, выборах, школах; остальные области жизни будут свободно развиваться и расцветать у каждого по своему, в зависимости от индивидуальных способностей, и приносить золотые плоды. И это, по моему, не какой-нибудь исключительно редкий, почти невозможный случай. Он вполне согласуется с городскими и общественными нуждами нашего времени. Такая община, в своем высшем развитии, превзойдет стереотипный блеск всякой истории и всяких поэм. Возможно, что такие общины уже осуществились в практической жизни и существуют где-нибудь в Огайо, Иллинойсе, Миссури, еще не воспетые в песнях, не представленные на театральных подмостках, не описанные ни в статьях, ни в биографических очерках. В самой обыденной простой прозе жизни они, быть может, превосходят все то, что до сего времени нам рисовали на самых лучших идеальных картинах.

Обратившись теперь к работе созидательной (ибо настало время свершений, довольно обещаний и посулов), Америка, ради собственного блага, должна порвать с теорией характеров, создавшейся под влиянием феодальной аристократии, ее литературы, блестящей кастовой цивилизации, принесенных к нам из-за океана.

Она должна со всей суровостью провозгласить свои собственные, новые, но достаточно созревшие принципы, а сохранившиеся старые привести в новый порядок, перетасовать их по новому, приспособить к современности и демократии, к западу, к практическим нуждам наших городов и земледельческих местностей. Главная ценность всегда в заурядном, в обычном. Свежий ветер, носящийся над холмами, полями, озерами, всегда лучше всякого веера, хотя бы из слоновой кости, хотя бы и пахнущего тонкими духами. Свежий воздух ароматнее самых дорогих ароматов.

А теперь, во избежание ошибок, мы должны приостановиться на миг и попросить прощения у того, что по праву зовется Культурой, или как-нибудь связано с ней. Прости нас, досточтимая тень, если мы легкомысленно, без должного уважения, отозвались о твоей роли! Тебе принадлежит вся цивилизация у нас на земле, вся ее слава и блеск. Если мы упрекаем тебя, то ради тебя же самой, в духе твоих же стремлений, ибо мы хотим, чтобы ты достигла наивысших вершин твоего же собственного духа. Ведь и ты, могущественная исполнительница чужих начертаний *), знаешь, что есть Нечто, стоящее выше тебя, а именно, вечно-юные неумирающие основы Бытия. От них и чрез них мы, подобно тебе же (когда ты на высоте своих принципов), почерпаем всю помощь, чтобы оживотворить нашу Америку и наши дни. Оттого-то мы и не возражаем против принципов культуры, мы только наблюдаем за ними и наряду с ними провозглашаем другой, столь же глубокий, а может быть, более глубокий — принцип. Мы доказали, что Новый Свет таит в себе всеуравнивающий аггрегат демократии и что вместе с тем в нем сокрыта многогранная, всепроникающая, всеосвобождающая теорема индивидуальности. Мы показали, что в Демократии для каждой отдельной личности устанавливается широчайшая рама, или, если хотите, платформа — для фермера и для рабочего, для женщины и для мужчины. Мы показали, что Демократия Америки создаст личность, совершенную не только физически, требующую не одной только умственной и ученой пищи, а личность религиозную, обладающую идеей Бесконечного (верный руль и компас для нации или отдельной души, во время тяжелого странствия в бурю, по черным и буйным волнам). Эта личность, созданная демократией, постигнет в глубочайшем значении этого слова, что истинная служба человечеству заключается в том, чтобы каждый был верен себе, для высших нечеловеческих целей, и что, наконец, наша смертная мгновенная жизнь имеет величайшее значение для бессмертной, неведомой, духовной, единственно-истинной, вечной жизни, которая ждет нас и примет, как океан принимает реки, — каждого, каждого из нас.

*) В подлиннике — mighty minister, что, в сущности, значит: могучий министр, могучий священник или могучее средство, орудие.

Во всех этих значениях сохраняется общий смысл — исполнитель чужой воли.

Все видимое величие мира, стремящегося к высшим целям, зависит лишь от человеческой мысли. Здесь, и только здесь, покой и равновесие всех вещей. Ибо ум, возводящий долговечное здание, надменно строит его лишь для себя одного. Он один (и все, что подвластно ему) дает пищу нашим смертным чувствам, предлагает им последние плоды материализма, приобщает его к познаваемому и пророчествует ему о неведомом. Выразить и воплотить в литературе великие идеалы-прототипы, наполнить нас до краев величайшей гордостью и величайшей любовью, достигнуть духовного понимания вещей и пророческого прозрения в будущее — это, и только это потребно душе человеческой. Мы не должны говорить против подлинных реальностей жизни, но мудрый и без того знает, что подлинными они становятся только от прикосновения чувства или разума. А разве последние можно назвать невесомыми? Нет, мы скорее скажем, что самый слабый звук песни, бесчисленные эфемерные ощущения, вызванные оратором или рассказчиком, плотнее и тяжелее машин на заводах и гранитных глыб в их фундаменте.

Мы приближаемся, таким образом, к важнейшим вопросам. Рассматривая в свете всего сказанного (в духе нового и более развитого персонализма) литературные нужды и возможности Америки, мы должны будем сразу признать, что широкая бездна отделяет нынешнее состояние литературы и все, что связано с нею, от условий, нужных для Америки, для мира, для той многообильной расы совершенных мужчин и женщин, которую мы старались хотя бы грубо очертить в этих „Путях".

Разница между старым и новым не меньше, чем между расплывчатыми туманностями в межпланетных пространствах и сформировавшимися, плотными, компактными, соединенными в систему мирами, которые висят, как светильники вселенной, взаимно озаряя друг друга, и служат твердой опорой для ноги человеческой, почвой для удовлетворения грубейших потребностей, а еще больше бессмертной цепью знамений и свидетельств Духа. Нива для работы — беспредельная! Новое мироздание, двинувшее новые сферы, которые будут свободно и закономерно вращаться по своим размеренным кругам, подобно солнцам блистая в эфире! Такова должна быть Литература Нового Света — никак не меньше! Если она будет такова, если она вырастет из почвы этих Штатов, она увековечит их и сплотит воедино.

Что же, однако, мы подразумеваем под литературой Нового Света? Разве литература не процветает у нас? Разве в Соединенных Штатах не работает сейчас больше типографских шрифтов и машин, чем в какой-либо иной стране? Разве у нас не выходит в свет новых изданий больше, чем где бы то ни было? Разве наши издатели не становятся все толще и толще? (Пользуясь послаблением эфемерных законов или, вернее, отсутствием всяких законов, они распоряжаются по своему усмотрению поэтическим, историческим, художественным материалом, юмористикой и любовными песнями, не платят за него и отвечают наглым отказом на самые робкие намеки о плате). Многие находятся под обаянием этой иллюзии, но мне хочется рассеять ее. Страна может утопать в целых реках и океанах удобочитаемых книг, газет, сборников, романов, журналов, стихов, библиотечных изданий и пр.; все эти издания могут быть полезны и ценны, как, например, в наших Штатах; сотни весьма почтенных томов могут ежегодно писаться и издаваться, — сотни и тысячи могут выбрасываться на рынок — и все-таки у этой нации или страны — литературы, в строгом смысле слова, не будет вовсе.

Остается только повторить вопрос, что мы подразумеваем под истинной литературой и, особенно, под будущей демократической литературой? Это трудный вопрос. Распутываясь, нить ведет нас к прошлому. В лучшем случае мы можем дать лишь намеки, косвенные указания, сравнения.

Для цели этих набросков нужно повторить еще раз глубокое поучение истории и времени: пока самобытная, национальная литература не оживит того, что накоплено народом и эпохой, его политикой, материальной культурой, героями, подвигами и т. д. — все это останется грубым сырьем и не может быть ни учтено, ни оценено сколько-нибудь точно и правильно. Весь этот сырой материал должен претвориться в самобытные национальные прототипы, которые, будучи выражены в литературе, одни могут окончательно сформировать нацию, они одни могут что-либо доказать, завершить и продолжить. Без сомнения, были такие богатейшие, могущественнейшие, густо-населенные страны древнего мира, такие величайшие люди и величайшие события, которые не оставили нам после себя никакого наследства. Без сомнения, многие страны, героические деяния, люди, о которых мы не знаем, как их звали, где и когда они были, во много раз превосходили тех, о которых известия дошли до нас. Для иных же путешествие через безбрежное море столетий завершилось благополучно. Что же было тем чудом, которое сопутствовало и помогало плыть этим малым суденышкам по пучинам мрака, летаргии, забвения и невежества?

Несколько строк, несколько письмен, несколько бессмертных творений, небольших по размерам, но охватывающих бесценные сокровища воспоминаний, портретов, нравов, наречий и верований, с глубочайшими проникновениями и мыслями, вечно связующими, вечно волнующими старое и новое тело, старую и новую душу! Они! только они везли и везут такой драгоценнейший груз — дороже чести, дороже любви! Все лучшее, что пережито человечеством, спасено, сохранено и доставлено нам ими!

Некоторые из этих утлых суденышек называются Ветхий и Новый Завет, Гомер, Эсхил, Платон, Ювенал и т. д. Драгоценные атомы! И если бы пришлось выбирать, то, как бы это ни было ужасно, мы скорее согласились бы видеть разбитыми и идущими ко дну со всем своим грузом все наши корабли, стоящие в верфях или находящиеся в плавании, лишь бы не утратить вас и подобных вам и всего, что пристало к вам и выросло из вас!

Все собранное гениями города, расы, эпохи и вмещенное ими в наивысшую форму искусства — литературную, — все особые сочетания и отражения, свойственные лишь данному городу, данной эпохе и расе; своеобычные разновидности универсальных свойств и страстей, все созданные литературой герои, влюбленные, религии, боги, войны, предания, преступления, эмоции, радости (или еле уловимый их дух), все это дошло до нас для озарения нашей личности и ее житейского опыта. Все это насущно-необходимо, исполнено высшего смысла. И если бы это погибло, нашей потери не могли бы возместить все необ'ятные сокровищницы целого мира!

Для нас — эти величавые и прекрасные памятники по краям большой дороги времен. Для нас — эти сигнальные огни, пылающие темными ночами.

Безвестные египтяне, чертящие иероглифы; индус, творящий гимны, изречения и нескончаемый эпос; еврейский пророк, сжигаемый спиритуализмом, как молнией, горящий раскаленною докрасна совестью, плачущий и поющий о мщении за угнетение и рабство; Христос, поникший головою, как голубь, воркующий о мире и любви; грек, создающий бессмертные образы физической и эстетической гармонии; римлянин, владеющий сатирой, мечом и законом, — иные из этих фигур далеки, затуманены, иные ближе и более видны. Данте, худой, весь одни сухожилия, ни куска лишнего мяса; Анджело, и великие художники, архитекторы, музыканты; пышный Шекспир, великолепный, как солнце, живописец и певец феодализма на закате его дней блещущий избыточными красками, распоряжающийся, играющий ими по прихоти; и дальше, вплоть до Германии, до Канта и Гегеля, которые, хотя и близки к нам, похожи на бесстрастных, невозмутимых египетских богов, словно они перенеслись через бездны столетий. Неужели этих гигантов и многих подобных мы были не вправе приравнять к планетам, планетным системам, носящимся по вольным тропам в пространствах иного неба, космического интеллекта, души?

Вы, могучие и светозарные! вы взростали в своей атмосфере не для Америки, а для ее врагов (феодалов и более древних), а наш гений — современный, плебейский. Но вы могли бы вдохнуть свое живое дыхание в легкие нашего Нового Света, не для того, чтобы поработить нас, как ныне, но для пробуждения духа, подобного вашему, нужного нам, чтобы мы могли (не дерзновенно ли об этом мечтать?) подчинить себе и даже разрушить то, что вы оставили нам? На ваших высотах и с вашим размахом — но только еще выше и шире — мы шествуем здесь и теперь! Мне нужно могучее племя вселенских бардов с неограниченной, неоспоримой властью. Явитесь же, светлые демократические деспоты Запада!

Такими беглыми чертами мы отметили, в своем воображении, что такое настоящая литература той или иной страны, того или иного народа. Если сравнить с нею кипы печатных листов, затопивших Америку, то, по аналогии, они окажутся не лучше тех морских областей, где движется, вздымаясь и волнуясь, густая масса мелкой рыбы, среди которой плавают питающиеся ею киты, наполовину высунувшие из воды свою голову.

И однако, без сомнения, наша, так называемая, литература (подобно беспрерывному потоку разменной монеты) выполняет известную, быть может, необходимую службу (служба подготовительная: подобно тому, как дети учатся читать по складам;. Всякий что-то читает, и чуть ли не всякий пишет — пишет книги, участвует в журналах и сборниках. В конце концов, и эта литература грандиозна по-своему. Но идет ли она вперед? Подвинулась ли она вперед за все время своего существования?

Есть что-то внушительное в этих больших ежедневных и еженедельных изданиях, в горах белой бумаги, нагроможденных по кладовым типографий, и в могучих, грохочущих десятицилиндровых печатных машинах, на работу которых мне любо во всякое время смотреть и смотреть, остановиться и смотреть полчаса.

Хотя Штаты в области литературного творчества не создали ни одного великого произведения, ни одного великого писателя, нашими авторами все же достигается их главная цель — забавлять, дразнить, помогать убиванию времени, распространять новости и слухи о новостях, складывать рифмы и читать эти рифмы, — этим заняты они до бесконечности. В наши дни, при соревновании книг и писателей, особенно романистов, успех остается за тем (или за той), кто бьет на пошлость, на потребность сенсаций, приключений, происшествий, зубоскальства и т. д., кто описывает, применительно к среднему уровню, чувственную внешнюю жизнь. У таких (у самых удачливых) — бесконечное множество читателей, доставляющих им изрядную прибыль. Но число этих читателей уже перестало расти. А у авторов, изображающих внутреннюю, духовную жизнь, хоть и немного читателей (которые к тому же вяловаты), но за то их число неизменно. По сравнению с прошлым, наша современная наука парит высоко, газеты несут свою службу, а литература (подлинная романтическая) не движется вперед. Взгляните на груду современных романов, рассказов, театральных пьес и т. д. Все та же бесконечная цепь хитросплетенных и выспренних любовных историй, унаследованных, по-видимому, от старых европейских Амадисов и Пальмеринов XIII, XIV и XV в.в. Костюмы и обстановка приноровлены к настоящему времени, краски более горячие и пестрые, драконы и людоеды изгнаны, но самая суть не изменилась, все та же чувствительность, деланность — ни хуже, ни лучше.

Где же причина того, что в наше время, в нашей стране, в нашей литературе, особенно в поэзии, не видно ни наших здешних природных сил, ни нашего здоровья, ни Миссиссипи, ни дюжих людей Запада, ни южан, ни умственных явлений, ни физических.

Вместо этого, целые пригоршни франтов, разочарованных в жизни, и бойких, маленьких, заграничных господ, которые затопляют нас своими тонкими салонными чувствами, своими зонтиками, романсами и щелканьем рифм (пятисотая категория ввоза). Они вечно хнычут и ноют, гоняясь за какой-нибудь недоношенной мечтой, и вечно заняты катаральной любовью с разными катаральными женщинами.

Величайшие события революции, бурные исторические страсти проносятся с невиданной стремительностью над всеми континентами (в том числе и над нашим), дают новый материал, открывают новые дали грандиозных запросов и нужд, зовут к дерзновенному созиданию новых литературных идей, ими вдохновленных и рвущихся к высшему искусству (это только другое название для служения Богу и человечеству). И где же тот автор, та книга, которые отказались бы следовать по старой проторенной тропе, повторяя сказанное раньше, не опасаясь, что книга не даст барышей, а писателя не сочтут образованным и элегантным?

Существование нашего природного, самобытного духа должно сказаться в наших будущих писателях и поэтах, в личностях всех американцев, мужчин и женщин, на всем протяжении Штатов, в великолепных самобытных картинах, в усовершенствованиях языка, в песне, в опере, в красноречии, в проповедях, в архитектуре, и, наконец, в величественной религиозной Демократии, которая решительно захватит власть, растворит все старое, сравняет поверхности и перестроит общества согласно своим внутренним, жизненным принципам.

Ибо мало кто замечает, каких глубин (действительно, глубин) достигла Америка, типичная страна прогресса и веры в человека; эту веру не в силах сломить никакие заблуждения и пороки. Весь мир, очевидно, думает, — да и мы думали тоже, — что Америка создана исключительно для того, чтобы провести в жизнь равноправие и систему выборного управления, освятить уважение к труду, сделаться страною практической деятельности, прочного закона, порядка и всеобщей зажиточности. Бесспорно, все это входит в задачи Америки, но все это далеко не исчерпывает понятия прогресса. Напротив, это только основа другого, высшего, более глубокого прогресса. Она — дочь физической революции и мать революций духовных; искусство есть также ее порождение. Не изменился бы дух, перемены внешние не имеют значения.

Помню, мальчиком, я часто слыхал толки стариков о независимости *). Что такое независимость? Свобода от всяких законов и ограничений, кроме законов собственного существования, ограничения законами всеобщими. Что может быть законом для страны и для людей, как не собственная их душа, самобытная, рожденная с ними, свободная, носящаяся в высях своими путями, верная только себе?

*) Это были толки о независимости Соединенных Штатов от британской короны.

В наше время чужие страны вполне владеют теологией и социальными идеалами Штатов (а, ведь, социальные идеалы важнее политических учреждений). Мы видим, как сыны и дочери Штатов все еще привозят из чужбины далекое, случайное, дробное, мертвое, даже не зная о существовании своего родного, близкого и всеоб'емлющего, не зная о существовании Гения Нового Света. Мы видим Лондон, Париж, Италию — только не в подлинном виде, не в их самобытном величии, а жалкую подделку, затасканную второсортную копию. Перед нами кусочки, отрезки евреев, римлян, греков; но где же мы можем увидеть Америку, на ее собственной почве, в истинном, высоком и гордом ее выражении? Иной раз я вопрошаю себя: да есть ли у нее угол в ее собственном доме?

... Не желая наносить оскорбления мыслительным способностям читателя (если он проникся атмосферой этих „Будущих путей Демократии"), я не стану доказывать, почему изделия наших известных и неизвестных писак-рифмоплетов не соответствуют нуждам и державному величию нашей страны. Америке потребна смелая, современная, всеоб'емлющая и космическая поэзия, подобная ей самой. Такая поэзия не только не может чуждаться науки и современности, — она должна вдохновляться ими. Она должна смотреть в будущее гораздо больше, чем в прошлое. Подобно самой Америке, она должна отнестись с полным уважениям к лучшим примерам былого, затем окончательно освободиться от них и полагаться только на себя, на создания своего демократического духа. Подобно Америке, она должна развернуть в авангарде и, несмотря ни на что, высоко и смело держать знамя божественного достоинства человеческой личности (краеугольное основание новой религии). Слишком долго нация внимала поэмам, в которых униженный простой человек униженно склоняется пред высшими. Не Америке внимать этим песням. Пусть в песне чувствуется не согбенная, а гордо расправленная спина, уважение человека к себе самому, — и к этой песне Америка с отрадой приклонит ухо.

Да и настоящее золото, и драгоценные камни, когда, наконец, они явятся в мир, явятся отнюдь не там, где их ждали. Пока что юный гений американской поэзии, чуждаясь утонченных, заграничных, позолоченных *) тем, всяких сантиментов и мотыльковых порханий, приятных правоверным издателям, и вызывающих спазмы умиления в великосветских кружках, ибо можно быть спокойно-уверенным, что эти темы не раздражат нежной кожицы самой деликатной, паутинной изысканности,— юный гений американской поэзии спит далеко от нас, по счастью, еще не замеченный никем, не изуродованный никакими кружками, никакими писателями по вопросам искусства, ни говорунами, ни салонными критиками, ни профессорами — и спит в стороне, нисколько не заботясь о себе, — в каких-нибудь западных крылатых словах, в поговорках туземцев Мичигана и Тенесси, в речах, произносимых на воздухе, с какого-нибудь древесного пня, или в Кентукки, в Джорджии, в Каролинах,спит в жаргоне, в местной песне и словечках мастерового из Манхаттана, Бостона, Филадельфии и Балтиморы, — или выше, в Мэнских лесах, или в хижине калифорнийского рудокопа, или за Скалистыми горами, или вдоль Тихоокеанской железной дороги, в сердцах у молодых фермеров северо-запада, или в Канаде, или у лодочников, плавающих по нашим озерам. Эти гряды и грубы, и жестки, но только на такой почве и от таких семян могут приняться и со временем распуститься цветы с настоящим американским ароматом и созреть наши, во истину наши, плоды.

*) В подлиннике — „золотообрезанных", „с золотым обрезом". Намек на роскошные издания с позолоченными краями листов.

Было бы явным позором для Штатов, было бы позором для всякой нации, обладающей столь большими пространствами, многообразными дарами природы, изобретательностью и великолепной практичностью жителей, если бы эта страна не стремилась превзойти другие страны самобытным стилем в литературе и искусстве, собственными шедеврами в художественной и умственной области, прототипами, отражающими ее самое. Нет страны, кроме нашей, которая хоть как-нибудь не проявила бы себя. У шотландцев есть свои баллады, в которых до тонкости отразилось их прошлое и настоящее, целиком сказался их характер. У ирландцев — свои. У Англии, у Италии, у Франции, у Испании— тоже. А у Америки? Повторяю опять и опять: не видно даже первых признаков, что в ней рождается собственный творческий Дух, могущий дать великие творения.

А между тем, у нее есть богатейший сырой материал, о котором другие народы не смели и думать. В Четырехлетней войне скрыты целые россыпи золотой руды, целые залежи эпики, лирики, повести, музыки, живописи и т. д.

Не пройдет и ста лет, в Америке к двухсотлетнему юбилею Штатов будет насчитываться до сорока или до пятидесяти Штатов, в том числе Куба и Канада. К концу этого столетия *) наше народонаселение возрастет до шестидесяти-семидесяти миллионов. Весь Тихий Океан будет наш. Благодаря электричеству мы будем в ежедневном общении со всеми частями мира. Что за век! Что за страна! Где другая, столь же грандиозная? Всегда в истории дух одной какой-нибудь страны указывал дорогу всему миру. Можно ли еще сомневаться, какому народу суждено быть вождем? Помните, что только могущественный, самобытный, никому не подчиненный дух может доблестно выполнить эту задачу,— и выполнял ее в течение прошлых веков.

1) Т. е. к 1900 году.

(В „Будущих Путях" есть другое название для этого Духа: Л и т е р а т у р а). Прянем вперед на сто лет и окинем взглядом художественное творчество, поэзию и философию Америки, после того, как сбудутся все пророчества, и лучшие идеалы осуществятся. Многое, что нам и не снилось, может быть, станет обычным, пышно и роскошно расцветет. Художественное и литературное творчество станет богато, могуче и поставит во главу угла не только элегантность, не только ученость, а человеческую личность, характер. Крепкая дружба, тесная сплоченность товарищей, личная, страстная привязанность человека к человеку, вот чувства, на которых основаны идеалы и заповеди мудрейших спасителей всех стран и веков. Когда эти чувства войдут в наши нравы, в нашу литературу, когда они будут развиты, взращены, общепризнаны, они станут главной опорой наших будущих Соединенных Штатов. Мускулистая жизнерадостность, вера, чувство здоровья al fresco должны быть непременными условиями для подготовки будущих американских писателей. В великом писателе не может быть и тени тайной, мрачной, сатанинской, злонамеренной мысли, никаких порочных наклонностей, никаких унылых, унаследованных от пуритан представлений об аде.

Великий писатель должен отличаться от других людей своей веселой простотой, любовью ко всему, что естественно, безграничной верой в Бога, преклонением перед божественной силой и полным отсутствием скуки, сомнения, шутовства, балагурства; также ему совершенно чужда погоня за изменчивой и вычурной модой.

Даже религиозное пылание души имеет в себе нечто животное. Но нравственная совестливость, прозрачная как кристалл, без единого пятна, не только божественная, но и вполне человеческая, вечно вызывает изумление, чарует. Велико чувство эмоциональной любви даже в порядке рациональной вселенной. Но если применять сравнительную оценку вещей, станет ясно, что есть Нечто еще более высокое. Могущество, любовь, поклонение, промышленность, творчество, гений, эстетика, даже в своем чистом виде, не выдерживают сравнения с ним и оказываются — при сколько-нибудь строгом анализе — преходящей и ненужной суетой. И тогда бесшумной, легкой поступью приближается хозяин мира, солнце, владыка, последний, величайший идеал. Мы называем его правом, справедливостью, истиной, но все это лишь бледные намеки; ибо мы не в силах описать его полностью. Для людей неглубоких и суетных оно остается сном, или, как они выражаются, „только идеей". Но для мудрого оно не сон, а высшая и, может быть, единственная в мире реальность. В материальном мире аналогией справедливости, правосудия, права является то, что связывает воедино весь мир, все предметы в нем, то, что уверенно и спокойно руководит его вечной динамикой. Если этого нет, или если вы станете систематически уклоняться от этого в жизни, в социологии, в литературе, в политике, в делах и даже в проповедях, то создастся бездна, губительная трещина, создастся пятно, и, как бы ни была сильна наша цивилизация, ей нет спасения от этого пятна. Она погибнет от него непременно, как погибли от него все цивилизации в мире.

Современная литература великолепно удовлетворяет некоторым потребностям толпы. Она изобилует знаниями. У нее бойкий язык. Но в корне своем она нездорова, глубоко извращена, и даже ее веселость проявляется как-то болезненно. Она должна подняться до уровня Природы, отразить Природу в себе, отразить самую сущность Природы и послужить мировым идеалам. Если посмотреть широко, то вопрос о Природе тесно связан с вопросами религиозного, эстетического и эмоционального порядка и с вопросом о человеческом счастье. Пусть только люди будут правильно рождены и воспитаны, пусть и в домах, и вне домов их окружает деятельный, гармонический быт, и, мне кажется, им больше ничего не потребуется, они почувствуют, что самое их существование — радость, и во всех своих отношениях к небу, к воздуху, к деревьям, к воде, ко всем самым заурядным вещам, откроют счастье и будут почерпать это счастье из самого факта жизни, и день и ночь все их Существо будет проникнуто таким благотворным экстазом, пред которым ничтожны все радости, доставляемые богатством и забавами. Даже умственные наслаждения, даже те наслаждения, которые даются наукой и искусством, не могут сравниться с этим благотворным экстазом.

Предсказываемая нами литература этих Штатов (а читатель не поймет самой сути моих размышлений, если от него ускользнет моя главная мысль, что новая Литература, быть может, новая Метафизика и несомненно новая Поэзия послужит единственной опорой, наиболее совершенным выражением для американской Демократии), эта литература должна вернуть так долго отсутствовавшую Природу, истинную Природу, истинную идею Природы, — она должна обновить и расширить ту атмосферу, в которой создаются поэмы, и явиться новым мерилом для оценки высоких литературных и художественных произведений. Я говорю не о гладких тропинках, не о подстриженных кустиках изгороди, не о букетиках и соловьях английских поэтов, — но обо всем земном шаре, со всей его геологической историей, о космосе, несущем и снег, и огонь, бегущем по безграничным пространствам, легком, как перышко, хотя он и весит биллионы тонн.

Далее: мы обычно именуем Природой лишь то, что доступно физическому нашему сознанию, материальному чувству, что относится к животному здоровью организма. Но следует твердо помнить, что на почве этих физических благ у человека, сверх того, создается нравственное и духовное сознание, указывающее ему его назначение за пределами осязаемого и преходящего.

Поднявшись до этих высот понимания Природы и дыша чрезвычайно разреженным воздухом, мы смотрим отсюда на Будущие Пути Демократии. Наша литература должна быть основана на метафизике: метафизика дает окраску всему. То, что, по крайнему моему разумению, называется идеализмом, может дать нам некоторые указания, по каким путям должна идти в своих поисках истины метафизика нашего Нового Света, в какой мере она нужна и желанна. Конечно, избегая крайностей, следует руководиться не только Идеализмом, но и воззрениями противоположного свойства. Возвышающие душу идеи непознаваемого и ирреального должны быть властно двинуты вперед, ибо они законные наследники познаваемого и реального, и, по меньшей мере, столь же велики, как их родители. Открыто, не страшась никаких издевательств, займем свои позиции и, не покидая той почвы, которая у нас под ногами, окажем сопротивление зазнавшемуся реализму, раздувшемуся до чрезмерных, уродливых форм.

Братья и сестры! пусть в ответ на победные клики, прославляющие чувственный мир, науку, плоть, наживу, барыши, фермы, товары, логику, интеллект, опыт, постоянную преемственность форм, здания из кирпича и железа, и даже деревья, землю, скалы и т. п., — пусть из глубины ваших душ, созерцающих истину, твердо и бесстрашно прозвучит: иллюзия! вымысел! призраки!

Мы не будем осуждать эти призраки, этот видимый мир, мы не станем его отрицать, ибо он значителен и важен, мы не в силах от него уйти. Но возносясь душой к тому, что мы считаем высшим и духовным воззрением на мир, мы ясно видим, как неизбежно отпадает и исчезает все, что при настоящих условиях казалось ощутимым, осязаемым.

Я с радостью приветствую океаническую, многообразную, напряженную практическую деятельность, жажду фактов или даже коммерческий материализм наших нынешних Штатов. Но горе тому веку, той стране, где эти явления и тенденции ограничиваются сами собой и не порождают идей. Как топливо питает огонь, как огонь питает небеса, так и богатство, и наука, и материализм и даже демократия, которая нам столь дорога, должны, не уклоняясь, питать высший разум, душу. Ибо бесконечен полет и неисчерпаема тайна. Человек, такой маленький, вдруг становится больше вселенной, состязается с пространством и временем, побеждает и пространство, и время, если в душе у него есть хоть одна великая идея.

Так — и только так — поднимается человеческий дух и все его существо над об'ективной природой, которая, может быть, сама по себе, есть ничто, но здесь, в этих обстоятельствах, невероятно и божественно полезна, необходима, реальна. Задачи и цели об'ективной природы, несомненно, таятся здесь, здесь же таятся задачи и цели этого нашего земного шара, и всего многообразия его явлений, и дневного света, и ночной темноты, и самой жизни, и всего, что эта жизнь дает. Где же, как не здесь, великая литература и, особенно, великая поэзия должны заимствовать и свои вдохновения, и свою животрепещущую кровь? И когда это случится, мы достигнем поэзии, которая будет достойна бессмертной души человеческой. Это будет такая поэзия, которая впитает в себя все материалы Природы, весь видимый мир, и сделается — прямой косвенно — освобождающей, всерасширяющей, религиозной, и с экзальтацией воспримет науку, оплодотворит моральное чувство, подвигнет нас на созерцание неведомого и на стремление к неведомому. Путь к достижению этого все еще неровен и странен, и хотя о нем можно догадываться, но точно определить его нельзя. Созерцание, сопоставление вещей; интуитивное восприятие явлений и форм Природы; чувственное великолепие мира; все, что есть красивого в ныне живущих мужчинах и женщинах, подлинная игра страстей в истории и современной жизни, и, главное, развитие силы в Природе и человеческой личности, столь драгоценное для артистического чувства, вот из чего поэт и вообще художник, работник в любой эстетической области, божественной магией своего гения творит литературу и искусство, создавая по аналогии подобные же явления и формы. (Здесь я, конечно, имею в виду не потуги смертного разума воспроизвести материальную действительность путем бездушного фотографирования жизни). Я говорю о способности создавать новые образы, которая равносильна сотворению нового мира, а пожалуй, и выше его. Только эта способность, — конечно, при наличности всяких других, — только она одна вдохнет в произведение искусства дыхание жизни и сделает его идентичным.

„Главный вопоос", — сказал библиотекарь Конгресса в докладе с'езду по Социальным Наукам в Нью-Йорке, в октябре 1869 г ., — „главный вопрос, который можно задать по поводу каждой книги, — это: принесла ли она пользу хоть одной человеческой душе? " Вот руководящая нить для всякого большого писателя, для его книги, а также для всякого большого художника. Охотно допускаю, что о произведении искусства нужно судить раньше всего со стороны чисто-художественной, определить, талантлив ли автор в создании образов, есть ли у него драматический и живописный талант, хорошо ли он построил свою фабулу, есть ли у него дар благозвучия. Может быть, все это нужно, но если произведение искусства, притязает на то, чтобы быть великим произведением искусства, мы должны со всей строгостью вникнуть, проявляются ли в нем, излучаются ли им (не прямо, а косвенно) этические принципы, и могут ли эти произведения освобождать, поднимать, расширять.

.... Смерть не конец, а — начало. Ничто никогда не может ни пропасть, ни умереть, — ни дух, ни материя, ничто.

В будущих наших Штатах должны явиться непревзойденные, огромные поэты и написать великие поэмы о смерти. Поэмы о жизни велики, но необходимы поэмы и о том, что за пределами жизни, о той цели, к которой стремится каждая жизнь, когда она переходит за грань бытия. Я славил Гомера и великих певцов Иудеи, Эсхила, Ювенала, Шекспира. Я говорил о их неизмеримой ценности. Но (быть может, кроме иудейских певцов) для будущих нужд демократии должны явиться (дерзну ли сказать?) поэты, превосходящие их, с религиозным пыланием и самозабвением Исайи, с роскошным эпическим даром Гомера, с шекспировой силой в создании могучих характеров. Но этого мало. Они должны встать в соответствие с формулами Гегеля и выводами современной науки.

Вера, старая вера, отвергнутая нынешней наукой, должна быть той же наукой восстановлена вновь. Наука придаст этой восстановленной вере новую, еще более обширную власть, захватывающую такие глубины и выси, о которых и не мечтали былые религии. Не может быть, чтобы эта всемирная скука, этот низменный страх, это жалкое трепетание перед смертью, эти мелкие, постыдные мнения — чтобы и в будущем они управляли духовною жизнью общества, как они управляют нашей жизнью теперь.

То, что так благородно, но неумело и слепо пытался осуществить римлянин Лукреций для своего и для последующих веков, во что бы то ни стало должно быть осуществлено кем-нибудь из будущих великих писателей и, главным образом, великих поэтов. Такой поэт, оставаясь поэтом, тем не менее воспримет все, что даст наука и, придав ей спиритуалистический смысл, силою гения создаст великую поэму о смерти. Тогда человек, во всеоружии науки, con а m оге, встанет лицом к лицу с Природой, с временем и пространством, займет должное, уготованное ему в жизни место, — хозяин своего несчастья и счастья. Тогда сбудутся давние чаяния, и корабль, который носился по морю без якоря, наконец-то обретет этот якорь.

Есть и другое, что необходимо и ценно, для возникновения великих литературных творцов.

Вечно живущее в человечестве интуитивное сознание справедливости, пристойности, мужества и т. д., поддерживает равновесие в социальном и политическом мире гораздо лучше, чем законы, полиции, договоры и страх наказания. Этот постоянный регулятор, контроль и надзор есть для демократии sine qua n о n . И высочайшая и широчайшая цель демократической литературы заключается в том, чтобы развивать, укреплять и усиливать это сознание в остальных людях и в обществе.

Мощное господство высших человеческих стремлений над низшими должно получить от писателя хоть и косвенную, но неуклонную помощь: писатель должен способствовать созданию сильных и страстных личностей, сильных и страстных обществ; этим могучим телам обеспечен могучий дух, властно управляющий ими.

Наша страна, вмещающая в себе много всего, приемлющая все, ничего не выбрасывающая, таит в своей груди и то пламя, на котором она может сгореть, которое может уничтожить нас всех. Как ни коротка еще наша национальная жизнь, но разрушение и смерть не раз уж надвигались на нас, и нет сомнения, что, если даже мы их прогоним, они будут угрожать нам опять и опять. Будущие века, быть может, не узнают, но я знаю, что во время последней междоусобной войны наша Национальность не раз и не два была совсем близко, на волосок от гибели. В ней, как в корабле во время шторма, заключались все наши надежды, все ценности, все самые лучшие жизни. О! только подумать об этом! особенно, о нескольких страшных часах. Об агонии и кровавом поте! О тех острых, жестоких и отчаянных кризисах! И даже сегодня, среди этих вихрей, при невероятном легкомыслии всех, когда всюду безверие, слепая партийная ярость, нигде ни одного сколько-нибудь выдающегося вождя, вожака, а те массы, которые у нас перед глазами, так непомерно вульгарны и низменны, — а рабочий вопрос, внезапно открывшийся, подобен зияющей бездне, которая с каждым годом все шире, — что же при этих условиях может быть у нас впереди? Мы плывем по опасному морю, где столько водоворотов и кипящих течений, иные из них глубоко сокрыты, иные сшибаются, сталкиваются, и вокруг темнота, неизвестность, и куда повернуть?

Словно Всемогущий развернул перед нашим народом ослепительные, как солнце, свитки наших верховных судеб (где все же записаны и глубоко сокрытые немощи, и множество всяких человеческих болячек и язв), развернул и сказал: „Взгляни! Единственный долгий путь для твоего развития полон страшных препятствий и бурь. Ты сказал себе в своей душе: я буду царствовать над царствами, я превзойду все народы, былые и нынешние. Я далеко оставлю за собою историю династий и завоеваний старого мира, как не стою-щую внимания, ничтожную. Я начну новую историю, историю демократии, перед которой прежняя покажется карликом. Во мне одном широта и завершение времен".

Если такова, о, американские страны, та награда, которой вы жаждете, если таково хотение вашего сердца, да будет так. Но знайте, что это дается не даром, цена будет огромная, как вы уже испытали отчасти. Не думаете ли вы, что ваше величие созреет для вас, как груша. Нет, если вы жаждете величия, — вы должны завоевывать его в течение целых эпох и веков, заплатить за него такую же великую плату. Ибо в вас, как и во всяких странах, есть и усобица, и предатель, и лукавый правитель, и золотушное богатство, и пресыщенная роскошь, и демон алчности, и преисподняя страсти, и упадок веры, и всякие препоны и задержки, и летаргия до окаменения, и беспрестанная потребность в революциях, и пророки, и грозы, и смерти, и рождения, и новые явления идей и людей, дающих вам силу и жизнь.

Однако, когда я, размышляя, пытался постичь наш неясный и сокрытый жребий, таинственная разгадка которого откроется в далеких веках, мне померещилось то, о чем я уже смутно говорил: дружина храбрых, верных, небывалых, вооруженных с ног до головы, отдаленных друг от друга разными эпохами и Штатами, на севере, на юге, на востоке, на западе, у Атлантического океана, у Великого, в Южных и Канадских морях— нынче здесь, на этот год или на это столетие, а в другое столетие — там, но всегда сплоченный, единодушный союз, союз, оберегающий совесть, многообразно запечатлевающий Бога, союз вдохновенных создателей, творящих не одну литературу (которая есть величайшее из наших искусств), но творящих всякое искусство, новый неумирающий орден, новая династия, переходящая от эпохи к эпохе, дружина, сословие людей, которые так же готовы встретить грудью проносящиеся годы, померяться силами с нашими невзгодами и нуждами, как и те, которые в клобуках или в военных доспехах так долго и так славно хранили, блюли, осеняли величием далекую, феодально-церковную эру. Этим бесчисленным исчезнувшим рыцарям, ветхим алтарям, аббатствам и священникам, векам и целым гроздьям веков наступила новая смена; возникло более рыцарственное, более священное дело, которое требует от Нового Света более высокого подвига, который не только сравняется с подвигами прошлых эпох, но превзойдет и затмит их.

Теперь, когда я взошел, наконец, на вершину своих „Будущих Путей Демократии", я должен сознаться, что вера в возможность такого ордена или сословия — нового великого литературного ордена — была основой всех моих суждений, и все остальное, все частности зиждутся на ней, как верхние этажи дома на нижних. Эти условия необходимы не только для нашего дальнейшего национального и демократического развития; здесь вопрос всего нашего существования.

Проектируя эти будущие дни, о скорейшем наступлении которых не заботится у нас никто, проектируя этот будущий орден художников, — отмечая бесконечную цепь всяческих развитий, прогрессов, работ, составляющих самую суть нашей жизни, мы видим, мы предчувствуем, среди всех этих проектов и надежд, — новую мощь, новые законы разговорной и литературной речи, не те чинные и аккуратные формы, которые одобрены школьным учебником, которые основаны на прошлом лингвистическом опыте и созданы для внешнего благоприличия, законы изящных слов и отчеканенных мыслей, а другие, которые обвеяны дыханием Природы и смело взвиваются ввысь; этот новый язык будет добиваться, прежде всего, максимальной динамической силы, эффектов, он попытается встать в уровень с жизнью, с душой человеческой, он будет заботиться не столько о точном наименовании вещей, сколько о том, чтобы суггестировать их и вынудить их появление. Те книги, которые мы будем читать и которые будут создаваться для нашего чтения, будут созданы не для того, чтобы их читать в полусне; чтение этих книг будет упражнением, гимнастикой, борьбой, в высшем значении этого слова. Читатель сам должен будет творить для себя, он должен быть всегда наготове; он сам будет отчасти творцом тех стихов, рассуждений, исторических и философских исследований, которые он будет читать. Читаемое даст ему только намек, только руководящую нить, только исходную точку для творчества или основные линии мыслей. Не книга должна быть законченным и цельным явлением, а ее читатель, человек. Так была бы создана нация гибких, атлетических умов, чутких, закаленных, привыкших полагаться на себя, а не на малочисленные, маленькие кучки писателей.

Таким образом, мы видим, что это не малая вещь — унаследованные нами библиотеки, книжные полки, архивы. Но они таят в себе серьезную опасность. Опасно полагаться лишь на них. Если слепо и бездейственно положиться на них, они обескровят жилы и отнимут нервы у рук. Неправильное их применение губительно. И сколько в них затасканных банальностей.

Почти все, что пели, повествовали, писали в других странах, что было связано с феодальным укладом человеческой жизни, с восточными религиями и учреждениями, должно быть написано, воспето и рассказано заново, здесь, в этих Штатах, в согласии с их учреждениями, в зависимости от их единой воли, в соответствии с их широтой. Мы видим, что так же, как в мире материального космоса, после ряда метеорологических, растительных и животных циклов, возникает, наконец, человек, порожденный ими, чтобы оправдать, сочетать их в себе, взглянуть на них с изумлением и любовью, чтобы подчинить их себе, украсить их и возвести за собою в более высокие области, — точно так же из множества прошлых социальных и политических вселенных, ныне возникают эти Штаты. Мы видим, что, хотя многие считали порядок вещей установленным, и самые вещи законченными — все величайшее еще впереди. Работа Нового Света не только не завершена, но почти что не начата. Америка, наша страна, делается сокровищницей, хранилищем для национального мировоззрения и характера, национальных стремлений, войн, героизмов и даже свобод, и все это обретает высшее свое выражение в ее литературе и в ее искусстве, которые спасут ее от забвения в будущем. Если же у нее не будет этого самобытного высшего воплощения, она будет, как слепая, шарахаться то туда, то сюда, и, как бы она ни была велика и пышна во всяких других отношениях, все окажется быстро-скользнувшим, мимолетным лучем. Если же у нее будет своя подлинная высокая Литература, она, Америка, постигнет себя самое, она будет благородно жить и творить благородное,, источать из себя благодать и при всяком сотрясении сохранять равновесие, озаряя и себя и других, и станет законченным космосом, Божественной матерью не только материальных, но и духовных миров, постоянно сменяющих друг друга в веках, ибо телесное, конкретное, демократическое, народное, заурядное главнее и ценнее всего. Это тот фундамент, на котором будет покоиться будущее.

---

Оригинальный текст "Будущих путей демократии" заканчивается словами:

We see our land, America, her literature, esthetics, &c., as, substantially, the getting in form, or effusement and statement, of deepest basic elements and loftiest final meanings, of history and man -- and the portrayal, (under the eternal laws and conditions of beauty,) of our own physiognomy, the subjective tie and expression of the objective, as from our own combination, continuation, and points of view -- and the deposit and record of the national mentality, character, appeals, heroism, wars, and even liberties -- where these, and all, culminate in native literary and artistic formulation, to be perpetuated; and not having which native, first-class formulation, she will flounder about, and her other, however imposing, eminent greatness, prove merely a passing gleam; but truly having which, she will understand herself, live nobly, nobly contribute, emanate, and, swinging, poised safely on herself, illumin'd and illuming, become a full-form'd world, and divine Mother not only of material but spiritual worlds, in ceaseless succession through time -- the main thing being the average, the bodily, the concrete, the democratic, the popular, on which all the superstructures of the future are to permanently rest.

продолжение "Уитмен в русской литературе"