Из книги "НА САМОМ ДНЕ"

---

НА САМОМ ДНЕ

Большая часть гонорара от продажи этой книги передается в распоряжение недавно созданного фонда «Солидарность с иностранцами». Имеющиеся средства предназначаются для организации бесплатных консультаций, юридической помощи, просветительских кампаний и программы жилищного строительства, в которой будут участвовать немцы совместно с иностранцами.

В предлагаемой книге изложены далеко не все факты и использованы далеко не все материалы. Несколько наших друзей и сотрудников в настоящее время продолжают работать над той же темой.

Тех, кто хотел бы поделиться с нами собственным опытом или информацией, мы просим обращаться по адресу:

Фонд помощи «Солидарность с иностранцами»
Почтовое отделение 301443
5000 Кёльн 30 или:
Гюнтер Вальраф
Издательство «Кипенхойер унд Вич»
Рондорферштрассе 5
5000 Кёльн 51

В связи с вероятными судебными процессами из большого объема еще неопубликованных материалов к печати готовятся новые главы*. Публикацию этой книги предполагается продолжить.

Кёльн, 7 октября 1985

Вам,
Джемаль Кемаль Алтун, Семра Эртам, Сельджук Севинч, и всем другим посвящается.

Я хотел бы поблагодарить всех друзей и сотрудников, которые помогли мне создать эту книгу. Их имена:
Левент (Али) Зигирлиоглу, он позволил мне воспользоваться его именем; Танер Алдай, Матиас Альтенбург, Франк Бергер, Анна Бедекер, Левент Дирекоглу, Эмине Эрдем, Хюсейн Эрдем, Шюкрю Эрен, Пауль Эссер, Йорг Гфрёрер, Уве Херцог, Бекир Карадениз, Реза Круг, Гезине Лассен, Клаус Либе-Харкорт, Кла-удиа Маркардт, Ханс-Петер Мартин, Вернер Мерц, Генрих Пахль, Франц Пельстер, Франк Реглин, Ильза Рильке, Харри Розина, Айетель Зайин, Клаус Шмидт, Гюнтер Цинт.

Особую признательность хочу выразить также г-ну профессору д-ру Армину Клюмперу из Фрайбурга. Благодаря его искусству и помощи я смог выдержать на самых тяжелых работах, несмотря на травму межпозвонкового диска.

Превращение

Десять лет я отодвигал от себя эту роль. Наверное, я предчувствовал, что мне предстояло. Я просто-напросто боялся.

По рассказам друзей, по многочисленным публикациям я мог составить себе представление о жизни иностранцев в ФРГ. Я знал, что почти половина молодых иностранцев страдает психическими заболеваниями. Они больше не в состоянии переваривать бесчисленные подозрения. У них нет почти никаких шансов на рынке труда. Для них, выросших здесь, нет пути назад, на родину отцов. У них нет родины.

Ужесточение законов об иммигрантах, ненависть к чужим, все большая степень изоляции — «геттоизация», — я знал об этом, но никогда не испытывал этого на собственном опыте.

В марте 1983 года я поместил в разных газетах следующее объявление:

ИНОСТРАНЕЦ, физически сильный, ищет работу, все равно какую, даже тяжелую и грязную, даже за небольшую плату. Звонить по телефону 358 458.

Не много понадобилось для того, чтобы сойти с круга, присоединиться к отвергнутому меньшинству, оказаться на самом дне. Я заказал у одного специалиста две тонкие, очень темные контактные линзы, которые можно было носить днем и ночью. «Теперь у вас такой колючий взгляд, как у южанина», — удивился оптик. Обычно его клиенты заказывают только голубые глаза.

В мои уже поредевшие волосы я искусно вплел черную прядь. Это сделало меня на несколько лет моложе. Теперь мне давали 26—30 лет. Мне поручали работу, о которой я не мог бы и заикнуться, назови я свой действительный возраст — сорок три года. Таким образом, войдя в роль, я хотя и стал казаться моложе, здоровее и физически сильнее, но одновременно превратился в аутсайдера, в последнее дерьмо. «Немецкий для иностранцев», которым я пользовался во время моей метаморфозы, был таким неуклюжим и беспомощным, что каждый, кто дал бы себе труд хоть однажды прислушаться к живущим у нас туркам или грекам, заметил бы, что со мной что-то не так. Недолго думая, я отбрасывал окончания, менял порядок слов или просто пользовался слегка искаженным кёльнским диалектом. Тем поразительней был результат: никто ничего не заподозрил. Этих маленьких ухищрений оказалось вполне достаточно. Благодаря такому превращению мне прямо и честно давали понять, что обо мне думают. Роль наивного тугодума защитила меня, позволила мне проникнуть в образ мыслей предубежденного и бездушного общества, мнящего себя таким умудренным, суверенным и всегда правым. Я был дурак, которому, не стесняясь, говорят правду в глаза.

Конечно, я не был настоящим турком. Но чтобы разоблачить это общество, нужно перерядиться; чтобы обнаружить истину, нужно хитрить и лицедействовать.

Я до сих пор не понимаю, как проглатывает иностранец ежедневные унижения, проявления враждебности и ненависти. Но я теперь знаю, что ему приходится выносить и как далеко может зайти презрение к человеку в этой стране. Один из вариантов апартеида имеет место у нас — в нашей демократии.

Впечатления превзошли все мои ожидания. Негативные впечатления. В наше время средь бела дня в ФРГ я наблюдал и пережил вещи, о которых, собственно говоря, написано только в учебниках по истории XIX века.

Однако какой бы грязной, изматывающей и невыносимой ни была работа, каким бы обидам и унижениям я ни подвергался, это не только не сломило, но психически закалило меня. На фабриках и на стройке я понял, что такое солидарность, приобрел друзей — друзей, которым по причинам безопасности не имел права сказать, кто я. Все было иначе, чем во время работы в редакции газеты «Бильд». Все вообще было иначе. Незадолго до выхода книги в свет я доверился кое-кому из них. И никто не поставил мне в упрек мою маскировку. Напротив. Они меня поняли и извинили мне даже провокации, которых потребовала взятая на себя роль. Все же, оберегая моих товарищей, я должен был изменить большую часть имен в этой книге.
Гюнтер Вальраф Кёльн, 7 октября 1985 года

Генеральная репетиция

Чтобы проверить, выдерживает ли мой маскарад критические взгляды и удачно ли я нашел свою внешность, я посетил несколько кафе, куда обычно захожу поговорить со знакомыми. Никто не узнал меня.

И все-таки, чтобы начать работу, мне нужна была полная уверенность. Я все время боялся, что в решающий момент меня разоблачат.

6 марта 1983 года в Бонне проходили выборы в бундестаг. Вечером того же дня в «Доме Конрада Аденауэра» была назначена встреча верхушки ХДС с депутатами, победившими на этих выборах.

Я решил воспользоваться случаем и устроить себе генеральную репетицию. Чтобы не возбуждать подозрений уже при входе, я запасся ручным фонарем чугунного литья, присоединился к какой-то телевизионной бригаде и таким образом проник в здание. Зал был переполнен и до самого дальнего угла залит ослепительным светом прожекторов. А в центре стоял я, в моем единственном темном костюме, купленном пятнадцать лет назад, и попеременно освещал то одну, то другую знаменитость своей жалкой лампочкой.

Некоторым чиновникам это показалось странным: они справились о моей национальности, очевидно чтобы увериться, что я не имею ничего общего с покушением, которое обещали устроить иранцы. Какая-то дама в элегантном вечернем туалете, бросив на меня косой, пренебрежительный взгляд, спросила: «А этому что здесь надо?» И пожилой субъект, похожий на чиновника, ответил ей: «Да ведь тут полный интернационал. Даже Кавказ ликует».

Со знаменитостями я легко нашел общий язык. Курту Биденкопфу * я представился как эмиссар Тюркеша, одного из лидеров турецких фашистов. Мы увлеченно беседовали о победе ХДС на выборах. Министр труда Норберт Блюм поднял тост за понимание между народами, подцепил меня под руку и, раскачиваясь в такт, вместе с другими запел во все горло: «Что за день сегодня, какой чудесный день».

*Биденкопф Курт - один из видных деятелей ХДС, в прошлом генеральный секретарь этой партии

Когда Коль произносил свою победную речь, я подошел совсем близко к сцене. После того как он и его свита вдоволь напраздновались и собирались спуститься со сцены, я лез вон из кожи, чтобы подставить ему плечо и как триумфатора пронести через зал. Однако мысль о том, что я могу не выдержать и сломиться под тяжким бременем этого канцлера, заставила меня все же отказаться от моего намерения.

Многочисленные чиновники службы безопасности, прошедшие спецподготовку по разоблачению переодетых агентов, не заметили моего маскарада. Теперь, когда я выдержал это испытание, мой страх перед предстоящими трудностями несколько ослаб. Я почувствовал себя уверенней и независимей и перестал опасаться, что кто-нибудь из множества людей, с которыми я столкнусь, узнает во мне немца.

Ищу работу

Мое объявление возымело действие: я получил несколько предложений из разных «мест». Почти во всех случаях имелась в виду грязная работа с почасовой оплатой от пяти до девяти марок. Предлагался только временный заработок. Кое-чем я попробовал заниматься, и заодно и подрепетировал свою роль. Например, нанялся ремонтировать скаковую конюшню в одном кёльнском пригороде. За семь марок в час я (Али) должен был, балансируя на лесах, красить потолки. Работа считалась выгодной. Кроме меня на вилле работали поляки, все нелегальные иммигранты. То ли с ними невозможно было объясниться, то ли они просто не желали говорить со мной, короче — я оказался в изоляции, меня игнорировали. Хозяйка виллы, которая, помимо конюшни, владеет еще и антикварной лавкой, избегала всякого контакта со мной (Али). Она только отдавала краткие приказания: «Сделай это, сделай то, быстро-быстро, раз-два». Разумеется, есть я тоже должен был один, отдельно от остальных. Там, в конюшне, появлялась иногда коза — с ней у меня установился более тесный контакт, чем с рабочими: она жевала мой пластиковый пакет, а я угощал ее бутербродами.

Разумеется, когда однажды отказала сигнализация, виноватым оказался турок. Уголовная полиция, которую после долгих домашних расследований все-таки подключили к поискам виновного, заподозрила меня (Али). Пренебрежение перешло в открытую враждебность. Через несколько недель я взял расчет.

Следующим моим пристанищем был крестьянский двор в Нижней Саксонии, недалеко от атомной электростанции «Гронде». Крестьянка и ее дочь, беженки с востока, сами вели хозяйство. Один раз они уже нанимали батрака-турка. Теперь им снова понадобилась мужская сила. Обращаться с турками они умели: «Нам все равно, что ты натворил. Может, убил кого-нибудь, нас не касается. Главное, делай свою работу. За это можешь у нас есть и жить, еще и карманные деньги получишь».

Карманных денег я не дождался. А за жилье и еду мне приходилось по десять часов подряд полоть крапиву и чистить канавы, полные жидкой грязи. Что же касается жилья, то мне даже был предоставлен выбор. Хозяйка предложила мне поселиться либо в старом, ржавом автомобиле, стоявшем перед домом, либо в покосившемся вонючем хлеву, который пришлось бы делить с кошкой. Я предпочел третий вариант: помещение на заброшенной стройке, где пол был засыпан мусором и где не было ни единой закрывающейся двери. Между тем в доме крестьянки пустовало несколько теплых чистых комнат. От соседей меня (Али) прятали. Чтобы никто не вздумал обзывать усадьбу «турецким двором». Деревня была для меня (Али) табу, мне нельзя было показываться ни в лавке, ни в пивной. Меня содержали как рабочую скотину, но крестьянка была уверена, что проявляет христианскую любовь к ближнему. В своем сочувствии «магометанскому меньшинству» она зашла так далеко, что обещала дать мне пару цыплят. Я должен был их вырастить, поскольку свинину-то мне есть не разрешалось. Такое добросердечие довольно скоро вынудило меня бежать.

Примерно год я пытался держаться на поверхности, хватаясь за самые разные заработки. Если бы я был действительно только Али, я вряд ли выжил бы. При этом я был готов выполнять буквально любую работу: я менял стулья в кинозале «Нон-стоп», принадлежавшем владельцу большого гастронома в Вуппертале, ремонтировал бары для него же, я перелопачивал рыбную муку на рыбном комбинате в Хузуме, в баварском Штраубинге я пытался зарабатывать игрой на шарманке. Целыми часами я даром вертел ручку моей шарманки. Меня это не удивило. Ненависть к иностранцам стала настолько будничной, что не удивляет никого. Удивляет скорее отсутствие проявлений враждебности. Дети, например, очень хорошо относились к странному дяде-шарманщику с вывеской: «Турок без работа, 11 лет Германия, хочет оставаться здесь. Спасибо». Однако взрослые немедленно тянули детей прочь. А еще мне встретилась парочка фокусников, расположившихся на рыночной площади Штраубинга как раз напротив меня. У них тоже была шарманка. Они пригласили меня (Али), своего конкурента, к себе в цирковой вагончик. Очень хороший мы провели вместе вечер. Но часто ситуация складывалась куда менее благоприятно. Например, в тот день, когда я оказался во время карнавала в Регенсбурге. Ни одна немецкая пивная не нуждается в том, чтобы вывешивать объявление: «Иностранцы нежелательны». Если я, Али, заходил в кафе, меня обычно игнорировали. Я просто не мог ничего заказать. Поэтому я был изумлен, когда в этой регенсбургской пивной, битком набитой набожными дураками христианского вероисповедания, меня громко окликнули. «Привет! Поставь нам по кружке!» — закричал один из гостей. «Нет, — ответил я (Али). — Дайте один кружка мне. Я без работа. Я тоже работал вместе для вас, тоже платил для вас взнос на пенсия». Мой визави покраснел и надулся, как майский жук (такое часто случается и со Штраусом), и в бешеной ярости накинулся на меня. Хозяин, спасавший свою мебель, спас заодно и меня (Али). Во всяком случае, несколько гостей вытащили из пивной не владевшего собой баварца. Один из посетителей, занимавший, как потом выяснилось, крупный пост в муниципалитете, все это время сидел спокойно за столом и, казалось, вполне владел собой. Но едва лишь обстановка разрядилась, он вытащил нож и с размаху вонзил его в стойку. «Пусть эта грязная турецкая свинья наконец уберется отсюда», — вырвалось у него.

Правда, такую ярость я встречал редко. Однако холодное презрение, которое ежедневно обрушивалось на меня, было еще хуже.

Если в переполненном вагоне место рядом с тобой остается пустым — это больно. Интеграция иностранцев, о которой твердят со всех сторон, не срабатывает даже в общественном транспорте.

Вместе с одним из турецких друзей мы попытались организовать хотя бы постоянный турецкий столик в немецком кафе — так называемый «тюрк масасы». Смастерили флажок с двуязычным приветствием: «Шерефе! Ваше здоровье!» — и попытались регулярно встречаться в какой-нибудь забегаловке в определенное время. Всем хозяевам мы обещали, что будем много заказывать. Мы опросили больше десятка владельцев кафе, но ни у одного не нашлось свободного столика.

Мой двадцатисемилетний коллега Ортган Ёзтюрк вот уже пятнадцать лет сталкивается с таким отношением. Он приехал в ФРГ двенадцатилетним подростком. С тех пор он научился почти без акцента говорить по-немецки. Он хорошо выглядит; чтобы скрыть свое происхождение, он даже осветлил волосы. Но за все это время ему не удалось познакомиться ни с одной немецкой девушкой. Как только он называет свое имя, все кончается.

Как правило, иностранцев не ругают. Во всяком случае, не так, чтобы они слышали. За их спиной любят пожаловаться на якобы невыносимый чесночный запах. При этом немецкие гурманы в наши дни едят значительно больше чеснока, чем турки, которые разве что в выходной позволяют себе съесть зубчик для здоровья. Они отказывают себе в привычной еде, чтобы их приняли в немецкую среду. Однако барьер, пресекающий контакты, остается.

Бывает, правда, что в немецких кафе иностранцев встречают гостеприимно. Если обслуживающий персонал — иностранцы. Однажды в Кёльне, в парке Гюрцених, я забрел в кафе, где устраивали традиционный банкет по случаю карнавала. Было поразительно уже то, что меня, турка, туда впустили. И то, что югославские кельнеры отнеслись ко мне с особенной приветливостью. Я (Али) чуть было не почувствовал себя привольно. Но тут начались хоровые песни. Я сидел среди взявшихся под руки, раскачивающихся в такт горлопанов неподвижный, как утес в волнах прибоя. Никто не желал подцепить меня под руку.

Но время от времени ненависть к иностранцам прорывается наружу. Почти регулярно — во время международных футбольных матчей. Уже за несколько недель до матча ФРГ—Турция, который должен был состояться летом 1983 года на стадионе «Олимпия» в Западном Берлине, возникли самые худшие опасения. Рихард фон Вайцзеккер* выступил по телевидению с прямо-таки увещевательным обращением к населению: «Мы хотим, чтобы этот немецко-турецкий футбольный матч стал проявлением добрых и мирных отношений между немцами и турками в нашем городе. Мы хотим, чтобы он стал доказательством взаимопонимания между народами».

*Вайнзеккер Рихард фон – видный деятель ХДС, член правления ХДС, ныне федеральный президент ФРГ.

На стадион были направлены полицейские отряды такой численности, какая прежде не имела места.

Я (тогда еще Али) тоже хочу посмотреть игру и покупаю билет в немецкий сектор. Правда, я не собираюсь скрывать, что я турок, даже надеваю феску с полумесяцем и беру с собой флажок. И то и другое приходится быстро убрать. Я угодил прямиком в компанию молодых немецких неонацистов. Что значит неонацисты? Каждый из них по отдельности может быть неплохим парнем, у большинства открытые, симпатичные лица. Но в этой толпе меня окружали искаженные злобой маски. В этот день в первый и последний раз я дрогнул: не рискнул выдавать себя за турка и даже отказался от своего хромающего диалекта, перейдя на самый высокий литературный стиль. Но эти возбужденные до фанатизма болельщики, продолжая видеть во мне иностранца, швыряли в меня сигаретами, выплескивали мне на голову пиво. Никогда прежде приближение полицейских не оказывало на меня такого успокоительного действия. Я и мечтать не мог, что когда-нибудь в самом деле увижу в них стражей порядка. Вокруг меня орали: «Зиг хайль!», «Долой рот-фронт!» — и беспрестанно скандировали: «Турки, вон из нашей страны!» и «Германия — для немцев!» К счастью, обошлось без убийств, раненых было не больше, чем во время «нормального» международного матча. Страшно представить, что произошло бы, если бы немецкая команда проиграла. Я отнюдь не причисляю себя к фанатикам футбола, но тогда, на стадионе «Олимпия», я всей душой болел за немецкую команду. Со страху.

«Наше сырье—духовность»

Али в качестве одного из 7000 зрителей присутствует на великолепном представлении, которое дает шеф ХСС Штраус. Ощущение примерно такое, какое испытал бы цыган, попавший в мюнхенский пивной подвал на сборище нацистов. Али остается отщепенцем, от которого все шарахаются прочь.

Пассау, 9.00 утра. Мне не приходилось спрашивать дорогу к «Залу Нибелунгов»: по всем улицам к зданию «зала» устремляются поклонники Штрауса, в том числе много небаварцев. В 11.00 Штраус откроет «Политическую великопостную среду», но уже за два часа до начала скамьи перед длинными столами почти все заняты. В огромном помещении накурено, каждый уже выпил по две-три кружки пива.

Рыбу и сыр заказывают в огромных количествах. Сегодня начинается великий пост.

Я (Али) направляюсь к одному из немногих свободных мест. Пока я примериваюсь, как бы примоститься на краешке скамьи, мой сосед по столу демонстративно рассаживается на ней, стараясь занять как можно больше места. И адресуется ко мне с таким приветствием: «А ты откуда взялся? Нигде нет покоя от этих мусорщиков. Ты что, не знаешь своего места?»

На меня со всех сторон устремлены негодующие взгляды. Слева восседает политически ангажированный гражданин, настолько наполненный пивом, что оно пенится у него на губах. Я (Али) пытаюсь создать хорошее настроение: «Я большой друг для ваш Штраус. Сильный личность». В ответ раздается громовой хохот: «Нет, вы слыхали? Я, говорит, друг Штрауса. Умора!» Только появление ядреной кельнерши отвлекает их внимание от моей особы. Глубокий вырез ее баварского платья и прежде всего жидкое топливо, которое она подкатывает к столу, куда интересней.

Я бы тоже не прочь глотнуть сейчас пива. Но я ничего не получаю. Меня обслуга игнорирует. Тогда я сам направляюсь к стойке. Но и там у меня заказ не принимают. После третьего захода разливальщик шипит на меня: «Мотай отсюда, пока цел». Между тем под возгласы приветствий и бодрые звуки баварского торжественного марша в зал вступает Штраус. Распорядители, раздвигая восторженную публику, расчищают ему узкую дорожку к сцене, где уже ждет его жена Марианна. Небаварцы прежде прочих растягивают транспарант: «Мы, сочувствующие, приходим сюда в 7-й раз» — и горланят приветствия.

Первые слова вождя ХСС еще тонут в общем шуме. Речь длится три часа. Следить за ней в этой обливающейся потом толпе довольно тяжело. Да и логика обнаруживается, похоже, только после третьей кружки пива: «Мы — партия интеллигентных людей, мы представляем интеллигентные слои избирателей, и потому за нами большинство населения. Если бы наши избиратели не были такими интеллигентными, мы бы не имели большинства». Бурные овации, восторженные крики, топот ног. Зал клокочет. Туалеты не выдерживают натиска, публика все напирает. В коридорах образуются стоки мочи, да и в зале кое-кто облегчается прямо через брюки.

Человек на возвышении говорит о духовности: «Мы должны лучше использовать наше сырье—духовность, которого у нас, слава богу, достаточно, несмотря на происки некоторых поборников перераспределения*».

*Штраус намекает на требования демократических сил, а также некоторых прогрессивных экономистов «перераспределить» богатства государства, национальный доход, бюджетные средства в интересах трудового населения за счет ограничения прибылей монополий. В целом же эта фраза приведена Вальрафом как пример демагогии, используемой для обработки общественного мнения.

Сначала, однако, приходится перераспределить пьяных. Санитары и помощники Красного Креста с трудом вытаскивают их из помещения. На столах разложены информационные листки: «Мы и наша партия». Некоторые приверженцы ХСС поместили свои фотографии, а также высказали свои взгляды. Например, один довольно толстый лавочник заявляет: «У меня еще никогда не было комплексов, потому что я правый. Я не знаю ни одной партии, которая подходила бы мне больше, чем ХСС. Она мне просто нравится, потому что Штраус мне тоже нравится. И фигура у него подходящая. Мы с ним похожи. Если что меня и выводит из равновесия, кроме, может, футбола, — так это налоги».

А еще, наверное, турок, которому в бело-голубом «Зале Нибелунгов» вдруг захотелось пить. Почти крадучись я (Али) подбираюсь к вожделенной кружке пива. Когда разливальщик на момент отворачивается, я беру кружку и кладу на стойку пять марок.

Штраус продолжает бубнить: «Нам следует помнить о нормальных гражданах, о нормальных мужчинах, о нормальных женщинах, а не о каких-то аутсайдерах». Дальше он разглагольствует о «сумятице анонимных человеческих масс» и о «национальной идентичности», которую желает «уберечь». И я понимаю, что, когда он ратует за «свободу и достоинство всех людей в Германии», ко мне, Али, это не относится.

Я снова хочу сесть, нахожу еще два свободных места. Место рядом со мной остается незанятым, даже когда толкотня становится невыносимой. «От него несет чесноком». — «Ты турок, да?»

Наконец «счастливый баварец» (так Штраус аттестует Штрауса) заканчивает свою великопостную речь. Его почитатели выдержали пять-шесть часов. Во время сошествия со сцены свита ограждает его от напора поклонников. Даже автограф нельзя получить. Во всяком случае, здесь и сейчас. Желающие заиметь автограф могут опустить соответствующую записку в одну из корзинок, которые разносят по залу.

Тем не менее я (Али) нахожу доступ к вождю баварцев. Очень просто. Я (Али) выдаю себя за эмиссара главы турецкой фашистской группировки «Серые волки» Тюркеша, присланного на это собрание в качестве наблюдателя. Этот Тюркеш, горячий почитатель Гитлера, несколько лет назад тайно встречался со Штраусом в Мюнхене. Тогда, по словам Тюркеша, председатель ХСС уверял его, что в будущем для «Серых волков» в ФРГ будет создан благоприятный климат и развернута соответствующая пропаганда. Боевой клич Тюркеша: «Смерть всем вонючим евреям, сукиным детям — коммунистам и греческим собакам!»

Как уполномоченный такого лица я (Али) был пропущен к Штраусу. Он сердечно приветствует меня, хлопает по плечу, как влиятельный опекун — бедного родственника из провинции. На подарочном издании «Франц Йозеф Штраус. Иллюстрированная биография» он собственноручно делает дарственную надпись: «Для Али с сердечным приветом. — Ф. И. Штраус». Фотографы, собравшиеся вокруг нас, не замедлили увековечить эту сцену.

фото - www.grafikbrief.de

 

В предисловии к этому роскошному тому сказано, что Штраус «стал политиком во исполнение своего инстинктивно понятого долга» (перст судьбы?). Для меня это была встреча лицом к лицу с одним из самых одержимых, самых враждебных демократии политиков послевоенного времени, который уже несколько раз привлекал меня к суду. Лет десять назад я впервые столкнулся с ним во время дискуссии в Мюнхенской католической академии (тема: «Журналист или агитатор»). Я сидел тогда между ним и деятелем СДПГ Вишневским. Штраус был в отличном настроении и, желая блеснуть перед довольно либеральной публикой академии, явно пытался произвести на меня хорошее впечатление. «Наконец-то я получил возможность спросить вас: вы не родственник патеру Йозефу Вальрафу из ордена иезуитов?» Мне не хотелось, чтобы этот доверительный тон позволил ему скрыть от слушателей его враждебность к людям вроде меня. «Да, — ответил я, — прихожусь ему незаконным сыном. Но пожалуйста, никому не говорите». После чего до конца дискуссии Штраус оставался самим собой.

«Приятного аппетита!», или Жратва хуже некуда

Многие из наших критиков — большие мастера играть в жмурки. Они даже не дают себе труда выяснить истинное положение дел, не говоря уж о том, чтобы заглянуть за кулисы фирмы «Макдональд». А тот, кто не заглядывает туда, тот не желает видеть правду.

Текст из помещенной в еженедельнике «Цайт» рекламы фирмы «Макдональд»; реклама занимает целую страницу в номере от 10.5.1985 года.

В последнее время «Макдональд» начала крупное наступление на критиков из объединений потребителей и профсоюзов. «Нападки с их стороны не помешают нам в будущем стремиться к расширению и тем самым предложить большому числу людей, пока еще безработных, постоянное место службы и всяческие возможности продвижения».

Значит, есть шанс для иностранцев и политических иммигрантов? Непременно пойду к ним, думаю я (Али) про себя. У нас уже есть 207 закусочных «Макдональд». Скоро их станет вдвое больше. Я (Али) хочу попытать счастья в Гамбурге. Прихожу на площадь Генземаркт, где расположен один из крупнейших немецких филиалов этой американской фирмы, и меня берут.

Теперь я (Али) буду жить в свое удовольствие, ведь наш девиз гласит: «Приятного аппетита!» Во всяком случае, так напечатано в рекламном проспекте. Что это означает?

«„Макдональд" — это семейный ресторан, в котором можно хорошо и недорого позавтракать, пообедать и поужинать. Посетив блещущий чистотой ресторан „Макдональд", вы получите большое удовольствие. Мы рады приветствовать вас у себя в гостях и желаем вам успеха и приятного аппетита!»

В ресторане, где работает столь жизнерадостный персонал, я предпочитаю сказать, что мне двадцать шесть. Назови я здесь свой настоящий возраст (43), мне, наверное, не слишком обрадовались бы.

Как и котлетки этой фирмы, и я (Али) получаю упаковку «Макдональда»: бумажный колпак, тонкую рубашку и брюки.

На всех предметах написано: «Макдональд». Похоже, они готовы и самих нас насадить на вертел. На моих брюках нет карманов. Если я (Али) получаю чаевые, рука напрасно шарит по боковому шву, пока наконец я (Али) не отдаю гроши туда, куда и положено, — в кассу. Во всяком случае, этот шедевр портновского искусства не дает возможности иметь носовой платок. Если у тебя из носу течет, то течет на котлетку или с шипением капает на гриль.

Управляющий доволен мной (Али) и хвалит мое умение бросать на гриль котлетки. «Это у вас хорошо выходит. Быстро. Обычно новенькие страшно неуклюжи». «Наверное, потому, — отвечаю я (Али), — что я занимаюсь спортом». — «Каким же? — «Настольным теннисом».

Гамбургер — коричневатая застуженная котлетка диаметром 98 миллиметров и весом примерно 125 граммов — подскакивает, как жетон из пластика, когда ее бросаешь на гриль. В замороженном состоянии она звенит, как монета, ударяющаяся о стекло. В готовом, то есть поджаренном, виде ее положено выдерживать 10 минут, но обычно она исчезает значительно раньше. Пролежав некоторое время в размороженном виде, она начинает вонять. Поэтому ее жарят не размораживая, после чего, обработав специями, заворачивают в разрезанную пополам мягкую, как пена, пшеничную булку и погребают в коробке из пластика. «Булочка с гамбургской котлетой... Сколько изящества в ее мягко изогнутом силуэте! Чтобы оценить его по достоинству, нужно обладать совершенно особым состоянием души», — всерьез считает основатель фирмы Рэй Крок.

Рабочее место за стойкой узкое, пол скользкий и гладкий, температура раскаленной решетки гриля —180° С. Никакой техники безопасности. Собственно, работать следовало бы в перчатках, это, во всяком случае, предписано правилами техбезопасности. Но никаких перчаток нет, и они очень замедлили бы работу. Поэтому у многих, кто там давно работает или работал, ожоги или шрамы от ожогов. Один из служащих незадолго до моего появления угодил в больницу, так как второпях схватился рукой за гриль. Я (Али) в первый же вечер ошпарился брызгами жира.

По своей наивности я (Али) считаю, что моя первая смена заканчивается, как договорено, в три часа ночи. Но замечаю, что на меня (Али) все начинают коситься. Управляющий выговаривает мне (Али) за то, что я ухожу раньше времени. «Я только согласно инструкция». Он предупреждает меня, что я должен отпрашиваться лично у него, и угрожающим тоном интересуется, убрал ли я уже на улице. Меня только что посылали в моей тонкой рубашке на улицу, в холод декабрьской ночи. Поэтому я отвечаю, что все совершенно чисто. Но одна особенно внимательная служащая замечает неубранные бумажки.

Время — около трех ночи. Управляющий говорит, что меня (Али) вряд ли зачислят на постоянную работу, я недостаточно старателен. И выражение лица у меня кислое. За мной целый день наблюдали. Сегодня, например, я пять минут стоял на одном месте. «Не может быть, — возражаю я (Али), — я летать сюда-туда, потому что этот работа для меня как спорт».

Я узнаю, что ночные и сверхурочные, следуя негласной инструкции, засчитывают только округленно. Это значит, что сверхурочная работа до получаса не оплачивается, а более получаса оплачивается как час. Но в большинстве случаев не оплачивается. Время учитывается не с того момента, когда приходишь на работу, а с того, когда, уже переодевшись, появляешься на рабочем месте. А когда уходишь — наоборот: сначала отметься, потом переоденься. Так что тебя облапошивают дважды.

Скоро рождество. Огромный наплыв посетителей. В часы пик — рекордные обороты. Я (Али) получаю 7,55 марки: брутто почасовой платы за работу, которая ничем не отличается от работы на любом конвейере. Кроме того, за час работы присчитывают еще одну марку на еду. Через восемь часов управляющий говорит мне, что я (Али) могу теперь спокойно выбрать себе что-нибудь из меню «Макдональда». Когда я (Али) спрашиваю, где взять нож и вилку, всем становится весело. Искать столовый прибор у «Макдональда» — да это анекдот про сумасшедшего. Все хохочут до упаду.

Я работаю на виду у клиентов. Я (Али) вижу их, а они меня. Я (Али) не могу хотя бы на короткое время отойти, чтобы в этой жаре выпить глоток пива: знай жарь, готовь гарнир, клади побольше горчицы — от этого ужасно хочется пить.

Один гамбургер — один огурец, двойная порция — два огурца плюс приправы: шприц рыбной пасты, шприц куриной пасты, шприц соуса «Большой Мэк». Приходится напрягаться из последних сил, со всех сторон идут заказы: нужно добавить слойку с яблочным повидлом или рыбной пасты. Не успев отмыть руки от рыбы, кидаешься снова к очередной котлетке. В перерыве я (Али) организую дегустацию здешних блюд. Пробую цыпленка, а он подозрительно отдает рыбой. И слойка, господи, неужели и она припахивает рыбой?

Только через некоторое время я соображаю, в чем дело. Мы храним растопленный жир в огромных чанах. Вечером жир из каждой ванны через один и тот же фильтр выливается для дальнейшего употребления. Иными словами, жир, в котором жарились яблочные слойки, рыба, цыплята, пропускается через один и тот же фильтр. Одна и та же фильтровальная бумага используется для десяти ванн.

Когда в часы пик у стоек выстраиваются очереди, мы совершенно сбиваемся с ног. Из зала нас то и дело поторапливают окриками «быстрей!». Поэтому я (Али) думаю, что хорошо бы вынимать котлетки чуть раньше. Но управляющий (он не носит бумажного колпака) ставит меня (Али) на место: «Думать вообще не ваше дело, думают машины. Вынимайте, когда машина запищит, и не учите ученого». Я (Али) так и делаю. Но через пять минут снова появляется управляющий. «Почему так медленно?» — «Вы сказал, машина думать, и я теперь ждать». — «А какого черта должны ждать клиенты?» — «Я не знал, кто здесь приказывать: вы или машина, который пищит? Как надо быть? Вы сказал, я слушал». — «Извольте ждать, пока машина просигналит, понятно?» — «Все ясный».

Магическое заклинание, волшебные слова здесь: «скорость обслуживания». Считается, что «цель сервиса в том, чтобы никто никогда не стоял в очереди». Управляющим филиалами фирмы рекомендуются разного рода уловки. Лозунг такой: «Минута ожидания у стойки — это слишком долго. Это предельный максимум для человека в очереди. Поставь себе цель: свести время ожидания к 30 секундам. Чем быстрее обслуживают в твоем ресторане, тем прочнее ты занимаешь место управляющего. В течение ближайшего месяца сконцентрируй свое внимание на скорости обслуживания. Вычеркни из словаря слово «медленно». Два процента оборота зависят от быстроты твоей реакции. Да здравствует скорость!»

«Fast - food» — здесь действительно минутное дело, хотя некоторые из нас, кто не слишком хорошо понимает английский, искренне считают, что «Fast-food» — значит «почти еда»*.

* Fast – быстрая, food – еда (англ), fast – почти (нем.)

Наш филиал известен рекордными оборотами. Я (Али) был удостоен чести присутствовать на церемонии вручения нашему управляющему кубка с надписью: «За выдающиеся достижения в деле получения прибыли». Кубок вручал заведующий окружным отделением фирмы «Макдональд».

Особое внимание фирма «Макдональд» уделяет детям. В инструкции для служебного пользования, которую составил и разослал отдел маркетинга главного управления в Мюнхене, сказано: «Fast-food» — это не только молодой рынок. В Германии это прежде всего рынок для молодежи... И пусть никто не говорит, что у молодежи нет денег!»

Все оборудование рассчитано на детскую клиентуру: высота столов, стульев, высота расположения дверных ручек. Специальная инструкция для закусочных, купивших лицензии «Макдональда», гласит: «Дети во много раз увеличивают ваш оборот!»

Рассылаются готовые программы, чтобы заманить в кафе «Макдональда» малышей, а с ними, разумеется, и целые семейства. Прежде всего программа «Детский день рождения у «Макдональда». Развлечения расписаны до минуты.

День рождения проходит в 7 этапов:

1. Приготовления. Время ок. 15 мин.

2. Поздравления. Время ок. 10 мин.

3. Прием заказа. Время ок. 5 мин.

4. Получение заказа. Время ок. 10 мин.

5. «Приятного аппетита!» Время ок. 15 мин.

6. Игры или вручение подарков. Время ок. 10 мин.

7. Прощание...

Прейскурант прилагается («Макдональд», для служебного пользования).

После работы у гриля и за стойкой меня (Али) на третий день переводят в бригаду «ленча». Это повышение. Бригада работает хорошо. Мы убираем разорванные упаковки и - остатки еды и протираем столы. Здесь работают двумя тряпками: одна для столов, другая — для пепельниц. Но в спешке тряпки немудрено и перепутать. Однако это никого не волнует; бывает, что той же тряпкой вытирают и клозеты. Тем самым замыкая кругооборот еды. Меня тошнит. Когда я прошу выдать мне следующую тряпку, меня (Али) жестко обрывают: хватит и тех, что я получил. Как-то управляющий посылает одного из служащих, работающего у большого гриля, чинить засорившийся унитаз. Тот берет ерш для чистки решетки гриля, чтобы как можно быстрей и добросовестней выполнить задание, но он хоть получает выволочку от управляющего. Чистота у входа соблюдается самым тщательным образом. На расстоянии 50 метров слева и справа от входной двери должно быть всегда прибрано, так как именно там выбрасывают ненужные упаковки. Поэтому меня (Али) в моей тонкой рубашке то и дело посылают из жары на холод.

В перерывах мы рассказываем анекдоты про тараканов, от которых, кажется, уже невозможно избавиться. Сначала они водились только в подвале, а теперь их обнаруживают уже и в кухне. Один недавно угодил прямо на гриль. Как-то хорошо развитый экземпляр был обнаружен клиентом в двойной порции гамбургеров со сложным гарниром.

Некоторые посетители, прежде всего слегка подвыпившие юнцы, бросают мне (Али) под ноги пакетики с остатками жареной картошки. Жирные ломтики рассыпаются по полу, их раздавливают подошвами, и я сразу должен подтереть пол мокрой тряпкой.

Особенно тяжело приходится одной из наших женщин — турчанке. Ей говорят сальности, издеваются над тем, что она турчанка, а иногда с размаху швыряют под ноги переполненные до краев пепельницы. Как-то и мне швырнули под ноги пепельницу. Пока я собирал осколки, за моей спиной снова раздался звон, и еще, и еще. Я (Али) не могу угадать, кто это делает. В зале смех. Надо же повеселиться.

Во время перерыва я не имею права выходить на улицу. Пить кофе или пиво на стороне не позволяется. Имели место печальные прецеденты: как-то один служащий вышел на перерыв, а отправился в бордель.

Молодая девушка-служащая рассказывала, что часто за восемь часов работы у нее не бывает никакого перерыва. Когда она спрашивала, ответ был один: «Работу не прерывать!» Если тебе нужно к врачу, управляющий ответит: «Я сам знаю, кому когда идти к врачу».

Однажды я (Али) спрашиваю, нельзя ли мне отлучиться сейчас за счет перерыва. Ответ известен заранее: «Я сам знаю, когда вам делать перерыв».

Профсоюза нет.

Еще шесть лет назад заведующий кадрами «Макдональда» в ФРГ советовал в своем циркулярном письме: «Если вы из разговора с нанимаемым поймете, что он является членом какой-либо организации, рекомендуем задать еще несколько вопросов, разговор прервать и сказать, что о решении вы сообщите через несколько дней. Разумеется, ни в коем случае на работу не зачислять».

Основатель фирмы Рэй Крок знает, чего хочет: «Я ожидаю денег, как ожидают света, нажимая на выключатель».

Генерал Абрамс (США) считает, что фирма «Макдональд» — это настоящая школа американской нации. «Молодому человеку весьма полезно послужить у «Макдональда». «Макдональд» сделает из него ценного для общества человека. Если гамбургер выглядит неаппетитно, такой субъект вылетает с работы. Эта система — безупречно действующий механизм, которому должна стараться подражать наша армия».

Стройплощадка

В шесть утра приезжаю на Франклинштрассе в Пемпель-форт, район Дюссельдорфа.

У дверей фирмы GBI уже стоят человек шесть безработных. Им тоже назначили явиться к этому времени по телефону, указанному в газетном объявлении. Служащий фирмы открывает дверь. Контора расположена здесь же, на первом этаже, два сдвинутых вместе письменных стола, один телефон. Ни папок, ни полок, даже со столов все, кажется, убрано. На черной доске объявление: «Наша фирма производит наем в соответствии с установленным порядком». Однако никто не интересуется моими документами. Я (Али) даже не должен называть своего имени.

Прежде чем отправить на места назначения, нас заставляют ждать в соседней двухкомнатной квартире, которая служит перевалочным пунктом. Отклеившиеся обои, грязные окна и отсутствие туалета по-своему сигнализируют, какой «статус» мы здесь обретаем. Некто Зигги, грузный субъект с завитыми волосами, увешанный золотыми браслетами и цепочками, подбирает четырех подсобников для работы на «шикарной высотной стройке в Кёльне». Я (Али) вызываюсь ехать, и меня присоединяют к бригаде.

По дороге, в машине, нас информируют о почасовой оплате и условиях работы. «Работать по десять часов в день, — объясняет нам Зигги, — за час я плачу вам по 9 марок, значит 90 марок в день».

«Здесь строятся комфортабельные квартиры и очаровательные коттеджи с видом на спокойный парк», — читаю я надпись на щите, когда мы через полчаса прибываем на стройку, расположенную на кёльнском кольце Гогенштауфенов. Десятник показывает нам, где раздевалка. Мы как раз надеваем робы, когда в раздевалку снова входит Зигги. «Мне все-таки нужны ваши фамилии — для десятника», — говорит он. «Али», — представляюсь я. Этого оказывается достаточно. Наша бригада подчиняется десятнику фирмы «Walter Thosti BOSWAU» (WТВ), шестой по величине строительной фирмы ФРГ, как я узнаю позже. И в последующие дни мы получаем задания только от этого десятника, и инструмент — от метлы до мусорного бачка — также дает WТВ.

GBI поставляет лишь рабочих в «чистом виде», у нее вряд ли есть оборудование, не говоря уж о собственных стройплощадках.

Никто из нас не сдавал своих документов в GBI, мы все без исключения работаем «налево»*. Никакого социального обеспечения для нас нет. Я спрашиваю одного из моих товарищей по работе: «Что будет, когда несчастный случай?» «Тогда они сделают вид, будто ты у них всего три дня,— говорит он. — Они просто сообщат в больничную кассу**. Ведь у них здесь несколько сотен человек, из них зачислено не больше половины».

* … работаем «налево», т.е. нелегально.
** … сообщат в больничную кассу – в ФРГ медицинское обслуживание населения осуществляется через так называемые больничные кассы, которые оплачивают лечение. Средства больничных касс складываются из ежемесячных взносов самих трудящихся и частично из дотаций предпринимателей и государства.

В перерывах мы набиваемся человек по пятнадцать в двенадцатиметровый передвижной вагончик. Один плотник, которого направила сюда кёльнская контора GBI, рассказывает: «Я уж лет тридцать мотаюсь по стройкам, но чтобы отпрашиваться в клозет, как требует здешний десятник, — такого еще не было!» Некоторые ежедневно по пятнадцать часов на ногах, считая дорогу туда и обратно. «Но оплачивают они только десять рабочих часов, за время проезда — ни единого пфеннига».

Десятник за что-то особенно невзлюбил одного из наших — турка лет пятидесяти — и все время измывается над ним. Хотя турок выполняет работу по крайней мере вдвое быстрей, чем его немецкие коллеги, десятник называет его «турецким недоноском». «Если не можешь работать быстрее, в следующий раз отправлю тебя на свалку вместе с мусором! »

По пятницам, закончив работу, мы по нескольку часов дожидаемся получки. Деньги привозят откуда-то из другого места. Некоторые наемные, кажется, знают, откуда именно. «Этот Клозе только еще собирается в Лангенфельд, — просвещает нас, когда мы все вместе сидим в вагончике, нелегальный рабочий-немец, уже не впервые нанимающийся в GBI. — У них там счет в банке, оттуда он захватит башли и для нас». Он знает и то, почему деньги не снимают со счета в каком-нибудь кёльнском или дюссельдорфском банке: «Этот счет, в Лангенфельде, заведен на частное лицо, которое потом учтет чеки, выписанные WТВ и другими строительными фирмами. В Дюссельдорфе им нельзя больше открывать счетов, а то сейчас же пронюхает финансовое управление и все обложит налогом».

Еще два часа после смены мы должны дожидаться наших денег, разумеется бесплатно.

Не только счета фирм сохраняются в секрете, все происходит достаточно конспиративно, чтобы утаить нашу работу на стройплощадке. Получая деньги, мы должны расписаться на квитанции, но ни ведомости, ни письменного расчета мы не видим. Даже листок, на котором десятник записывает нашу выработку, он тут же после выплаты забирает себе. На то есть причина, поскольку почасовая оплата наемного труда в строительстве запрещена законом. Чтобы обойти этот запрет, субподрядные фирмы вроде GBI заключают липовые трудовые договоры. Например, фирма-субподрядчик заключает со строительной фирмой соглашение на «укладку 40 квадратных метров бетона», а платит нам за 40 часов наемного труда. Во многих случаях десятники пользуются секретными таблицами для обратного пересчета рабочего времени наемных рабочих в квадратные метры бетона или кубометры грунта. Мне необходимы доказательства, что и на нашей стройплощадке тайно ведется почасовой учет. Пользуясь подходящим поводом, я (Али) отвлекаю внимание десятника и заглядываю в его записи. Под рубрикой «WTВ» читаю: «30 рабочих часов». Далее указана дата и стоит подпись.

Как только Али приступает к работе, ему сразу же ясно дают понять, где его место. Несколько уборных для рабочих вот уже больше недели засорены. Пол залит мочой — чуть ли не до лодыжки. «Возьмешь ведро, швабру и совок и приведешь это в порядок. Только быстро». Я (Али) получаю под расписку указанный инструмент. «Можешь поставить вместо подписи три креста», — говорит мне кладовщик-немец, который без больших хлопот распоряжается инвентарем в своем контейнере.

В моем контейнере-уборной стоит чудовищная вонь. Сток для мочи тоже напрочь засорен. Я воспринимаю эту работу как издевательство. Потому что пока сантехники не устранят причину — засоренные канализационные трубы, — унитазы и писсуары тут же снова переполнятся.

На стройке достаточно сантехников, но их рабочее время слишком драгоценно. Они оборудуют роскошные ванны и туалетные комнаты будущих владельцев.

Мастера и десятники пользуются собственными уборными в отдельном контейнере. Он закрыт на замок, рабочим вход воспрещен, и уборщицы ежедневно поддерживают там чистоту. Я (Али) говорю прорабу: в моей работе нет смысла, пока сантехники не заменят трубы. «Ты здесь не для того, чтобы задавать вопросы. Твое дело — исполнять, что скажут. Пусть лучше думают ослы, у них мозгов больше», — поучает меня он. Что ж, ладно. Я (Али) делаю то, что вынуждены делать многие другие иностранцы, даже не пытаясь протестовать, — они должны радоваться уже тому, что вообще получили работу. Мысль эта немного помогает мне — и сейчас, и позже, в других ситуациях, — преодолеть отвращение. Вместо бессильного унижения и стыда приходит чувство солидарности и гнева.

Немцы, пользующиеся уборными в то время, пока я (Али) орудую здесь совками, губками и ведрами, иногда удостаивают меня вниманием. Какой-то парень дружески замечает: «Наконец-то у нас появилась „клозетная бабка"». Двое парней, лет двадцати пяти, переговариваются через стенку кабин: «Что воняет хуже мочи и дерьма?» — «Работа», — отвечает один. «Нет, турки», — громко хохочет другой.

Правда, был и один немецкий рабочий, который, сидя на толчке, поинтересовался национальностью Али. Услышав в ответ: «Турок», он выразил ему свое сочувствие. «Известное дело, вас заставляют убирать за нами дерьмо. Любой немец со стройки отказался бы от такой работы».

Время от времени заходит десятник Гуго Лейне проверить мою работу. Хорошо, что он снаряжен переговорным устройством, так что о его приближении сигнализирует писк, кудахтанье и кряканье и можно успеть изобразить крайнее усердие. «Темпо, темписсимо, амиго», — подхлестывает он Али. Но когда я (Али) любезно сообщаю ему, что я не «итальяно», а турок, он обращается ко мне куда более резким тоном: «Тогда тебе давно пора закончить работу — ведь ты привычный. Вечно у вас унитазы забиты».

Гуго Лейне уже не раз беспощадно увольнял иностранцев за то, что они в рабочее время пользовались телефоном в кабине на стройплощадке.

На следующий день и еще несколько дней подряд мы в тридцатиградусную жару таскаем на шестой этаж бетонные плиты. Мы обходимся дешевле, чем кран, отправленный на другую стройку. Лейне следит за тем, чтобы мы не делали дополнительных перерывов. На следующей неделе меня (Али) перебрасывают на перевозку бетона. Я работаю на «японцах». Так называются полукруглые, невообразимых размеров тачки. Готовый бетон для заливки фундамента следует перевезти через всю стройку. Руки просто отваливаются от напряжения, и нужно изо всех сил упереться в «японца», чтобы он не опрокинулся вперед. Мой напарник, Хейнц, нагружает тачку доверху, ему приятно поглядеть, как Али выбивается из сил, чтобы удержать ее в равновесии. Тачка становится все тяжелее. Я (Али) приписываю это жаре и изнеможению. На дороге валяется доска, тачка слегка подпрыгивает, опрокидывается, и бетон разливается по стройплощадке.

Ко мне на помощь подбегают другие рабочие, чтобы собрать бетон и снова погрузить на тачку — иначе он застынет. Появляется десятник и набрасывается на меня (Али): «Ах ты, проклятая вонючка! Мало, что до трех сосчитать не можешь. Хоть бы смотрел, куда прешь! Еще раз устроишь такое — и можешь убираться в свою Анатолию, в носу ковырять!»

Во время следующей загрузки напарник, злорадно ухмыляясь, опять, несмотря на мои протесты, наполняет тачку до краев. Черт, вот ведь мерзость какая, я никак не могу удержать ее в равновесии. На первом повороте она чуть не сбивает меня с ног, и снова весь бетон вываливается в грязь. Раздается громкий крик моих немецких коллег. Они стоят вокруг и хладнокровно наблюдают, как я (Али) надрываюсь, забрасывая в тачку бетонную жижу. Я как бешеный орудую лопатой, оглядываясь, не идет ли Гуго Лейне. К счастью, десятник куда-то исчез. Один из немецких рабочих показывает мне, что шина на колесе тачки проколота. В ней торчит гвоздь. Вот почему тачка опрокинулась. Издалека щерится в ухмылке напарник. Когда я (Али) снова прохожу мимо него со своей тачкой, он с триумфом констатирует: «Давно пора заметить, что туркам здесь нечего делать». Позже я застаю его в уборной в тот момент, когда он царапает шилом на стене: «Смерть всем тур...» Я (Али) пытаюсь его усовестить, но он плюет мне под ноги и покидает уборную, не закончив надписи.

Через несколько дней я (Али) выметаю и выгребаю строительный мусор на шестом этаже и чуть не срываюсь в шахту лифта, незаметно прикрытую куском пластика. Мне везет, я только соскальзываю туда одной ногой. Отделываюсь легким растяжением и содранной на суставе кожей. А мог сломать шею, потому что глубина шахты — восемь метров. Совершенно случайно из соседнего помещения выходит Хейнц, мой напарник, и заявляет: «Тебе чертовски повезло. Представь, что ты сорвался, — освободилось бы еще одно место». Когда у кого-то из немецких рабочих украли из куртки бумажник, где было сто марок, подозрение пало на меня (Али). «Слушай, ты ведь отлучался на четверть часа во время работы, где тебя носило?» Один из немцев: «Пусть откроет портмоне». Другой немец, Альфонс, которого все называют Альфи, приходит мне на помощь: «А если у него там сто марок? Ну и что из этого? Нас тут пятнадцать человек, каждый мог украсть или кто-то чужой. Почему обязательно Али?» Тот же Альфи советует мне получше выучить немецкий. Он дружески хлопает меня по плечу и подбадривает: «Ты говоришь по-немецки много лучше, чем сам думаешь. Ты попытайся! Нужно только малость повернуть слова, и получится совсем неплохо. Ты говоришь: «Турок я», а надо: «Я — турок». Это же совсем просто!»

Альфи много раз оставался без работы, а потом дюссельдорфское бюро по трудоустройству направило его к предпринимателю по фамилии Бастуба. Там ему приходилось по целым дням стоять в холодной воде — фирма производила работы по очистке вод и берегов, выполняя заказ земли Северный Рейн-Вестфалия. Только позже он заметил, что «Бастуба» не зачислила его и точно так же, нелегально, использовала его товарищей — югославских рабочих. Когда он напрямую высказал это шефу, тот вышвырнул его с работы. Некоторое время спустя один приятель дал ему адрес GBI.

Как-то в присутствии других рабочих я спросил Клозе — начальника кёльнского отделения фирмы, — что означает GBI, и он мне объяснил: «Это сокращение от «жираф, медведь, еж» *. Таким вот образом он заставляет нас плясать, как медведя на цепи, и многие даже признательны ему.

*Giraffe, Bar, Igel

Неладно что-то с этой нашей фирмой, а названия фирм меняются так часто, что люди верят и такому толкованию аббревиатуры.

У нас появился новенький — немец по имени Фриц, блондин лет двадцати. Он добровольно завербовался в армию и ждет не дождется призыва. Нелегальную работу на стройке он считает вынужденной потерей времени. Он любит сыграть в «пристенок». Мы играем в подвалах во время перерывов, ставка — один грош. Кто забросит монету ближе всех к стене, тот забирает ставки остальных. Мне (Али) везет, и я постоянно выигрываю. Фрица это бесит: «Вы, турки, вечно заритесь на наши деньги. Вы во всем ищете выгоду и обманываете нас, стоит лишь отвернуться».

В другой раз он заявляет: «Мы, немцы, умные. Зато вы плодитесь, как кролики, за наш счет. — И, обернувшись к остальным, добавляет: — До чего дремучие!»

Из-за неосторожности кровельщиков загорается люлька на крыше. Подкатывают пожарные машины, приезжает полиция. Али и других временных рабочих посылают расчищать еще дымящуюся кровлю. Резиновые подошвы кроссовок начинают плавиться, подо мной (Али) то и дело трещат обгоревшие балки. Группа полицейских и пожарников стоит рядом и наблюдает, как мы сбрасываем на стройплощадку дымящиеся предметы. Мы совершаем на их глазах чудеса акробатики. Защитной одежды нет. Все мы — нелегальные. Думаю, они это знают, во всяком случае подозревают. Но ничего не говорят. Они тоже наживаются на нас, мы выполняем за них опасную, грязную работу.

Один из немецких рабочих, Хинрих (двадцать лет, женат, имеет ребенка и долги за наем квартиры), уже несколько дней ходит с опухшим лицом. У него высокая температура. Воспаление надкостницы. Изо дня в день его не отпускают к зубному врачу. Он просит Клозе, начальника кёльнского отделения, выдать ему справку о болезни. Хинрих до сих пор даже не знал, что не оформлен на работу, что он нелегальный. Он просто вне себя: «Это запрещено, я сообщу об этом». Клозе: «Можешь убираться. Мы знать тебя не знаем. Считаешь, здесь работают налево? А мы тебе вчиним иск за злостную клевету. Ты еще возместишь нам убытки. Ты слишком поздно сдал документы, так что мы не могли тебя зачислить. Ты сам правонарушитель». После этого Хинрих не решается идти в полицию. На следующий день «скорая помощь» отвозит его в клинику. Заражение крови. Опасно для жизни.

В одну из пятниц после окончания смены — мы как раз переодеваемся — появляется десятник WTB Гуго Лейне: «Ну, теперь мы здесь более-менее справились, вы нам больше не понадобитесь». Али работал на стройке шесть недель. Нескольких нелегальных из постоянной бригады GBI отправляют на другую крупную стройку в Бонн/Бад-Годесберг. Их посылает туда та же фирма, фигурирующая под новым названием — DIМА. Федеральный министр по делам почты строит новое здание министерства. К сожалению, Али туда не берут.

Али хочет креститься, или «Казнить без благословения»

...Был странником, и вы приняли Меня...

...истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.

От Матфея, 25, 35, 40.

 

Али пытался найти утешение в католической вере. Он слышал, что Иисус тоже был изгнанником, что он сострадал иноверцам и преследуемым и что за это сам подвергался тяжким обвинениям и преследованиям. Тем не менее Али приходит не как проситель (что было бы вполне понятно). Он не требует ни крова, ни материальной помощи. В его намерения не входит обременять, а тем более вводить во искушение слуг божьих. Он хочет только одного — окреститься!

а) Он хочет стать христианином — не из оппортунизма, а потому что давно уже изучил жизнь и деяния Христа и согласен с его учением.

б) Он хочет как можно скорее жениться на своей немецкой подруге, а она католичка, и ее родители требуют, чтобы он стал членом прихода.

в) Он надеется таким образом предотвратить грозящую ему вскоре высылку из страны.

(Имена священников и должностных лиц я не называю. Все приводимые ниже беседы — подлинные.)

 

Сразу видно, что Али — рабочий. Одет бедно. Из сумки, висящей через плечо, выглядывает термос.

Первая предварительная беседа происходит в доме пастора. Фешенебельный квартал. У дома — сад, напоминающий парк. Священник довольно высокого сана, лет шестидесяти, приоткрывает тяжелую дверь своего дома, украшенную решеткой узорного литья, и окидывает Али весьма скептическим взглядом. Пастор: «Здесь ничего не дают, иди в управление социального обеспечения». Я озадачен. Пастор замечает мое крайнее изумление, и, прежде чем я успеваю изложить дело, он повторяет во избежание недоразумения: «Многие тут ходят и клянчат, а у нас, в сущности, ничего не осталось. Мы — приход, а не...» Я перебиваю его: «Я не хотел деньги, только креститься». Дверь открывается немного шире, он оглядывает меня с недоверчивым любопытством, говорит: «Ах так! Сюда приходит так много бездельников, желающих жить за чужой счет... А где вы живете? Сколько лет ребенку? И когда должны состояться крестины?»

Я называю ему «мой» адрес, и поскольку это такая благопристойная улица, на которой Али, в его теперешнем виде, вряд ли мог нанять квартиру хотя бы на неделю, я добавляю: «Я жить подвал». И: «Ребенок нет. Я турок, пока мусульман. Я себе хотел крестить. Только нужно очень скоро, потому что...» Он смотрит на меня растерянно и недоверчиво, словно я прошу его не о совершении таинства крещения, а о том, чтобы он сделал мне обрезание.

Он прикрывает дверь, оставляя только узкую щель: «Так быстро дела не делаются... Это не так просто. Сначала необходимо выполнить многие предварительные условия... — Он бросает пренебрежительный взгляд на мою потрепанную одежду: — Мы ведь не каждого принимаем в свою общину». Я упираю на то, что дело мое срочное, что мне грозит высылка, но это не производит на него ни малейшего впечатления. «К чему эта еврейская спешка? Я должен буду обсудить ваше дело в приходском совете. А прежде всего принесите мне из полиции справку о прописке — таков порядок». Когда я отваживаюсь возразить: «Но Христос тоже не имел постоянный квартира и дом!» — он, кажется, воспринимает мои слова как богохульство, потому что без дальнейших объяснений резким движением захлопывает дверь. Тогда я начинаю настойчиво звонить, дабы показать, насколько серьезно принятое мной решение — стать полноценным членом общины верующих. И он еще раз открывает дверь, чтобы отделаться от меня раз и навсегда: «У нас тут не ночлежный дом. Если вы немедленно не оставите меня в покое, я вызову полицию!» Я в последний раз пытаюсь воззвать к его христианскому чувству и профессиональной добросовестности, я становлюсь на колени и, сложив руки, умоляю: «Ради Христа, крестить!» Вместо ответа с грохотом захлопывается дверь.

Этого Али не ожидал. Он явно попал не по адресу. В каждом стаде есть паршивая овца. Бывает. И в этом дачном пригороде, где самые богатые из богатых желают оставаться среди своих, Али явно не на месте. Али не сдается. Он отправляется к следующему пастору в соседний приход. Здесь виллы не прячутся за каменными оградами, и за домами не простираются похожие на парки сады, здесь у входа разбиты маленькие квадратные цветнички размером не больше квартиры, куда можно зайти каждому. Тут живет среднее сословие, а в некоторых многоэтажных домах — даже рабочие.

Обеспокоенный первым враждебным отказом и став осторожным, Али просит своего товарища по работе турка Абдуллу сопровождать его в качестве свидетеля и для защиты.

Пять часов пополудни. В церкви — ни души. Колокола автоматическим звоном напоминают верующим о начале службы. Однако ни один верующий к службе не явился. Возможно, они так замерзли, что охладели даже душой. Церковь не отапливается, здесь стоит такой пронизывающий холод, что святая вода в чаше превратилась в кусок льда. Когда мы размеренным шагом с некоторым смущением направляемся к алтарю, нас замечает пребывающий в одиночестве пастор.

Кажется, он уже настроился на свободный вечер, потому что пытается скрыться от нас в ризницу. Но я его опережаю. «Извините, — загораживаю я ему дорогу. — Только одна вопрос, хотел крестить себя, хотел становиться христиан, я турок». Он обескураженно воззрился на меня: «Нет, исключено. Я не могу. Ничего не выйдет!» Он говорит шепотом, глядя не на нас, а скорее мимо нас, на небеса, словно его высшее начальство могло бы оттуда отпустить ему грех нехристианского поведения.

— Почему нет? — спрашиваю я.

— Ничего не выйдет. Для этого надо учиться, готовиться несколько лет, — стонет он.

— Я книга Христа хорошо знал, всегда читал, снова читал.

— Нет, не могу, без разрешения кардинала не имею права.

— Но разве не каждая пастор может давать крещений?

— Нет, ни в коем случае.

— Не имеет право?

— Нет, нет, нет! Ведь официально крещение повлекло бы за собой принятие в лоно католической церкви, нет...

— А вы не есть пастор? — задаю я провокационный вопрос.

Ему явно становится не по себе. Его тщеславие уязвлено.

— Я пастор, — отвечает он твердо и самоуверенно.

— Здесь в церковь начальник?

— Да, — подтверждает он.

— Тогда можно тоже делать крещений, — не сдаюсь я.

— Ну да, крестить детей,— признает он. — Но чтобы крестить взрослого, мне нужно получить разрешение архиепископа Кёльнского, а это предполагает изучение закона божьего в течение... — Он колеблется. Кажется, он сообразил, что я кое в чем разобрался. — Примерно... самое меньшее... в течение года.

— Так долго, один целый год?

Мой робкий, недоуменный вопрос снова вызывает у него желание отвязаться. В его голосе чувствуется некое удовлетворение.

— Это может продлиться еще дольше. Необходимо очень постепенное, поэтапное вхождение...

Показывая на купель, я демонстрирую ему свое знание дела.

— А потом вон там крестить. Нужно весь входить или один лицо?

Я, очевидно, кажусь ему последним дикарем. Он не удостаивает ответом мое кощунственное замечание, отделываясь лаконичным «нет».

— Но, может, начальник, этот архи, будет согласный?

Он не собирается внушать мне иллюзий:

— Не думаю! Не думаю!

Я все еще не понимаю. Я хочу найти объяснение его отказу:

— Так много люди хотел теперь приходить церковь? Нет, что-то не похоже. «Не в этом дело, но...» Его «но» повисает в ледяном холоде церкви, дальнейшего объяснения не последовало.

Поскольку он совершенно не в состоянии подыскать аргументы в трансцендентных сферах, я прихожу ему на помощь с практической стороны. Я показываю на плотную ледяную корку в чаше со святой водой и советую: «Туда сыпать немного порошок от мороз, и можно опять крестить с эта вода». Но и это конструктивное предложение его не трогает. Он покидает церковь. Мы идем за ним. Я опережаю его на подходе к пасторскому дому, расположенному рядом с церковью, и звоню в дверь. Открывается узкая откидная ставня, как в дежурной аптеке, из окошка выглядывает пожилая помощница пастора. Пастор, оказавшийся у нас за спиной, понимает, что так просто ему от нас не отделаться: я не скрываю своей отчаянной решимости удостоиться святого таинства крещения. Он приглашает нас в свой кабинет. «Чтобы вы больше меня не беспокоили, я сейчас дам вам один адрес. Можете туда обратиться. Но повторяю: не питайте никаких иллюзий, на это потребуется время».

Он окапывается за внушительным письменным столом и обстоятельно листает церковную адресную книгу. Ему лет 55, он производит впечатление человека здорового и уравновешенного: не сноб и не грубиян, как его коллега из соседнего прихода, довольно добродушен, но сибарит, так и сияет сытостью и довольством. Он напоминает почтового чиновника на пожизненной службе, который еще отсиживает свое время за окошком, еще здоровается с посетителями, хотя все марки давно распроданы; никто не спрашивает его, можно ли поставить специальный штемпель, а вывеска «Временно закрыто» безопасности ради призывает к порядку последнего, заглянувшего по ошибке клиента.

Я не хочу, чтобы он так легко увильнул от ответственности, раз уж он реагирует на мое намерение как на некое, с его точки зрения, безнравственное посягательство.

— Если я был теперь ребенок, пойдет скорей? — снова пристаю я к нему.

— Да, будь вы дитя на руках у матери, тогда конечно. Но тоже не слишком быстро! Нужно сначала гарантировать католическое воспитание.

Я (Али): Хотя теперь много люди крестят, а родители совсем неправильный католик!

Пастор (хмуря брови, строго): Да, но не у нас. У нас этого нет.

Я (Али): Мой коллеги на работа, они крещеный, но совсем не правильный католик, они смеяться, что я верю Христос и говорю про книга, который писал Христос. Ведь все мы имеем один бог.

Пастор (не позволяет сбить себя с толку, совершенно формально): Чтобы крестить взрослых, мне необходимо позволение архиепископа Кёльнского, кардинала Хёффнера.

Я (Али): И он есть хороший?

Пастор: Нет. То есть он даст разрешение, если, если... изучение закона божьего... поэтапное... будет продолжаться минимум год.

Я (Али) (радостно): И потом он сделает крещений?

Пастор (категорически): Нет.

Я (Али): Я слышать, каждый может стать христиан.

Пастор (безуспешно продолжая листать адресную книгу): Да, конечно, однако...

Я (Али): Я тоже иметь проблема: я хотел жениться, но родители не пускал девушка с мусульман... А если я мог жениться, мог здесь оставаться или надо ехать, высылка в Турция.

Мой товарищ Абдулла приходит мне на помощь, он настойчиво разъясняет пастору, в чем состоит проблема: «Если он уедет назад, в Турцию, его посадят в тюрьму».

Господин пастор пропускает неприятную информацию мимо ушей, он с невозмутимым благодушием продолжает копаться в адресной книге. «Да где же эта „Фелиситас"?» — вырывается у него.

Абдулла: Поэтому его нужно крестить. Как можно скорей.

Я (Али): Лучше всего сразу, или я приходил завтра после выходной.

Пастор: Исключено, ничего не выйдет.

Я (Али): Могу тоже что-нибудь платить.

Пастор: Нет. Это все равно бесплатно. Крещение ничего не стоит. За совершение таинств денег не платят.

Я (Али): Но если делать взнос для дети язычников, может, тогда будет скоро?

Пастор: Нет, нет, тут ничего не сделаешь, даже самой малости.

Абдулла: Он не хочет отбывать военную службу.

Я (Али): Я не хотел стрелять, не могу убивать человек. У нас теперь в Турция немножко так, как Германия при Гитлер. Турция есть диктатур...

Пастор: Крещение здесь ни при чем. Это внешние причины, а не внутреннее убеждение.

Я (Али): Когда крестить, делают большой праздник с большой община и тому подобный?

Пастор (отрезвляя Али): Нет.

Я (Али). Я думал, будет большой праздник, танцы и тому подобный.

Пастор: Нет, нет. У нас этого нет...

Я (Али): Я все знаю, вот Библия, могут читать, вперед, назад, назад, вперед, все.

Пастор: Каждый думает, что знает закон божий.

Я (Али): Тогда спрашивай меня. Что хочешь!

Пастор: Но зачем?

Я (Али): Только посмотреть, как знаю!

Пастор: Нет, ведь речь идет о предписаниях, согласно которым взрослых принимают в лоно церкви. Что же тут спрашивать?

Я (Али): Что-нибудь про Христос…

Пастор ( таким тоном, словно я заговорил о чем-то, совершенно не относящемся к делу ): Про Христа?

Я (Али): Про его жизнь и все такой.

Пастор ( таким тоном, словно Христос никогда не жил ): Ах, про жизнь? Ну... гм, гм... погодите-ка, да... ( И вдруг выстреливает, как из пистолета .) Как он основал церковь?

Я (Али) (недолго думая): Христос просто сказал Петру: «Ты теперь будешь делать для меня церковь».

Пастор: Гм, да, можно и так сказать, да.

Я (Али): И еще вопрос, много трудный!

Пастор: Нет, это нам не поможет, я только внушу вам напрасные надежды.

Я (Али): Пожалуйста! Еще одна вопрос!

Пастор ( с трудом превозмогая себя ): Еще?.. Ну, хорошо: почему же в наши дни есть несколько церквей, проповедующих веру в Христа?

Я (Али): Да, потому был другой церковь. Лютер сделал революция, больше не верил папа в Рим. И потом стало много церковь, они хороший. Хотел как Христос жить, но слишком мало знал. Хотел делать собственный церковь, их неправильно руководил, потерял пастухи...

Пастор (изумлен): Ну, ладно, хватит.

Я (Али): Я все читать. И объяснительный книга тоже. Катеш... как называть?

Пастор: Катехизис. Ладно, хватит. Я и так вам верю. Но нам это здесь не поможет, потому что позволение на крещение взрослых выдает архиепископ.

Я (Али): А если теперь я... Сердце не бьет, я говорю пожалуйста, теперь меня будем крестить?

Пастор: В смертельном случае, ну да. То есть когда существует прямая смертельная опасность...

Я (Али): И если вдруг я болеть, то тогда можно... Мой сердце нехороший.

Пастор: С сердцем нехорошо, да?

Я (Али): Всегда так прыгать. Когда тяжелый работа, совсем черный в глаза. И уже был иногда больница. Как называет: отдел интенсивный...

Пастор ( поправляет ): Отделение интенсивной терапии. Но это отнюдь не причина, чтобы сокращать курс обучения закону божьему. Только в ходе обучения выяснится, насколько вы утвердились в христианской вере и действительно прониклись ею.

Я (Али): Но зачем, если я раньше уезжал. Если я не мог жениться на моя девушка, меня посылать назад Турция. И тогда должен, наверно, помирать без крещений и не буду на небо, где Христос.

Пастор (стонет): Я этого не говорил. Бывают исключения.

Я (Али) (обрадован): Значит, быстро крестить?

Пастор ( в некотором отчаянии от моей тупости ): Боже мой, нет. Даже если вы умрете некрещеным, это отнюдь не означает, что вы обречены на вечное проклятие. В некоторых обстоятельствах имеет значение бессознательная приверженность вере. Христос в своей неизреченной милости оставил надежду и язычникам, и иноверцам, которые живут по его заповедям.

Я (Али): Но это мало надежный. Лучше давай сразу делаем крещений. Идем. Теперь сердце нехороший.

Пастор ( довольно равнодушно ): Да нет, тут есть свои сложности.

Я (Али): Но главный дело, я потом католик.

Пастор ( отчаявшись ): Да, так можно было бы сказать, но это не считается, поскольку не подтверждено печатью. Нет и еще раз нет! Поскольку вы меня спровоцировали.

Я (Али): Но это правда, можем доктор привести.

Пастор: Нет, исключено. В некотором смысле я даже совершаю преступление перед законом.

Я (Али): Но у Мухаммед это просто делать. Кто хочет стать мусульман. Мухаммед сначала сказал «да».

Пастор ( не без пренебрежения ): Мухаммед вам чертовски облегчил дело.

Я (Али): Он какой-то больше терпимый.

Пастор пропускает упрек мимо ушей, молчит.

Я (Али): Но раньше, когда миссионер приходил в чужая страна, он говорил: ты католик, ты католик, ты католик! Хотел они или не хотел! Почему теперь такой долгий дело?

Пастор: Да, но какие это были католики! Раньше эти вещи совершались, гм, как бы это сказать, весьма механически. Карл Великий заявил саксам: либо креститесь — либо голову с плеч! ( Смеется с явным удовольствием .)

Я (Али): Все люди раз-раз?

Пастор: Это было в 800 году от рождества Христова.

Я (Али): Индейцы тоже крестил раз-раз, индеец не знал, как все получился.

Пастор: Ну и что из этого вышло! Они потом люто возненавидели всех христиан.

Я (Али): И потом сам так ( показываю жестом, как отрубают голову ) делал христиан? Пастор: Да.

Я (Али): И папа в Рим благословил такой дело?
Пастор: Благословил? Для этого благословения не нужно. Можно казнить и без благословения. ( В общем-то довольно добродушное выражение его лица сменяется инфантильно-инквизиторской усмешкой .)

Я (Али): И папа сказал им свой о'кей.

Пастор: Я, право, не знаю, какую позицию занимали в то время папы, они же не знали, что делали миссионеры в Америке. ( Переводит разговор на первоначальную тему .) Кто хочет выслать вас из Германии?

Я (Али): Полиция для иностранцы.

Пастор ( под сильным впечатлением ): Ага, полиция для иностранцев.

Я (Али): Если мы жениться немецкая женщина, приходил в спальня, смотрел, лежать вместе или нет.

Пастор: Нашу приходскую школу посещают много турок. Они приходили на мои уроки закона божьего, но они вовсе не хотели... они даже не знали, что такое католицизм.

Я (Али): Но теперь они знать и желать тоже себя крестить?

Пастор (возмущенно): Нет, напротив, никто, ни один человек.

Я (Али): Я должен тоже много учить, молитва, песня и все такой?

Пастор: Вы должны выучить это в душе, не наизусть, а в душе, в душе. Я начинаю читать «Отче наш». Когда я произношу: «Избави нас от лукавого...» — он прерывает меня. Он снова не упускает случая оскорбить Али: «Вы мусульманин и привыкли бормотать длинные молитвы, как дети, без всякого понимания. Так-то. А теперь я должен запереть собор. (Он поднимается, чтобы наконец избавиться от меня, и сует мне в руку записку.) Вот вам адрес консультации по вопросам веры — «Фелиситас». Они там решат, как вам быть дальше».

 

Похороны, или Погребен заживо

Али, которому чиновники церкви (за одним исключением) указали на дверь... хочет, чтобы его где-нибудь приняли, отнеслись как к человеку.

Поскольку среди живых он наталкивается на такое неприятие, поскольку он для них «живой труп», он решает на этот раз попытать счастья уже среди мертвецов. Ему нельзя терять времени! Живой ли, мертвый, все равно с тебя сдерут, как говорится, три шкуры. Чтобы подготовить свое путешествие в царство мертвых, он (Али) надевает темный выходной костюм; чтобы подчеркнуть свою физическую немощь, берет напрокат кресло-каталку, и один из друзей привозит его в самое крупное и почтенное похоронное бюро города.

Али является без предупреждения. Его вкатывают в салон, и владелица бюро оказывает ему вежливый прием. Ей около сорока, и она производит довольно приятное впечатление. Али делится с ней своей заботой. Работая в асбестоперерабатывающей промышленности (заводы «Юрид»), он заболел. У него рак бронхов и легких. Врач не скрыл от него, что через два месяца он умрет. Он обращается в бюро, чтобы лично договориться о помещении собственного трупа в гроб и доставке его в Турцию.

Нижеследующая беседа (она несколько сокращена, но воспроизведена дословно) представляет собой документ чудовищного, бездушного и бесчеловечного культа мертвых нашего времени. Ты еще живой, а тебя оценивают на предмет устранения как мертвый объект, как уже не человека, как кучу мусора. Дама-экспедитор даже не спрашивает меня (Али), как я себя чувствую, хотя я (Али) отнюдь не похож на смертельно больного. Ни слова о том, что я, может быть, еще вылечусь. Она не желает проявлять сострадания — ни в какой форме. Зато быстро переходит к делу: «Если отправлять самолетом, то все зависит от вашего веса. Гроб помещают в ящик для транспортировки и все вместе взвешивают. Цена устанавливается по этому весу и зависит от места назначения...»

Я (Али): Очень далекий, в Турция, Кашгар-гора, около русская граница.

Дама-экспедитор: В любом случае обойдется дорого: и самолетом, и автомобилем. Мы же должны привезти вас в аэропорт, а потом, по прибытии, забрать из аэропорта. А если повезем на машине, то можем сразу доставить к месту захоронения... Как вы числитесь в кассе социального страхования?

Я (Али): Нормальный.

Дама-экспедитор: Рабочим или пенсионером?
Я (Али): Целый год больной.

Дама-экспедитор: До последнего времени вы еще работали, а потом заболели?

Я (Али): Да, на асбестовой фабрика, я не получал маска...

Она (тут же перебивает): Это к делу не относится. Вопрос в том, желаете ли вы ехать на автомобиле или желаете лететь. При доставке самолетом это вопрос веса.

Я (Али): Я не тяжелый. И доктор сказал, через два месяца, когда мертвый, совсем легкий, как ребенок. Потому что вес все меньший.

Дама-экспедитор: Да, но рост ведь не изменится, не так ли? Ребенку нужен гроб поменьше, а ваш надо еще поместить в транспортный ящик, чтобы пассажиры и люди в аэропорту не узнали, что в нем перевозится.

Я (Али): А если я не ложить в гроб, а сделать огонь?

Дама-экспедитор: Кремация? Тогда вас кремируют здесь, а урну с пеплом отошлют по почте.

Я (Али): Это не так много деньги?

Дама-экспедитор: Это значительно дешевле, потому что тогда транспорт отпадает. Если мы вас кремируем здесь, то все вместе, включая пересылку по почте и оплату почтового сбора, составит примерно полторы-две тысячи марок.

Я (Али): А брат не может забирать меня в пластиковый мешок*?

* Этот вопрос совсем не надуман, не взят с потолка, он имеет вполне реалистическую основу, хотя и не в среде турок. Напротив: один кёльнский промышленник, владелец фирмы с филиалами в США, мультимиллионер и, судя по внешним проявлениям, строго верующий католик, недавно пронес через таможню в пластиковом мешке прах своего брата, скоропостижно скончавшегося на заграничном курорте. То есть он пронес его прах в дешевой урне, запакованной в пластиковый пакет универсама « Stuyvesant ».— Прим. автора.

Дама-экспедитор: Нет, ни в коем случае, мы не вручаем прах на месте кремации, мы переправляем его на место захоронения, но предварительно запрашиваем город, где должна быть погребена урна. Только по получении разрешения здешний крематорий пересылает урну.

Я (Али): И ничего нельзя делать? Может, тихонько давать немного денег?

Дама-экспедитор: Нет, исключено. Здесь не вручают прах частным лицам.

Энергичная дама берет это дело в свои руки. Она подвозит меня (Али) на каталке к гробам. Когда я (Али) осведомляюсь у нее: «Что есть красивей, большой огонь в печь или большой гроб?» — она делает вид, что не поняла вопроса, и с поразительной быстротой привлекает мой интерес к дорогим гробам, предназначенным для транспортировки: «Вы имеете в виду урну или гроб? Ну, если вы хотите знать мое мнение, гроб — это все же много лучше. Это же совсем другое дело».

«Позвольте»,— говорит она моему спутнику и наклоняется надо мной, сидящим в каталке, чтобы снять мерку.

Раздается скрип тяжелой раздвижной двери, ведущей на склад, и из соседнего помещения доносится звук работающей пилы. «Лучше всего, если вы сами подберете себе товар. Ведь у каждого свой вкус». Она говорит это так, словно предлагает: «Ложитесь, примерьте, в котором вам приятнее».

Она постукивает по стенке простого дубового гроба. «Вот это стандартная модель. Но если вы предпочитаете что-то более изысканное и стабильное... как вам нравится вот этот?» В ее голосе звучат такие мягкие, вкрадчивые ноты, словно она хочет продать мне к свадьбе супружеское ложе с гарантией на всю жизнь. «Настоящий немецкий дуб, тяжелый, массивный. Самый тяжелый из всех, какие есть сейчас на складе. Сплошь массивный дуб, — еще раз подчеркивает она. — И сплошь обит шелком».

«Можно внутрь глядеть?» — говорю я. Она реагирует как-то смущенно, словно я в мебельном магазине пытаюсь улечься в двуспальную кровать. «Вилли, иди же, помоги», — зовет она своего компаньона и (или) супруга. Из соседнего помещения быстро выходит Вилли. Он держится с достоинством, но как-то настороженно. «Речь идет о его доставке в Турцию. Ему осталось жить два месяца, и он желает заглянуть в гроб», — представляет она меня (Али). Вдвоем они поднимают тяжелую крышку.

Внутри я вижу голое дерево. «Но нет красивый материя, — выдаю я свою рекламацию. —А ты сказал, там будет мягко лежал». Они переглядываются, как два обманщика, уличенные во лжи. «Материя будет в любом случае, можете на нас положиться, — авторитетно утверждает Вилли, — мы даем полную гарантию».

— Сколько стоил?

— 4795 марок,— отвечает Вилли, заглянув в прейскурант. Я (Али) ощупываю дерево и стучу костяшками пальцев по дубу, прислушиваясь к звуку.

— И он долго держаться? — интересуется Али.

— Да, это первоклассная столярная работа, продержится пять-шесть лет, прежде чем развалится, — успокаивает он меня.

Но Али еще не нашел то, что ему подходит. В жизни ему никогда не представлялось выбора. И он хочет воспользоваться правом выбора хотя бы теперь, на пороге смерти.

— А нет ли такой гроб, чтобы не был так выглядеть, как гроб? Такой совсем яркий и немного приятный? Понимаешь, вся жизнь жил совсем темный сырой квартира, теперь хотел по крайней мере такой красивый гроб, понимаешь?

Они обмениваются короткими взглядами, но, однако, скрывают свое недоумение за профессиональной деловитостью.

— Совсем яркий подобрать трудно, он слишком уж бросался бы в глаза, но что вы скажете насчет вот этого? — говорит Вилли. Женщина подкатывает меня к блестящим лакированным спесивым гробам из красного дерева. Один кошмарней и претенциозней другого.

— Это пластик? — спрашивает Али.

— Настоящее красное дерево, даем гарантию, — спешит уверить Вилли. — Один из самых изысканных и ценных образцов нашего ассортимента.

— Немного больше узор, — требует Али.

— М-м... ах, вы имеет в виду резьбу? А как вам нравится вот эта наша модель, французская? Мы получили ее по спецзаказу. Стоит всего только 3600 марок. Раньше это стоило 4000.

Я (Али): Из Франции?

Гробовщик Вилли: Да, прислан из Франции.

Я (Али): Что ты считал красивей?

Гробовщик Вилли: Вопрос вкуса. Этот совсем в ином роде.

Я (Али): А люди, который иметь деньги... немцы какой гроб купил?

Гробовщик Вилли: Ну, немецкие гробы в большинстве из дуба или в этом роде.

Я (Али): А кто купил такой?

Гробовщик Вилли: Такие берут для перевозок. За границу. Французы, а также итальянцы.

Я (Али): А он долго держать?

Гробовщик Вилли: Ну, для Турции придется заказывать еще и цинковый гроб, с цинковой обшивкой.

Я (Али): Ах, так, жестянка...

Гробовщик Вилли: Зато вы будете полностью запаяны внутри гроба, иначе нам не перевезти вас через границу. Потом практически запаивается снаружи, вот здесь, и только потом заколачивается деревянная крышка.

Я (Али): Сколько стоит?

Гробовщик Вилли: Ну, с цинковой обшивкой и запайкой примерно 6000 марок.

Я (Али): Кредит нельзя?

Гробовщик Вилли: Насчет цены мы можем поговорить, если вы заранее сделаете заказ и заплатите вперед. Мы можем уступить пять процентов, и тогда это обойдется вам всего в 5700 марок. Но только если вы заплатите вперед наличными.

Я (Али): А если потом совсем не умер, я получал деньги назад?

Гробовщик Вилли: Нет, деньги не подлежат возврату, в качестве возмещения мы можем предложить цену со скидкой. Но если я правильно понял (утешает он меня), в вашем случае дело верное... только два месяца до... (Он запинается. Ему неприятно произносить слово «смерть» в моем присутствии.) Да, нам еще нужно знать, куда доставить гроб в Турции, и кое-что мы накинем за вашу доставку.

Я (Али): Мы живем совсем высоко, в горы около Россия, там красивый земля, можешь делать отпуск у моя семья, ничего не платил.

Он остается бесстрастным и не принимает приглашения: «Я все равно туда не поеду. Мы нанимаем для этой цели шофера, и придется (он умолкает и считает в уме)... да придется накинуть еще за перевозку: 1 марка 30 пфеннигов за километр. Туда и обратно».

Он интересуется, где расположен Кашгар, и насчитывает примерно 10 000 марок за автотранспорт. «Если я теперь, пока еще живой, уже туда ехал, будет дешевле? А потом делал кремация или гроб?» — Мой вопрос приводит его в смущение. «Это не наша забота, — стонет он. — Мы имеем право принять вас только при наличии официального свидетельства о смерти, выданного врачом, а до кремации вас должен обследовать еще один, специально присланный врач».

— Кто мертвый, тот мертвый, — говорю я. — Все равно.
Я (Али) указываю на выставленную в витрине изящную урну — она имеет функциональную форму и не такой уродливый вид, как прочие сосуды для праха, напоминающие горшки:

— Вот если я сделаю огонь, нельзя меня туда?

— Боже упаси! Это невозможно. Это керамика. Это только для витрины. Не продается. Это старинная вещь. Антиквариат.

Я (Али) понял. Пока мой спутник выкатывает меня на улицу, меня уверяют, что фирма имеет «свои ходы» в кассу социального обеспечения и что «можно по секрету узнать, какую сумму касса выплачивает на похороны. А тогда посмотрим».

 

Дело дрянь

Я не верю, что можно добиться серьезных изменений,
не испытав крайней нужды.
Ужасно не доверяю всяким «внешним» акциям,
которые опасны тем,
что оборачиваются пустой болтовней.

Из «Дневника фабричной работницы»

Одиль Симон

 

Я (Али) пытаюсь получить место на заводах «Юрид» в Глинде, под Гамбургом, — переработка асбеста, тормозящие покрытия. Турецкие друзья сообщают мне, что на самых вредных для здоровья работах преимущественно заняты турки. Строгие инструкции по технике безопасности для предприятий, перерабатывающих асбест, здесь не имеют силы. Воздух загрязнен смертоносной пылью. Противопылевые маски используются не всегда. Я знакомлюсь с некоторыми бывшими рабочими, которые после полугодовой-двухлетней работы в Глинде приобрели тяжелые болезни бронхов и легких, а теперь — пока безрезультатно — борются за признание этих заболеваний профессиональными.

Проблема в том, что прием временно приостановлен. Правда, кое-кому все равно удалось устроиться: помогли взятки мастерам, «подарки» — настоящие турецкие ковры из Турции или ценные золотые монеты. Я уже раздобыл (купил в антикварном магазине) соответствующую «семейную реликвию» в виде старинной золотой монеты Османской империи, когда подвернулся более удобный случай.

Я узнал, что на металлургическом заводе Августа Тиссена (АТН) в Дуйсбурге уже давно отменен постоянный штат и что через фирмы-субподрядчики туда нанимают более дешевых, более безропотных поденщиков: их легче перебросить с места на место и легче вышвырнуть. С 1974 года было уволено примерно 17 000 постоянных рабочих; многие виды работ, которые прежде выполняли штатные кадры, теперь поручаются людям, поставляемым субподрядчиками. У Тиссена только в Дуйсбурге имеются соглашения с 400 такими фирмами. Я знакомлюсь с одним 27-летним рабочим-турком, которого биржа труда связала с субподрядной фирмой Адлера. Я узнаю, что Адлер продает рабочих фирме Реммерта, а Реммерт в свою очередь — металлургическому заводу Тиссена. Мой новый знакомый рассказывает о таких условиях труда и таких методах эксплуатации, которые — если только услышать о них, но не пережить и не получить доказательств—кажутся просто неправдоподобными, во всяком случае мы читали о них, изучая самую мрачную эпоху раннего капитализма.

Так зачем стремиться вдаль, если близко так печаль?

Надо встать в 3 часа ночи, чтобы в 5 утра прибыть на сборный пункт фирмы Реммерта: автовокзал Оберхаузен-Бушхаузен. «Реммерт» — расширяющееся предприятие. На зеленой, отвечающей духу времени фирменной вывеске написано: «Услуги».

«Реммерт» устраняет грязь в любой форме.

Он принимает заказы на ликвидацию грубой и мелкой пыли, ядовитых отходов, зловонных и гниющих масел и жиров и очистку фильтров. У Тиссена, Маннесмана, у фирмы МАК и бог весть где еще. Только автомобильный парк фирмы Реммерта стоит 7 миллионов марок. В фирму Реммерта входит фирма Адлера: принцип куклы-матрешки. Адлер продает нас Реммерту, а Реммерт сдает нас внаем дальше — Тиссену. Львиную долю того, что платит Тиссен — в зависимости от объема грязи и пыли или от опасности выполнения задания,— делят между собой предприниматели. Они получают от 35 до 80 марок в час за человека.

Милостыню в размере 5—10 марок Адлер выплачивает работягам...

 

Нужда

Некоторые из моих товарищей работают месяцами без выходных. Их содержат, как рабочий скот. У них больше нет личной жизни. Их отпускают домой, потому что фирме они обходятся дешевле, если сами оплачивают места ночлега. Им-то было бы выгоднее ночевать тут же, на заводе, или у Реммерта. Как правило, это те, что помоложе. Самое большее через два года у Тиссена они становятся изможденными и замкнутыми, выжатыми и больными — часто на всю жизнь. Для предпринимателей это человеческие отбросы, обменный фонд, их ведь много, они выстаивают очередь, чтобы получить работу, благодарны за любую, буквально за любую.

Эта розничная торговля людьми объясняет их крайнюю изношенность — редко кто выдерживает такую работу один-два года. Нередко через месяц-два они получают травму, делающую их инвалидами на всю жизнь. Особенно если их назначают на две-три смены подряд.

Один из моих товарищей, двадцатилетний парень, работает обычно 300—350 часов в месяц. Мастерам у Тиссена это известно, завод на этом наживается, доказательства отштемпелеваны часами в проходной Тиссена и сохраняются в памяти автомата.

Очень часто заказы Тиссена на аккордную смену поступают к Реммерту неожиданно. Бывает, что после напряженной работы люди успевают вернуться из Дуйсбурга в Оберхаузен и принять душ, а шериф * перехватывает их в душевой и снова посылает назад, в грязь, отрабатывать дополнительную смену. Или поднимает их телефонным звонком с постели и отправляет на работу как раз в тот момент, когда они, совершенно измотанные, только что заснули после смены. Большинство, даже молодые и довольно сильные, говорят, что больше 15—16 смен в неделю выдержать невозможно. После такой недели люди спят как мертвые в течение всего выходного.

*Шериф – так рабочие-нелегалы прозвали приставленного к ним надсмотрщика

Молодой рабочий Ф., например, почти каждую субботу и каждое воскресенье работает по две смены кряду. Он на все согласен и никогда не жалуется. Он безропотно залезает в самые грязные ямы, соскребает мокрые, вонючие и горячие слои машинного масла и плесени с машин и сам потом бывает покрыт с головы до ног скользким жиром. Он всегда словно не в себе: на старообразном лице застыла блаженная улыбка, речь часто бессвязная. Он старший сын в семье, где двенадцать человек детей, четверо живут вне дома. Он и семь его младших братьев и сестер живут у родителей в 100-метровой квартире. Он всегда голоден: если кто-то оставляет кусок хлеба, Ф. немедленно доедает его. Весь свой месячный заработок —100 марок — Ф. отдает в семью, чтобы близкие могли как-то существовать.

Если кто-нибудь жалуется на работу, Ф. всегда возражает: «Надо радоваться, что вообще есть работа». И: «Я делаю все». Однажды, когда во время перекура нас накрыл контролер Тиссена, он был единственным, кто продолжал вкалывать. И за это надсмотрщик похвалил его.

Он рассказывает, что его рекорд — 40 часов работы с 5-часовым перерывом. Всего несколько недель назад он проработал подряд 24 часа. Он постоянно заглядывает в картонные коробки, мусорные баки и собирает грязные рабочие рукавицы, выброшенные рабочими Тиссена. Он подбирает даже непарные рукавицы. Когда-нибудь найдется другая, ей под пару. Он собирает и собирает, у него их уже целая куча, штук 20. Я (Али) спрашиваю его: «Зачем они тебе? Ты же не наденешь их все сразу?» Он: «Кто знает. Ведь нам не дают рукавиц. Хорошо, что они тут валяются. Тебе какое собачье дело? Всегда лучше надеть сразу несколько касок — вдруг что-нибудь упадет на голову». Мне его жалко. Он всегда глупо улыбается. Через несколько недель я узнаю, что его снова вызвали в выходной на двойную смену и что он умолял шерифа: «Я больше не могу. Я не могу, я не справлюсь». — «Но ты же всегда справлялся». — «Пожалуйста, не надо сегодня. Пожалуйста, пожалуйста». Шериф: «Я возьму это на заметку. До сих пор на тебя всегда можно было положиться». Я (Али) потом поздравил его: «Считаю, ты правильно сделал, что сегодня сказал «нет», ведь ты еле жив».

Он просто больше не мог. Он едва держался на ногах. Лицо посерело, как пепел, руки дрожали.

Один из рабочих рассказывает, что в прошлом году во время пасхальных праздников они проработали без сна 36 часов. Тогда Реммерт получил заказ на чистку покрасочного конвейера у Оппеля в Бохуме. Работу нужно было непременно успеть закончить ко вторнику к 6 часам утра, потому что в 6 часов заступала новая смена. Но этот марафон на автомобильном заводе — еще не самое «высшее достижение». Два года назад мы работали на строительстве спортивного отеля под Франкфуртом. Там пришлось вкалывать до обморока — почти 50 часов кряду!

Немецкий рабочий Герман Т. (ему около 35 лет) — один из самых рьяных «почасовиков» у Реммерта. По нему это видно: худой как щепка, изможденный, лицо бледное, землистое. Он некоторое время был безработным, и он — один из немногих, кто благодарен за то, что имеет право работать до обморока. Его приняли в феврале 85-го, и с тех пор он вкалывает как одержимый; в апреле 85-го он уже выработал, по его подсчетам, 350 часов. В июне он снова «взял все часы» — уже 25 июня у него было почти 300 часов, «а месяц еще не кончился».

Герман Т.: «На последней неделе я отработал с пятницы до субботы четыре смены подряд. В 6 утра в пятницу вместе с вами начал у Тиссена и в 14.15 в субботу пробил табель в проходной». Такие смены-марафоны для Германа — дело обычное, а чтобы не бросались в глаза вопиющие нарушения техники безопасности, его перебрасывают от смены к смене с одного места на другое «а огромной территории тиссеновских владений. «В пятницу утром я был на своей стройке в Руре, маленький такой цех, мы там пылесосили. После обеда я работал на «Окси-1», ночную смену — на электростанции «Фёрде», а в субботу утром — снова на стройке, в Руре». Совершенно обессиленный, на полусогнутых, он добрался наконец домой. «Я еще что-то съел, есть уже не хотелось, и повалился. Успел только сказать жене, чтобы разбудила вечером — думал, посмотрю фильм в 20.15. Какое там — проспал до воскресенья, до полудня, ни разу не проснулся».

Он рассказывает, как они работали у Тиссена: «Каждый день 16 часов, 12 часов, 13 часов, каждую субботу и каждое воскресенье, каждый праздник — без продыху. На пасху и на троицу тоже, видно, у них там всегда так. Весь завод останавливают и наводят чистоту, ты не представляешь, сколько мы там ишачили, хоть тебе ветер, хоть снег, хоть дождь, хоть мороз. Шмотки вечно промокают. От Реммерта обычно 10—15 человек, да еще от Адлера. Мы там в общей сложности работали месяцев пять».

Турецкий рабочий Зецер О. (44 года) считает, что установил рекорд продолжительности работ. Во время строительства метро в Мюнхене им пришлось 72 часа работать в шахте под землей с короткими перерывами — только чтобы свалиться как сноп и отключиться на полчаса. Он рассказывает, что во время таких марафонских смен многие попадали в аварии, сплошь иностранцы.

Когда шериф прямо-таки заставляет нас — юридически он совершает акт принуждения — отработать двойную смену, я (Али) оказываюсь в числе назначенных. Прямо тем же автобусом, в котором мы возвращались с работы, нас доставляют на сборный пункт. Мы на пределе, совсем выдохлись. Некоторые уже заснули на своих сиденьях, когда десятник останавливает автобус и как бы между прочим замечает: «Работаем дальше! Двойная смена!» Некоторые протестуют, им нужно, необходимо домой, они совершенно без сил. Им объясняют: раз Тиссен требует, значит, работа будет продолжена.

Рабочий-алжирец К. непременно должен вернуться — его тут же, на месте, увольняют. Высаживают из автобуса и оставляют на улице. В прямом и переносном смысле. Состоявшийся диалог привожу дословно:

Шериф: Сегодня работаете дольше, до 22 часов.

Алжирец: Черта с два. Работай без меня. Я не робот.

Шериф: Все должны работать дольше.

Алжирец: Мне надо домой. Срочно.

Шериф: Можешь больше не приходить. Сейчас острая нужда в людях.

Алжирец: Но мне нужно домой.

Шериф: Завтра тоже можешь не являться. Выметайся. Раз и навсегда. Здесь тебе не место. (Обращаясь к остальным, которые боязливо молчат.) Мне сегодня нужно сорок человек и завтра тоже! Так требует Тиссен. Мне тоже охота отдохнуть, мне тоже нужно домой, меня тоже никто не спрашивает. Сегодня после обеда у меня истекает срок важного кредита. А уехать нельзя. И точка. Что вы вообще хотите? На войне, там еще хуже!

«Лучше ничего не понимать»

Мы работаем в одном из длинных мрачных пустынных проходов агломерационной установки III у Тиссена. В перерыве к нам подходит мастер в сопровождении десятника. Проверяют, сколько мы убрали грязи и спекшегося угля, потому что именно от нас зависит, когда снова будет введена в действие установка. Довольно молодой мастер при виде восточной внешности Юсуфа пускается в воспоминания об отпуске: «Ты из Туниса?» Юсуф отвечает утвердительно. «Шикарная страна. Мы опять поедем туда в этом году — я и моя жена — в отпуск. Там можно роскошно отдохнуть. И все много дешевле, чем здесь».

Юсуф улыбается ему — дружески и благодарно. Не часто случается, чтобы немецкий начальник снизошел до внеслужебных разговоров с иностранцем, а уж то, что он положительно отзывается о его родине,— просто редкость. Юсуф объясняет, что родители живут недалеко от моря, дает адрес и приглашает мастера, когда он в следующий раз будет в Тунисе, «заезжать в гости». Мастер охотно принимает приглашение: «Заеду, можешь быть уверен. Только ты мне раздобудь парочку адресов. Сам знаешь, что я имею в виду. У вас же шикарные женщины для разового употребления. С ума сойти, какие женщины. Сколько сейчас это у вас стоит?» Юсуф отвечает: «Я не знаю». — «Ведь у вас за 20 марок можно достать все». Юсуф явно оскорблен. «Понятия не имею», — отвечает он. Но мастер все еще в своей стихии и не оставляет его в покое. «Послушай, — он пробует объясняться с Юсуфом, прибегнув к непристойному жесту, — у вас же там женщины с перчиком. Настоящие дикие кошки. Если только сдернуть с них чадру, они же прямо стервенеют от похоти. А сестры у тебя нет? Или она еще слишком молодая? Ах, ведь у вас там всегда сразу надо жениться». Юсуф пытается скрыть за шуткой от нас — товарищей по работе — унизительность своего положения: «Но ведь вы едете туда с женой!» Мастер: «А это неважно. Она же целый день лежит на пляже и ничего не узнает. Отель шикарный. В точности как наш здешний «Интерконти». Две недели обойдутся примерно в 2000. За все про все. Мы как-то раз смотались на денек в другую страну, как там она называется?» Юсуф (вежливо): «Марокко». Мастер: «Ах да, Марокко, чуть не забыл. Там тоже роскошные женщины. Послушай, как вы вообще разговариваете? По-испански?» Юсуф больше не выдерживает. Он отворачивается, но все же замечает в свое оправдание: «Нет, по-арабски. Мне нужно в туалет».

Десятник пользуется этим поводом, чтобы подсесть к нам и тоже предаться мечтам об отпуске. Он потягивается: «Лежать бы теперь на юге, чтоб никакой работы. Чтобы солнце. И женщины, женщины». Потом поворачивается ко мне (Али): «Верно я говорю? У вас в Анатолии можно купить женщину за одну козу». Я (Али) безучастно гляжу в другую сторону, но он пристает: «Верно я говорю? Ты свою старуху почем купил?» «Немцы всегда думает, все может покупать, — отвечает Али. — Но самый прекрасный вещи на свете нельзя покупать за деньги. Потому немцы такой бедный, несмотря что имеет много деньги». Десятник чувствует себя уязвленным и платит Али той же монетой. «Ваших гаремных дам мне и даром не надо. Они же грязные, они воняют. С них сначала надо хорошенько грязь соскрести. А пока их разденешь, сдернешь с них все барахло, и охота пройдет». В конце концов Юсуф отводит меня в сторону и говорит: «Нехорошо, что мы выучили немецкий и понимаем. Всегда неприятности. Лучше делать вид, как будто не понимаем». Он рассказывает о молодом рабочем из Туниса, который, испытав на себе подобные унижения, совершенно сознательно перестал учить немецкий и на все, что говорил мастер, всегда отвечал: «Да, мастер». Так оно спокойней.

Стены в уборных на фабриках Тиссена загажены оскорбительными для иностранцев надписями и рисунками, фабричные заборы — тоже, никто не считает нужным их замазать. Привожу лишь несколько типичных примеров, а их сотни. Они списаны со стен завода «Оксиген-1»:

«Дерьмо на палке — турок на протезе».

Поблизости на здании столовой:

«Турки — вон. Германия останется немецкой».

Рядом какой-то друг животных наклеил плакат с фотографией медведя-панды и лозунгом: «Охраняйте вымирающие виды!»

На расстоянии 20 метров от этого лозунга большая надпись:

«Смерть всем туркам!»

В туалете на Кальтвальцштрассе надписи уже пожелтели от времени, значит, они красуются уже давно:

«Лучше 1000 крыс в постели, чем один турок в подвале».

«Повесить всех турок и всех немецких девок, которые с ними гуляют».

Потом другим почерком:

«Турки — дерьмо, всех повесить повыше, всех ненавижу».

«Турецкие свиньи, всех вас пристрелю».

Другой почерк:

«Я рад, что я немец».

«Германия — для нас, немцев».

И дальше:

«Лучше быть эсэсовцем, чем турком».

«Самый лучший немец был Адольф Гитлер».

«Мертвый турок лежит в подвале, а немца опять не нашли, не поймали».

 

Перекур

Рабочие-немцы: Михаэль (34), Удо (26) и старший среди них Альфред (53) в старом бомбоубежище под Браммштрассе раздобыли деревянную доску и положили ее на два бочонка. Они сидят там во время перерыва, делятся сигаретами и выпивают. Напротив них, расстелив на полу турецкую газету «Нurryyet » («Свобода»), примостился Али — ему раз и навсегда отведена роль слушателя. Беседа все время прерывается грохотом сбрасываемых вниз каменных глыб.

Альфред: Можешь мне поверить: при Адольфе Гитлере, если ты что стащил у своего, хотя бы шнурок, тебя бы поставили к стенке. Можете мне поверить. Так и надо. Если кто обкрадывает своего — такого надо либо убивать на месте, либо расстреливать. Только так. У своего товарища ничего нельзя отбирать, так не делают!

Я (Али): А шеф может у тебя отбирает?

Альфред: Это совсем другое дело. Но если кто подложит свинью товарищу или что украдет...

Я (Али): А шеф тоже будет расстрелянный, если он воровал?

Альфред (с угрозой): Был бы ты здесь раньше, при Гитлере! Тогда еще в Европе был порядок.

Я (Али): Много расстреляны?

Альфред: Был бы ты здесь в то время...

Удо: Тогда старики еще не боялись ходить по улицам.

Альфред: Слушай, тогда старая бабка в семьдесят лет могла ночью разгуливать по улицам, имея в кармане 10 000 марок. И никто ее бы пальцем не тронул.

Я (Али): Так много деньги, зачем ходить по улица, можно ехать на машина...

Альфред: Мой папаша жил в большом городе, огромном, где ярмарка, Лейпциг называется. Я там родился. Так у него была машина, мотоцикл и велосипед. Велосипед целый год стоял во дворе, а когда проржавел, он купил себе новый и опять поставил во двор. И никто его никогда не брал...

Я (Али): Он, конечно, был сломан, капут... велосипед.

Альфред (продолжает увещевать меня с таким видом, словно считает всех иностранцев ворами): Ты слушай, что тебе говорят, баранья башка, и заруби это на своем носу.

Я (Али): Как это?

Альфред: А так, что воровать нельзя. Например, раньше того не было, чтоб у каждого — автоматическая стиральная машина. К нам ходила прачка, фрау Мюллер, поскольку у нас вообще хозяйство было поставлено. Раз в месяц — большая стирка, понял? Зимой сушили белье в подвале, а летом — во дворе. И все наше белье, начиная с постельного, все на дворе висело. И ни разу ничего не пропало, ни единого носового платка.

Я (Али) (обращаясь к остальным): Я не хочу его сопливый платки, я покупал бумажный — «темпо».

Альфред (невозмутимо): Ни единого носового платка.

Я (Али): Но иностранцам был не так хороший жизнь?

Альфред: Слушай, тогда в Германии еще была дисциплина и порядок.

Я (Али): Но евреи вы всех убивал.

Альфред: Плевал я на твоих евреев. Это наносное. Нужно уважать старость, вот что нам внушали. И учитель, и школа как общественное достояние, и дом.

Ты думаешь, нам, мальцам, разрешали садиться в трамвае? Нам вдалбливали намертво: вошел пожилой человек — встань и стой. Это само собою.

Я (Али): Ты думаешь, государство был лучше, чем сейчас?

Альфред: Это была тотальная диктатура, но лучше диктатура, чем та куча дерьма, в которой я сижу теперь.

Я (Али): Слушай, пожалуйста, зачем вы убил всех евреи?

Удо (подсказывает Альфреду): Потому что они были иностранцы.

Альфред: Знаешь почему? Знаешь почему?

Я (Али) (с глупым видом): Нет, нет.

Альфред: Гитлер допустил одну ошибку. Ему бы продержаться еще лет пять, чтобы ни один из них не остался в живых, ни один. Куда суются евреи, там начинается светопреставление. Евреи что бедные, что богатые — все едино. Ведь есть и богатые евреи, как Рокфеллер, Моргентау и т. д. Это такие, что устраивают в мировой истории только несчастья, несогласия и террор. У них деньги, у них власть над жизнью и смертью — вот какие это люди. Ты слушай: если б Гитлер продержался еще пять лет и вся эта штука кончилась бы в его пользу, тогда не осталось бы ни одного из людей такого сорта, ни единого, можешь мне поверить.

Я (Али): И цыган вы тоже всех убивал.

Михаэль: Кто не был чистой немецкой породы, он всех их убрал, кроме чистопородных немцев.

Удо: Да ведь убивал не только Гитлер.

Я (Али): И меня бы он тоже прикончил?

Нет ответа.

Альфред: Слушай, кто начал с концлагерями? Нет, честно? (Громко отвечает на свой вопрос.) Англичане.

Удо: Американцы, американцы это начали.

Альфред (настаивает на своем): Нет, англичане, англичане. Черчилль, да, Черчилль, он был обер-лейтенантом английской армии. Слушайте, Черчилль, он был обер-лейтенантом во время колониальной войны, сержантом, значит.

Михаэль: Гитлер не должен был этого делать.

Альфред: А знаешь, что Черчилль делал?

Михаэль (настойчиво): Нет, это было свинство.

Альфред: Черчилль тоже работал на два фронта.

Михаэль: Все равно это свинство, слушай, это...

Альфред (перебивает его): Он отобрал у нас Юго-Западную Африку как колониальное государство. И вот там он с бурами знаешь, что сделал? Ты вообще-то слыхал когда о бурах? Так вот, он запер их в пустыне, в палаточном лагере, женщин и детей, и заставил подыхать с голоду, женщины, дети — все погибли...

Михаэль: Это тоже неправильно. Но Гитлер был величайший убийца всех времен...

Альфред (несколько обескуражен тем, что его же товарищ Михаэль оказывает ему сопротивление. Поэтому он набрасывается на Али): Слушай, ты ведь не дурак?

Я (Али): Как когда...

Альфред: Какая разница между турками и евреями?

Я (Али): Все люди, разница нет.

Альфред (торжествуя): Есть! У евреев это уже позади!

Удо (Алъфреду): Слушай, я знаю анекдот получше.

Альфред: Валяй!

Удо (обращаясь ко мне, Али): Сколько турок входит в |один «фольксваген»?

Я (Али): Не знаю.

Удо: Двадцать тысяч. Не веришь?

Я (Али): Веришь, если ты говорить.

Удо: Хочешь знать почему?

Я (Али): Лучше нет.

Удо: Очень просто. Двое спереди, двое сзади, остальные в пепельнице.

Альфред (сухо): Ха-ха. Не смешно. У него вот такая борода. Я его сто раз слышал. А знаете новый? Идет мальчишка-турок, прогуливает немецкую овчарку. Навстречу ему немец. Немец спрашивает: «Куда это ты со свиньей?» Турок говорит ему: «Это не свинья, а настоящая немецкая овчарка, с родословной». А немец ему: «Заткни пасть, тебя не

спрашивают».

Альфред и Удо давятся от смеха.

Михаэль: Нехорошо. Зачем рассказываете этот анекдот при Али? Он же может его неправильно понять.

Я (Али): Не смешной. И про евреев не смешной. (Альфреду). Почему немцы так мало смеяться и всегда за счет другие?

Альфред (злобно): Шутить полезно. Лучше не вмешивайтесь в наши дела, а то вам скоро будет не до смеха. (С вызовом обращается ко мне). Ты про доктора Менгеле слыхал?

Я (Али): Да, доктор-убийца, из концлагерь.

Альфред: Этот Менгеле был не такой уж идиот. Во всяком случае, для своих опытов на людях он турок не брал. А знаешь почему?

Я предпочитаю промолчать.

— Потому (он с ненавистью смотрит на меня), что вы совершенно ни на что не годны. Даже для опытов на людях не годитесь.

Михаэль: Ну знаешь, когда я слышу и читаю про эти опыты, мне стыдно, что я немец, честно.

Альфред (с наслаждением): Он их выстраивал в чем мать родила и смотрел, сколько они проживут, если их облить водой на морозе.

Альфред (мне): Слушай, а ты какой нации? Ты ведь не настоящий турок. Твоя мать была готтентотка, а?

Я (Али): Мать греческий, отец турок.

Альфред: А ты теперь кто: турок или грек?

Я (Али): Оба. И немножко немецкий. Потому что уже здесь десять лет.

Альфред (обращаясь к остальным): Нет, вы послушайте этого идиота. Он думает, в нем всего понемногу. Вот оно как выходит, когда скрещиваются расы. Каждая свое чирикает, и ничего непонятно. У такого и родины нет. Коммунист, вот он кто. Теперь от коммунистов проходу нет, везде кишмя кишат. Их давно запретить пора. Знаешь, что у Маннесмана сделали? Всех турок выперли. Здесь, у Реммерта, еще есть несколько турок, гори они огнем, слушай, я когда их вижу, у меня прямо вся желчь разливается... Я вчера так и сказал одному (турецкому рабочему.— Г. В.), если, говорю, ты не угомонишься, получишь под зад коленом и отправишься восвояси. Ох, я его давно держу на заметке...

Михаэль: Они здесь работали, вы здесь работали... и хорошо... мы вас использовали... и конец. Вы здесь! А нам как быть?

Я (Али): Мы же не сам приехал. Нас тоже все звал. Всегда говорил: ехать, ехать! Здесь много заработать. Вы нам нужный. Мы так просто не сам приехал.

Михаэль: Да, это тоже верно. Нужно как-то притереться.

Удо: Нет, надо же, что у Маннесмана делают.

Михаэль: Сейчас столько безработных, мы сами по уши в кризисе.

Удо: Маннесман сразу сказал: каждый получит по 10— 30 тысяч марок.

Я (Али): Только если теперь все уезжать, вы теперь не будет больше получать пенсия, вы не получать пенсия, вы не получать никакой пенсия. Если все мы уехать, мы получать сразу весь наш деньги. А вы не получать пенсия.

Альфред: Все это чепуха. Не так уж здесь много турок.

Я (Али): Много. Полтора миллионов. И вы тогда все банкрот.

Альфред: Знаешь, как сделано в Швейцарии? Если ты работаешь гастарбайтером в Швейцарии, то у тебя контракт на одиннадцать месяцев, а двенадцатый — отпуск. А пока ты сидишь дома и отдыхаешь, они присылают письменное уведомление, работать ли тебе дальше или оставаться дома. Вот как Швейцария это регулирует. Ты себе отдыхай, а они за этот месяц решат: работать тебе или бить баклуши.

 

Примечания:

Текст (с сокращением) приводится по сборнику"Гюнтер Вальраф. Репортер обвиняет" (Москва, изд. "Прогресс" 1988 г.) Перевод с немецкого - Э.Венгеровой

Кстати, фильм по этой книге можно посмотреть на немецком языке:

Gunter Wallraff - Ganz Unten.

ДАЛЕЕ

"ВЗГЛЯД В ДОСЬЕ"