Р Е П О Р Т А Ж И:
"НАПАЛМ? О, КОНЕЧНО, ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ?!",
"СТУДЕНТ В ЗАПАДНОМ БЕРЛИНЕ", "
ГОРЕ, ЕСЛИ ИХ СПУСТЯТ!"
НАПАЛМ? О, КОНЕЧНО, ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ?!
Напалм — это продукт химии, интенсивно горящий, с трудом поддающийся тушению землей или водой. Огонь пожирает жертву на глазах оцепеневших от ужаса людей. Цель этого оружия двоякая: подвергнуть терзаниям жертву и сломить волю к сопротивлению у выживших. США используют напалм для уничтожения вьетнамских деревень; уже длительное время он служит обычным оружием, применяемым против гражданского населения. Во Вьетнаме напалмом жгли больницы, школы, санатории и поликлиники" (Бертран Рассел, «Напалм и массовое убийство»).
«Напалм легко прилипает к коже человека, его невозможно потушить, он горит долго (до 15 минут) и причиняет тяжелейшие ожоги. Смертность при ожогах от напалма очень высока (в среднем 35 процентов в очаге пожара и еще 21,8 процента в больницах). Напалм вызывает ожоги третьей степени, т. е. глубокие раны. Напалм горит долго, температура горения достигает 1000° С. Мягкие ткани часто прогорают до кости. Ожоги от напалма заживают медленно и оставляют обезображивающие рубцы» (из шведского сборника документов «Напалм»).
«При взрыве полутонной напалмовой бомбы возникает стена огня шириной в 60 метров, катящаяся с глухим грохотом и сжигающая все на своем пути. Вблизи зоны огня всему живому угрожает смерть от удушья, ибо напалм горит с такой интенсивностью, что расходуется весь кислород воздуха» (проф. Б. X. Франклин, Стэнфордский университет, США).
«Во Вьетнаме потребность в протезах рук и ног в настоящее время выше, чем когда-либо в мире, а их запас ограничен. Для гражданских лиц их, во всяком случае, не хватает. Самые ужасные ожоги из виденных мною явились следствием напалма. В месте, где горящий напалм попадает на кожу, тело спекается, образуя бугры. Для лечения этих ран не хватает ни медикаментов, ни врачей...
Этим оружием было сожжено более чем 1400 деревень. Каждый месяц война убивает или калечит тысячи людей. Раненые лежат на деревянных нарах, часто по двое, на носилках в коридорах, везде...» (М. Геллхорн, американский журнал «Лэйдис хоум джорнел»).
Чтобы иметь право задавать вопрос о моральной ответственности, я придумал следующую ситуацию: «Я, владелец химического завода, нашел дешевый способ производства пальмитата натрия (главной составной части напалмовой бомбы). Получил крупный заказ от американской армии. Могу рассчитывать и на другие крупные заказы. Но меня одолевают сомнения. Мне известны ужасающие последствия действия этой бомбы. Я капиталист-католик, меня мучают угрызения совести, и я спрашиваю совета: позволено ли мне, могу ли я, должен ли я принимать заказы, выполняя которые буду способствовать войне?»
Вначале звоню во Франкфурт, в Католическое бюро, дающее советы по телефону. Дежурный капеллан заинтересовался. Просит изложить подробнее. Не перебивает. Его первая реакция: «Не хотел бы я быть в вашей шкуре». И совет его такой же внезапный: «Я не стал бы с этим связываться... слишком все это отвратительно во Вьетнаме, из-за жестокости янки...» К тому же, поскольку мой напалм обойдется дешевле, чем у других фирм, его поставка означала бы «финансовую поддержку войны». Даже если бы эта война была справедливой — чего он не считает,— должен был бы встать вопрос о моральной ответственности производителя оружия, вызывающего столь чудовищные раны. Благодарю его и заверяю, что откажусь от поставок. Еще две-три беседы с тем же результатом — и опрос, мне самому не очень приятный, можно было бы закончить.
Но дело принимает иной оборот. В церкви маленького городка близ Франкфурта второй раз задаю мой вопрос. Опускаюсь на колени в исповедальне и объясняю, что пришел не исповедоваться, а просить совета. Меня выслушивает молодой священник; рассказываю о заказе и о баснословных прибылях, на которые можно рассчитывать.
— Считаете ли вы, что я стану участником преступления? — спрашиваю я в заключение.
Он подходит к этой проблеме с иной стороны: отнюдь, о преступлении и речи быть не может. Это всего лишь решение, которое нужно принять лично, посоветовавшись с богом. И далее, совершенно все равно... какое я приму решение, главное в том, что это решение принято с участием господа.
Мое возражение: «Сейчас я, пожалуй, мог бы согласиться. Но позже, позже, боюсь, меня замучает совесть, если в конце концов выяснится, что эта война такая же агрессивная, как та, которую вел Гитлер», кажется, производит на него впечатление:
— Верно, да, да, да. Прежде всего нужно принять во внимание, какое впечатление ваш поступок произведет на других, не так ли?! Ведь потом могут сказать, он, мол, католик, а помогал в неправом деле, и это может легко привести к неприятностям со стороны официальных властей!
Единственная причина не принимать заказов, по его мнению, не в морали, а в этике.
— В этом случае скажут: вот, мол, предприниматель-католик, тогда ответил «нет». Это может произвести великолепное впечатление, и люди поймут, что в данном случае католик поступил мужественно, с пониманием своей ответственности.
Я пояснил:
— Не думаю, чтобы это играло потом какую-нибудь роль, ведь заказы эти совершенно секретные.
Тут он меняет точку зрения:
— Молитесь святому духу, чтобы он ниспослал вам праведное решение.
И если я «...с его помощью приму то или иное решение, мне не о чем будет беспокоиться». Надо лишь сказать себе: «Я делал это при участии бога, просил у бога совета, и меня осенило свыше в тот момент, что это хорошее деяние... а угрызения совести и все, что будет потом, пусть меня не волнуют; с морально-теологической точки зрения дело лишь в мгновении перед принятием решения, и в самом решении, и прежде всего в том, что решение это принято с участием бога». Вот как это просто, если есть алиби в лице бога.
Собираясь подняться с колен, я говорю:
— Так я и не понял, следует мне это делать или нет. Он все еще продолжает уповать на бога.
— Подождите,— останавливает он меня,— я хочу вас благословить: во имя отца и сына и святого духа, аминь.
— Аминь,— повторяю я и ухожу.
В притворе висит кружка для пожертвований, украшенная маленькой фигурой негра. Бросишь монету, и негр кивнет. Рядом щиток, на котором от руки написано: «Деньги из кружки извлекаются ежедневно, взламывать и красть смысла не имеет».
На следующий день отправляюсь в монастырь, расположенный в небольшом городке неподалеку от автострады Франкфурт — Кёльн. В монастырской церкви есть несколько ниш, они освещены свечами и в каждой — алтарь: святого Иуды, святого Иосифа и святого Винцента, особенно богато украшен алтарь некоего безымянного святого, фигура из камня, опирающаяся на меч, на голове — стальной шлем: неизвестный солдат. «В память о братьях, павших в 1814—1818 гг.»,— начертано на каменном цоколе.
Обращаюсь к брату привратнику:
— Мне нужен совет. Хотел бы побеседовать со священником.
Он посылает меня в одну из приемных. Минут через пять появляется монах лет семидесяти, в черной сутане. Рассказываю ему свою историю.
— Напалм? Что это? — переспрашивает он.— Вьетнам, а что там, собственно, происходит?
Описываю действие напалма:
— Это страшнее фосфора, прожигает тело, его невозможно потушить. Тело спекается в бугры, гноится. Я видел фотографии детей, жертв напалма. Трудно представить себе, как они искалечены. Монах рассеивает мои сомнения:
— Пусть совесть вас не мучает, ведь вы не бросаете бомбу, а бросят бомбу или оставят на складе — это совсем другой вопрос.— Речь его очень рассудительна: — Что ж, тот же вопрос можно задать, когда призывают человека в армию. Он ведь тоже ничего не может поделать. Ясно, ответственность несут облеченные властью.
Я:
— Но наш напалм стоит намного дешевле; может случиться и так, что мы продлим войну. Может быть, всего на один день, но...
Он прерывает меня:
— Да, да, мой милый, но тем самым вы можете ее и ускорить.
(Аргумент, которым оправдывали взрыв атомной бомбы в Хиросиме и Нагасаки.) На прощание заверяет меня:
— Поверьте, маленький человек действительно ничего не может сделать. С этим нужно смириться. В вашем случае я не вижу ничего, что могло бы отяготить вашу совесть. — И добавляет: — Постарайтесь, однако, не пользоваться этой прибылью однобоко. С помощью ваших денег вы можете сделать много хорошего.
Еду в один из крупнейших немецких соборов, где исповедуются в любой час дня и ночи. Духовные отцы работают посменно. Опускаюсь на колени в одной из исповедален. За плетеной стенкой иезуит, о чем говорят буквы «8. У.» на карточке с его именем. Подходит к вопросу по-деловому, рассматривая с коммерческой точки зрения:
— Дело в том, сможете ли вы, отклоняя заказ, чему-нибудь помешать? Кроме того, не вы ведь используете этот продукт, вы лицо второстепенное, все решает правительство. — И он приводит сравнение: — Возьмем нож. Я продаю нож. Приходит некто, о ком мне известно, что он использует нож для убийства, но если вместе с тем мне известно, что он, фанатик, обойдет еще пять магазинов, пока не получит нож, пусть даже за двойную цену, то я ему продам нож. В конце концов, я коммерсант.
Мое возражение: «Если каждый так будет думать...» вызывает у него некоторое беспокойство.
— Безусловно, у меня были бы сомнения, но возьмут ли они верх — решает разум.
Дать мне однозначный ответ он не в состоянии: «Приходится учитывать многие обстоятельства». Предлагает мне «обратиться за советом к специалисту в этой области, теологу, сведущему в вопросах морали, к профессору Кломпсу, он в этих делах кое-что смыслит».
Но я вначале обратился еще к одному иезуиту, к патеру Леппиху. Позвонил ему во Франкфурт.
— О, к сожалению я в этом не разбираюсь, скуд разумом. Эрхард, внешняя политика, а тем более такие вопросы, нет, я этим не занимаюсь. Мое дело — Азия, Африка, прокаженные и тому подобное, а для этих вопросов я скуд разумом.
Просит написать ему, у него есть специалисты, с которыми он консультируется. Когда же я сказал, что решить вопрос мне нужно сегодня, он еще раз подчеркивает свое скудоумие, добавляя, что «так поспешно никто решить вопрос не сможет, это слишком трудно».
После этого я посетил еще девять пасторов и капелланов. Четверо без обиняков советовали принять заказ. Один сказал, что мне лучше было бы от этого дела отказаться. Другой счел, что все зависит от того, чего пытается добиться войной Джонсон, применяет ли он это оружие «из чувства ответственности за свободный Запад или война стала для него вопросом личного престижа», но, поскольку постичь это невозможно, лучше мне «отказаться от земных прибылей».
Трое патеров заявляют о своей некомпетентности и сообщают адреса «авторитетных людей», известных теологов-моралистов, некоторые из них принимали участие в последнем Вселенском соборе.
Обращаюсь в более высокую инстанцию. По телефону спрашиваю профессора Кломпса, крупнейшего специалиста во всех вопросах морали, преподавателя Кёльнской духовной семинарии.
— Что бы вы сделали, если были бы в моей шкуре?
Кломпс:
— Нужно учитывать многие обстоятельства, но я бы согласился.
Когда же я описал ему губительное действие напалмовой бомбы, он немедленно привел пример для сравнения:
— Монастырские винные подвалы в Трире снабжают весь мир вином, и что они могут поделать, если это вино продают в грешных ночных кабаках, где танцуют обнаженные девицы и всякое бывает, о чем я понятия не имею. Нельзя ведь ответственность за это взвалить на трирских монахов. Нас зачастую вовлекают в события, которых мы вовсе не желаем.
— Если все это обстоит именно так, — говорю ему, — то я спокойно могу принять заказ.
— Да, — отвечает мой собеседник, — это ведь еще и вопрос коммунизма и демократии: что американцы защищают демократию, сомнению не подлежит, не так ли? Если у вас будут еще вопросы, — прощаясь, говорит профессор, — я охотно готов вам помочь.
Многие священники рекомендовали мне профессора Хиршмана, иезуита из монастыря святого Георга, что во Франкфурте, как эксперта именно в этой области. Спрашиваю его:
— Стало быть, вы считаете, что, поставляя напалм, я беру на себя вину?
Он:
— Совсем не обязательно. Решает другое: где он применяется и как он применяется.
Патер Хиршман был советником Вселенского собора по этим вопросам и одним из главных советников конференции епископов в Фульде.
— А как я, предприниматель, могу знать, где и как он применяется в каждом отдельном случае? Этот вопрос для меня — дело принципа.
Он считает иначе. По его мнению, это вопрос не морали, а «военной техники». Поэтому адресует меня в Бонн, в военный отдел епископа:
— Генеральный викарий Гриц как раз тот человек, который разбирается в военном планировании. И знает офицеров, с чьим мнением считаются в этом деле.
Генеральный викарий Гриц отбыл в инспекторскую поездку. Со мной беседует его заместитель, прелат Штеегер. Он очень осторожен:
— Откровенно говоря, не очень хотелось бы говорить об этом по телефону. — Но потом все же говорит: — Ради справедливого дела подобные поступки совершать разрешается. Но справедливое ли это дело, вам теолог не объяснит. Справедлива война или нет — вопрос политический. — И направляет меня в следующую инстанцию: — Вам надо обратиться к депутату бундестага, занимающемуся внешней политикой.
— Считаете ли вы,— спрашиваю я, — что от него я скорее могу получить ответ, чем от священника?
Он отвечает несколько неуверенно:
— Это должен быть депутат с широким кругозором. — И едва не проговорился: — Вопрос справедливой... гм... справедливой обороны сложен потому, что непросто получить точные данные. В современных войнах обе стороны утверждают, что стали жертвой агрессии. Не священнику решать, кто агрессор.
Рассказываю о фотографиях с искалеченными детьми:
— Я спрашиваю себя, можно ли вообще продавать подобные средства. Иначе говоря, если не продавать, то война кончится!
Он:
— Я рад, что вы это так близко принимаете к сердцу. Кто направил вас к нам?
Я:
— Профессор Хиршман.
Он:
— Это меня несколько удивляет, ведь он теолог-моралист.
Я:
— Именно так. Сперва мой духовник адресовал меня к Хиршману, а он уж к вам, сказав, что должен решить кто-то, кто имеет доступ к документам.
Он:
— Абсолютно справедливо.
Я:
— А вы отправляете меня к следующему специалисту.
Он:
— Ну, хорошо, и я читал кое-что из этих сообщений о напалме, но, откровенно говоря, не очень-то представляю себе, что это.
Я:
— Тяжелейшие ожоги, часто неизлечимые.
Он:
— Ну, если это так, то, пожалуй, можно было бы посоветовать вам не брать заказ. Хотя есть опасность, что они закажут его где-нибудь в другом месте.
Я:
— Теоретически можно даже утверждать, я помогаю продлить войну, если достаточно большие заказы. Ведь у нас он обойдется им намного дешевле.
Он:
— Ну, знаете, дело выходит за рамки телефонного разговора. Ведь что такое «ужасное оружие»? Это серьезный вопрос. Может случиться, что «ужасное оружие» сокращает войну... Но если это действительно не оружие в прямом смысле, то я бы все же не выносил окончательного решения, посоветовав — лучше откажитесь... Но, как я уже сказал, не мне... нет, так просто этого не скажешь. Да, как я уже ответил, трудно сказать, справедливую или несправедливую войну ведут там американцы. Кто может утверждать, что они ведут несправедливую войну?! Вы же знаете, на улицах молодые люди ругают войну. Все это, как мне кажется, не так просто.
После этой борьбы и минутной слабости он восклицает:
— Там борьба ведется в интересах всего мира, всего мира, на мой взгляд, всего мира... а безошибочного решения, абсолютной уверенности вы в этом вопросе никогда не найдете! К тому же по телефону, как я говорил, обсуждать это трудно...
На это я отвечаю:
— Теперь я, кажется, пришел к решению, что не возьму заказ. Все это очень сложно.
Он:
— Советую вам обратиться к специалисту по вопросам внешней политики, который понимает в этих делах.
Через два дня застаю генерального викария Грица на его квартире. Но и он может сказать не больше, чем заместитель, который успел сообщить ему о нашем разговоре.
— Пытался узнать, — говорю ему,— что-нибудь от специалистов в области внешней политики. Они считают, что я должен обратиться непосредственно к американцам.
Он пасует:
— Хорошо, но в этом случае все возможности определить решение будут для вас исчерпаны и вы, по моему убеждению, всегда можете сослаться на свою добросовестность... Ибо оружие это используется в таком отдалении, что вы практически в этом участия не принимаете.
Но я еще сомневаюсь, и он добавляет:
— Вы можете обратиться в министерство иностранных дел.
Беседую затем с профессором Рихардом Эгентером, проживающем в Мюнхене, тоже теологом-моралистом. Эгентера рекомендовал мне священник во время исповеди как «особенно добросовестного в подобных вопросах».
Эгентеру напалм, однако, не известен:
— Это что, зажигательные бомбы? — Несмотря на это решает: —Я думаю, напалмовые бомбы можно без всяких сомнений применять, ведя войну в установленных рамках человечности... Ведь и граната и штык тоже инструменты не из приятных.
Он не верит, что «американцы применяют напалмовые бомбы главным образом против гражданского населения».
— Я допускаю, — говорит он тем не менее, — что это иной раз случается, просто люди не всегда справляются со своими задачами. Кроме того, напалмовые бомбы нужны им, по-видимому, только чтобы сжигать джунгли.
— Да, — отвечаю я, — американцы называют это, кажется, «уничтожением листвы», хотя время от времени это совсем не кажется той или иной деревушке.
Он:
— Я стал бы уважать каждого, кто скажет: не могу взять это на свою совесть. Но не стал бы презирать никого, кто скажет: в нынешних условиях считаю это правильным.
В заключение приводит самого себя в качестве примера:
— Я уже подвергался нападкам из-за моей позиции в вопросе об атомном оружии... Ибо не в состоянии сказать, что оно абсолютно недозволено... Стоит только подумать, что грозит человечеству, если коммунисты нападут на свободный мир...
Грех он мне отпускает заранее по трем причинам: «Первая — цель, ради которой применяется напалм, беря проблему в целом, является благородной; вторая — с применением этого оружия военные действия не перестают быть общепринятыми; третья — если не вы, то другие будут его производить».
П
рофессор Альфонс Ауэр из Вюрцбурга, тоже известный теолог-моралист, признает:
— Это, разумеется, очень сложный вопрос... — Но тут же добавляет: — Хотя речь идет не об атомном оружии, а о почти традиционном.
В принципе он не имеет ничего против войны американцев во Вьетнаме:
— Я бы даже сказал, что у американцев есть истинные причины вести эту войну, причем положительные причины. — Его сомнения другого рода: — Напалм действует только на тех людей, на которых прямо попадает, или имеет рассеивающее действие?
Я:
— Он очень быстро растекается по большой площади.
Он:
— Тогда это чрезвычайно сложно.
Я:
— Вы считаете, что я тем самым беру часть вины на себя?
Он:
— Изготавливая любое оружие, вы должны понимать, что оно тоже поражает невиновных. Это бы, собственно, меня не волновало. Меня беспокоит другое: не обладает ли это обычное оружие действием, выходящим за рамки человечности...
Я:
— Оно не такое уж новое, чтобы внушать страх. Если бы мне пришлось поставлять первые бомбы, у меня были бы такие же сомнения.
Он:
— Весь вопрос в том, обладает ли это оружие обычным рассеивающим действием и именно из-за этого не поддается контролю. Подобная проблема возникала и в отношении атомной бомбы; ее применение при известных условиях дозволено, ибо действие ее взрыва поддается контролю.
Я:
— Но в этом смысле, так сказать, стоит сделать еще шаг, и окажется, что бомба, которая уничтожила весь мир, тоже поддается контролю...
Он:
— Собственно, применение напалма при известных условиях против гражданского населения не является для вас критерием. Это не от вас зависит. Вы продадите безобидный пистолет, а человек убьет жену.
И дальше: — Вопрос с напалмом для меня особенно сложен, поскольку я не имею точного представления, как это все выглядит в действительности. Я слишком мало знаю о его действии.
Я:
— Узнать это в полной мере можно, лишь оказавшись жертвой.
Но тут профессор переходит к существенному критерию. Он — за убийство чистое, безболезненное.
— Что касается этих новых штучек, то нет уверенности в их действии. Мои сомнения заключаются главным образом в том, что действие этого оружия не в неизбежности ранений, а в дополнительных мучениях.
Я:
— А разве в первую очередь главное не в осуждении любого средства, предназначенного для уничтожения людей?
Он:
— Я бы этого так просто не сказал. Я установил бы различие между средством, с помощью которого эта, так сказать, неизбежная цель достигается прямым путем, и тем, которое влечет за собой такую чудовищную форму убийства...
Я:
— Вы считаете, что устрашением можно ускорить окончание войны?
Он:
— Да, на это рассчитывали, когда обратились к атомной бомбе. И никому до сих пор не известно, не было ли это в конечном итоге меньшей жертвой, чем если бы война продолжалась еще долгие годы.
Я напоминаю ему нагорную проповедь: там ведь говорится: «Возлюби своих врагов; делай добро ненавидящим тебя», а это производит впечатление. Он не считает нагорную проповедь подходящей к этому случаю. По следующей причине: «Тогда война с самого начала была бы бессмыслицей». Нагорная проповедь, по его мнению, относится лишь к «поведению одного человека по отношению к другому». Под конец беседы он называет мне еще двух экспертов, у которых я могу испросить совета: доктор Мартин Гриц из военного отдела епископата в Бонне и пастор Хиршман, «8. У.».
Я не говорю ему, что уже беседовал с обоими.
Наконец я все-таки попадаю к теологу-моралисту, который усматривает в моем вопросе принципиальную проблему. Это профессор Шольц из Фульды.
— Изготовление подобного оружия граничит с безнравственностью, — говорит он. Он считает, что «ныне лишь в малых ситуациях оборона может быть справедливой». Поэтому он считает «и отказ от службы в армии благородной задачей».
Шольц:
— У нас должны быть люди, способные, подобно пророкам, нести людям великие идеи, такие, как, например, христианство или демократия. Но внушать их словами, а не оружием.— Он настолько объективен, что предлагает выслушать и другое мнение: — Я не хочу давать вам односторонний совет. Вам надо поговорить еще с кем-нибудь, кто мог бы предложить относительно точное решение, позвоните в монастырь святого Георгия, во Франкфурте, пастору Хиршману.
Второй теолог-моралист, советующий мне отказаться от поставок напалма, профессор Бёкле из Бонна. И для него это не военный вопрос, а «безусловно, нравственный» и решению моему он «глубоко сочувствует». Он удивлен:
— Да разве найдется ныне промышленник, который вообще в чем-то может усомниться, если речь идет о таком грандиозном бизнесе?
Выполнение заказа он называет «преступлением против человечности...»
— Хотя классическая теологическая мораль и могла бы это позволить.
«Классическим теологом-моралистом» является его коллега профессор Шеллинген:
— Я участвовал в обеих мировых войнах. И должен сказать: в современной войне практически безразлично, как убивают. Получит ли человек ранение в живот или осколок разобьет ему позвоночник — он все равно будет парализован. А это похуже напалма. Поэтому нужно применять самое сильное оружие, а откажешься, так выдашь себя агрессору на растерзание.
Агрессор в его глазах — это Вьетконг, более того, весь коммунистический лагерь, он усматривает во Вьетнаме «всемирный заговор».
Ему очень понравилась статья военного консультанта «Франкфуртер альгемайне цайтунг» Адальберта Вайнштейна в субботнем приложении.
— Вайнштейн утверждает, что если американцы будут еще некоторое время продолжать свою тактику, то партизанская война зачахнет (вернее было бы сказать, «захлебнется кровью», но он говорит «зачахнет»). Он не рекомендует мне обращаться с моими угрызениями совести к единомышленнику.
— Он вам в конце концов отсоветует.
Вместо этого мне следует рассмотреть вопрос позиций, которую он называет этикой ответственности.
Шёллинген:
— Должен вам сказать, что я не могу быть другом пацифистов-радикалов. Вас, видимо, направили ко мне потому, что я написал книгу по этим проблемам. Ко мне обращаются с просьбой написать статью, высказать мнение, выступить с докладом. Я иду людям навстречу и, последовательно проводя учение немецкого социолога Макса Вебера, доказываю, что нельзя ничего добиться «пасхальными маршами» или только убеждениями, нельзя только «желать», нужно брать на себя ответственность и за решения. Считаю, что работать на мир — занятие пошлое.
Я:
— Грязное?
Он:
— Да, ведь никогда не бывает, чтобы друг другу противостояли белоснежные ангелы и черные дьяволы. События могут казаться ужасными, но нужно видеть перспективу.
Упрекает американцев в «величайшей сентиментальной глупости».
— Я слушал недавно интервью с Нимеллером. Его аргументация держится на традиционных представлениях. Он рассуждает так, будто Вьетнам — суверенное государство со строгими границами. А ведь это совершенно не так.
Он убежден, что война, если взять в целом, стала гуманнее.
— В средние века или в древности люди избивали друг друга дубинками. Так что если сравнивать, например, с древними войнами, то многое изменилось к лучшему. Язычники всегда воевали ради уничтожения целых народов, а те, кого не уничтожали, становились трофеями, ими торговали на рынках. К счастью, мы уже давно прошли эту стадию. Сейчас действует множество ограничений. Самое страшное как раз в том, что современные партизанские войны нарушают эти законы.
Для него «в конечном итоге важен вопрос о войне, как таковой», и он отвечает на него так:
— Я не вижу никакой возможности остановить ход событий.
И чтобы избавить меня от последних сомнений, говорит:
— Будете ли вы поставлять американцам свою продукцию или торговать с ними чем-либо иным — решительно все равно.
— Вы считаете, что это такая же торговля, как и любая другая?
— Да, совершенно верно.
— Ну, если это так, то я могу со спокойной совестью браться за это дело. А часть дохода пожертвую моему приходу.
Он радостно восклицает:
— Вот об этом стоит поговорить! Или еще лучше, когда в стране восторжествует мир, а сопротивление Вьетконга уже слабеет, потребуются значительные затраты на восстановление. Тогда вам нужно будет обратиться в Ахен, в миссионерский центр. Величайшая трагедия для нас, католиков, состоит как раз в том, что большая часть населения именно Южного Вьетнама — добрые католики. И тогда нам придется помочь им снова встать на ноги.
«И послал вестников пред лицем своим; и они пошли, и вошли в селение Самарянское, чтобы приготовить для него. Но там не приняли его, потому что он имел вид путешествующего в Иерусалим. Видя то, ученики его Иаков и Иоанн сказали: Господи, хочешь ли, мы скажем, чтобы огонь сошел с неба и истребил их, как и Илия сделал? Но он, обратившись к ним, запретил им и сказал: не знаете, какого вы духа. Ибо Сын Человеческий пришел не погублять души человеческие, а спасать. И пошли в другое селение».
(Лука, 9, 52—56)
СТУДЕНТ В ЗАПАДНОМ БЕРЛИНЕ
Июль 1967 года
Писатель из Гамбурга Кристиан Гейслер, выступая в Мюнхене по поводу убийства студента Бенно Онезорга, цитировал письмо своего берлинского коллеги, в котором тот пишет, что берлинцы, стоявшие на тротуарах, призывали полицейских избивать студентов, что многие берлинцы в дискуссиях высказывались за применение против студентов газов и огнестрельного оружия и что автор письма десятки раз слышал, хорошо-де, если бы возвратился Гитлер.
Мне трудно было в это поверить.
Один из моих берлинских знакомых тоже писал мне, что у многих автомашин, мопедов и велосипедов, на которых их владельцы, преимущественно студенты, прикрепили черный креп, были проколоты шины.
Это казалось невероятным. Не могло же большинство берлинцев, постоянно говорящих о свободе, так жестоко обрушиваться на небольшую группу студентов.
Я отправился в Берлин.
В первый же день со мной случилось следующее.
В ресторане «Далемер Ландхайм», в саду, поблизости от Свободного университета (так называется университет в Западном Берлине), меня отказались обслуживать. Официант и хозяин приняли меня за студента.
Немногим позже останавливаюсь перед витриной шпрингеровской «Берлинер цайтунг» на углу Шлоссштрассе и Бисмаркштрассе. Читаю сообщение о процессе над Фрицем Тойфелем.
Рядом со мной так же внимательно читает сообщение господин пенсионного возраста. И посматривает в мою сторону. Потом вдруг показывает на фотографию сообвиняемого Лангханса.
- Забавно же он выглядит, с бабскими локонами, может и за девицу сойти, ха-ха.
Он прав, Лангханса, с его длинными волосами, на первый взгляд и вправду на фотографии в газете можно принять за девушку.
- Да,— соглашаюсь,— и вправду у него приятное лицо. Он с недоумением окидывает меня взглядом, отмечает мою расстегнутую рубашку и вельветовые брюки.
— Эти поджигатели...— произносит он громко. Двое прохожих останавливаются в ожидании.
— Видно, тоже один из них,— продолжает он уже громче.
— Но это ведь ничего не значит,— говорю я. Пожилой господин убеждается в правоте своих подозрений.
— Так вы приятель этого мерзавца? Сознавайтесь! — Он взбешен, угрожающе жестикулирует. Еще два-три прохожих останавливаются.
— Что ему надо? — спрашивает человек лет сорока. На меня смотрит с презрением.
— Смутьяны! — вопит другой.— Убирайтесь на ту сторону!..
Меня охватывает беспокойство. Или страх?
— Я инженер,— говорю и аккуратно берусь за ручку портфеля, который до этого небрежно держал под мышкой.
Выражение лиц стоящих вокруг меня людей меняется. Пожилой господин тут же объявляет, что мы коллеги. — Мы... ведь у нас все до миллиметра... — Он взывает к моей профессиональной чести. Мы продолжаем прерванную было беседу. Студенты для него — «сброд бездельников, сидящий у нас на шее».
— Я не любил Гитлера,— подчеркивает он,— но при нем они не посмели бы оскорблять на улицах гостей государства... стыдно за них... ими управляют убийцы с той стороны.
На следующий день я приступаю к задуманным экспериментам.
Показываю полицейским фотографию, снятую 2 июня перед зданием Оперы, на которой полицейский с искаженным от злобы лицом избивает распростертого на земле беззащитного демонстранта. Спрашиваю полицейских, не знают ли они случайно этого их коллегу. Возникла якобы неясная правовая ситуация. Мой товарищ утверждает, что его избили без всякой причины, просто за то, что он спросил у полицейского его служебный номер. Для обеих сторон было бы полезно найти полицейского, чтобы он сам дал показания.
Первый разговор у меня состоялся с двумя полицейскими около стоянки такси на Штутгартерплац. Показав фотографию, я задаю свой вопрос. Полицейский помоложе взглянул на своего старшего коллегу. Тот отвечает:
— Мы бы ничего не сказали, даже если б знали его. Зачем нам это?
Я:
— Но выяснение дела и вам пошло бы на пользу.
Он:
— Дело очень сомнительное. А скажите, если бы подобное сомнительное дело касалось одного из ваших товарищей, назвали бы вы его имя?
Я:
— Почему нет, если бы его подозревали в совершении наказуемого преступления и мое признание помогло бы внести ясность в создавшуюся ситуацию.
Он:
— Это дело судов.
Я:
— Так-то оно так, но это еще не причина...
Он:
— Нам запрещено давать какие-либо справки о событиях 2 июня. Мы получили сверху строжайший приказ молчать! Мы могли бы назвать вам его сугубо лично, но не хотим!
Иннсбрукерплац: полицейский выглядит очень молодо, ему не больше тридцати.
- Не знаете ли вы случайно этого коллегу? — спрашиваю я.
Он:
— Думаете, я рехнулся? Даже если бы я его знал. Крышка тому, кто вам что-нибудь скажет.
Круммештрассе: полицейскому лет сорок пять, в руках у него папка. Видимо, идет домой после службы. С удивлением смотрит на фото.
- Полицейский отказался назвать служебный номер,— говорю я.
Он:
— Во-первых, я его не знаю. И понимаю, что он отказался назвать свой номер. Должен ведь был позаботиться и о своей безопасности. Там же были еще студенты, с которыми полицейским надо было справиться. Где уж ему тут номер вытаскивать! Рад небось, что сам цел и невредим.
Гогенцоллерндамм: молодой полицейский. На вопрос он отвечает предупреждением:
- Послушайте добрый совет — прекратите расспросы, это может броситься в глаза! Во-первых, вы не знаете, что думают по этому поводу мои коллеги и как они будут реагировать, а во-вторых, наверху сидят важные господа, которые всем этим командовали. Как знать, не свалят ли они потом все это на нас...
Вблизи Курфюрстендамм: молодой полицейский,
- Мало вас били. Иначе бы вы не посмели вывешивать фотографии наших коллег как каких-то преступников.
Опрос полицейских закончен, теперь я выступаю в роли представителя основанного мной фиктивного комитета «Чистый Берлин», созданного Обществом защиты берлинцев. Написал резолюцию, в которую включил предубеждения, угрозы и подстрекательские выпады, позаимствованные из шпрингеровской прессы. Но я иду еще дальше. Требую применения против студенческого меньшинства тех же мер, которые нацисты применяли против евреев. Хочу проверить, насколько справедливы утверждения, что шпрингеровская печать, составляющая 70 процентов всей прессы, попадающей на западноберлинский рынок, вбила части населения фашистский образ мышления. Дал отпечатать следующую резолюцию:
«Комитет «Чистый Берлин»
Общество защиты берлинцев
I Берлин, 31
Вексштрассе, 20
телефон 987 5604
Глубоко обеспокоенные усиливающимися бесчинствами, которым подвергаются наши граждане со стороны студенческой молодежи, ложно понимающей принцип свободы и недооценивающей необходимости занятий, частично оплаченных за счет налогов, и поэтому организующей неслыханные демонстрации протеста, мы считаем необходимым потребовать самых строгих мер против участников, и в особенности против зачинщиков этих беспорядков, необходимых для защиты наших граждан и восстановления авторитета нашего города,
Мы утверждаем:
что ответственность за трагедию 2 июня несут закулисные руководители демонстрантов. Демонстранты выступали против мнимой несправедливости, чтобы отвлечь внимание от несправедливости, насаждаемой ими самими.
Демонстрирующие студенты подрывают общность граждан, являющуюся основой правопорядка.
Мы требуем:
энергичного вмешательства, очищения студенчества от экстремистских дебоширов.
3 июня наш бургомистр заявил в сенате:
«...Мы больше не позволим меньшинству терроризировать нас; то... что случилось, не имеет ничего общего с правом свободы волеизъявления. Терпению берлинцев приходит конец! В городе необходимо обеспечить спокойствие и порядок».
К этим требованиям мы присоединяем и наши:
1. Для смутьянов из среды студенчества, известных как зачинщики и постоянные участники демонстраций, ввести нарукавные повязки или знаки, нашиваемые на одежду.
2. Отбирать у них студенческое удостоверение и направлять на принудительные работы. (Вместо беспорядков и бунтов — производительный труд!) При необходимости — расселение и труд под надзором в качестве дорожных рабочих, разносчиков угля (что позволит снизить цену на уголь), подсобных рабочих в больницах и т. д.
3. Увольнять, а при необходимости лишать права на преподавание радикально настроенных профессоров Свободного университета. Этих и других выявленных закулисных руководителей высылать из Берлина, а в случае продолжения деятельности — из Федеративной республики.
4. Категорически запретить демонстрации студентов-коммунистов и других радикально настроенных элементов.
5. Активизировать действия полиции во время демонстраций, немедленно арестовывать как можно больше их участников. (Демонстрантов, несущих коммунистические лозунги, изгонять в Восточный Берлин.) Приговоры выносить в участковых судах, рассматривающих дело в ускоренном порядке.
6. Создать Добровольные берлинские отряды защиты граждан (ДБО), которые и вооружать в случае необходимости при продолжительных беспорядках коммунистических смутьянов.
Вышеизложенные требования поддерживаю».
Мой первый визит в Шёнеберг — к дипломированному экономисту д-ру Вильгельму X. Ведигу. Д-р Ведиг — автор письма в газету «Ди вельт». В письме Ведиг призывает «государственные органы» вмешиваться, когда директорат оказывается не в состоянии добиться в Свободном университете такого положения, чтобы учащие и учащиеся занимались полезной деятельностью. Он поносит «кучку подстрекаемых марксистами бунтарей», «мальчишек, заросших лохмами, девчонок в мини-мини-юбках, размахивающих красными транспарантами и выкрикивающих заученные лозунги». Требует: «Исключить подстрекателей, если они вообще студенты, лишить поддержки Социалистический союз немецких студентов». И призывает к активности: «Когда же мы перейдем к действиям?»
Вильгельму X. Ведигу едва за тридцать. В гостях у него приятель, примерно того же возраста. «Регистрацию зачинщиков и бунтовщиков считаю очень полезным делом». Д-р Ведиг с уважением смотрит на меня. Рассказывает о статье на 10 страницах, написанной им для студенческой газеты, издающейся «исключительно для членов фехтовального союза», в который входит и он сам.
— Мне пришлось, что называется, перейти в атаку. Нам удалось устроить около 400 членов нашего союза на руководящие посты по всей Германии. Они стали правительственными советниками, министерскими чиновниками и т. д....
Он говорит об «агрессивности студенческих подстрекателей», которых следует немедленно исключить из университета. В принудительном порядке нужно исключать членов Социалистического союза немецких студентов и участников коммун, А попутчики — «часто люди молодые, путаники, не отдающие себе ни в чем отчета». Стоящие за ними подстрекатели хотят «насадить в Берлине нынешние китайские порядки». Д-ру Ведигу хотелось бы получить листок с резолюцией. А на следующий день зайти в наш комитет. Надеется помочь нам в работе. Случайная оговорка — и Ведиг вместе с приятелем из фехтовального союза настораживаются. На мой вопрос, следует ли «подстрекателей студенческих беспорядков искать в ГДР», Ведиг выпучил глаза:
— Вы говорите ГДР? Как это вам пришло в голову сказать ГДР? — Настойчиво начинает выспрашивать: — Кто вас финансирует? Кто из членов ХДС входит в вашу организацию?
— Завтра в комитете,— отвечаю я, оставляю его и с облегчением вздыхаю, очутившись на улице.
(В 1967 г. существовало два государства – ФРГ и ГДР. В ФРГ было принято называть своего восточного соседа «Восточной Германией», но никак не ГДР. Прим. ред.)
Вторая запланированная мною встреча с «образчиком» берлинского бюргерства и вовсе не удалась. Депутату от ХДС адвокату Манфреду Рёдеру я позвонил домой. Рёдер действительно основал организацию, подобную моему вымышленному комитету «Чистый Берлин». Я предлагаю Рёдеру сотрудничество и координацию деятельности наших организаций. Он согласен. Хвалит мою личную инициативу.
— Можно только радоваться, что у берлинцев воспитывается высокое гражданское сознание. Кто вас поддерживает?
— Мы существуем на собственные средства,— говорю я.
— Нам нужно встретиться, и как можно скорее, вместе мы горы свернем.
Договариваемся на следующий день. Место встречи — «американское консульство, в кафе». Друзья меня отговаривают. При входе в консульство нужно предъявить удостоверение личности. У меня нет никакой охоты вступать в контакт с американской секретной службой. Приходится отказаться от встречи с адвокатом Рёдером.
К обер-регирунгсрату д-ру Ваплеру на всякий случай отправляемся вдвоем; Рой Райцен прежде был артистом. Играл гангстеров и полицейских. А теперь выступает в роли достойного представителя моего комитета. Осторожность оказалась напрасной. Когда я отрекомендовался представителем комитета «Чистый Берлин», д-р Ваплер сказал только:
— Ах так, по поводу уборки мусора.
— Да, нашу цель можно и так назвать,— ответил я.
В общих чертах объясняю идею и цель нашего общества по защите граждан.
— Пока сенат ограничивается словопрениями, нам не остается ничего другого, как постепенно переходить к самопомощи.
Ваплер внимательно читает воззвание. Дойдя до слов «...ответственность за трагедию несут закулисные руководители демонстрантов», он забеспокоился. А прочитав дальше текст, взятый также буквально из его письма, напечатанного в одной из берлинских газет, Ваплер вскакивает.
— Как будто я сам писал! — восклицает он. Зовет жену из соседней комнаты:
— Принеси-ка мою вырезку из газеты.
Госпожа Ваплер тотчас подает нам вырезку из газеты, аккуратно наклеенную на лист белой бумаги.
— Почитайте пока, что я написал и подписал полным именем,— говорит Ваплер.
— Какое совпадение, — говорю я,— смысл почти один и тот же, и текст совладает, видимо, действительно идея эта носится в воздухе.
Ваплер рассказывает, что после письма было уже два анонимных звонка. Один звонивший обозвал его «дерьмом» и повесил трубку.
— Звонки с угрозами ясно показывают, что этими акциями руководят с Востока,— заключает он.
«Энергичное вмешательство, очищение студенчества» у д-ра Ваплера возражений не вызывают. Эти выражения близки ему. Прежде чем он начнет читать вторую страницу, мы считаем полезным обратить его внимание на то, что текст еще не является окончательным. Некоторые формулировки «слишком откровенны и неосторожны». Не может ли он некоторые места сформулировать более искусно, они-то и будут включены в окончательный текст. Ваплер берет шариковую ручку и вносит исправления. «Полагаю, нам надо остерегаться, чтобы документ не назвали нацистским».
И он маскирует фашистские требования в более изящные формулировки. Вместо «введения нарукавных повязок для студентов-смутьянов» предлагает их «учет»:
— А то уж очень напоминает евреев.
Не согласен он и с понятиями «демонстранты» и «демонстрации». Предпочитает «беспорядки».
— В этом-то и состоит разница между студентами-учащимися и студентами-демонстрантами.
И в целях уточнения пишет: «Студенты, участвующие в демонстрациях, небрежно относятся к занятиям, вместо занятий чинят беспорядки»,
Доктор Ваплер предлагает еще одну тонкость (она сделала бы честь любому автору закона о чрезвычайном положении);
— От термина «суд, рассматривающий дело в ускоренном порядке» лучше отказаться, знаете, все, что отдает нацизмом... я бы просто сказал «незамедлительно передавать дело в суд».— И тут же вписывает найденную формулировку в воззвание. Далее, он считает необходимым выражение, вызывающее доверие: «в рамках закона, или законных возможностей, э-э... в рамках чрезвычайного законодательства». Но все нее, сдерживая себя, отказывается от формулировки «в рамках чрезвычайного законодательства».
— Его у нас пока еще нет.
Название «Добровольные берлинские отряды защиты граждан», мною сокращенно обозначенные ДБО, звучит для него привычно, ему лишь хочется присоединить их к Добровольному полицейскому резерву (ДПР).
Д-р Ваплер призывает нас активнее собирать подписи под воззванием. Сотрудники в бюро, которое он возглавляет, думают, по его словам, так же, а его заместитель, член СДПГ возмущен еще больше, чем он сам.
Мой спутник Райцен возвращается к письму Ваплера в газету.
— Разрешите спросить, откуда вам: известны такие интересные вещи об Иране?
По словам Ваплера, у него была практикантка из Ирана, к которой однажды приезжал отец. От него он и узнал, что «в Иране все в полном порядке».
Обер-регнрунгсрат д-р Ваплер подписывает воззвание в отредактированном им виде, указывает свой адрес. Приглашает нас зайти к нему на днях. Он, мол, даст нам еще адреса. Все его знакомые возмущены и «почти вся округа», тут мы соберем еще тьму-тьмущую подписей.
И мое последнее испытание,
Надеваю на себя щит со словами: «Студент, исключенный за участие в демонстрациях, ищет любую работу и жилье». В таком виде прогуливаюсь от Курфюрстендамм по Иоахимсталерштрассе до станции метро «Цоо». Прохожие оборачиваются, читают текст, словно это реклама. Наконец одна молодая женщина останавливается.
— Кажется, я могла бы вам помочь.
Пишет два адреса, где сдаются комнаты. Она сама их только что получила, но ей нужна одна комната. Она студентка.
Останавливаюсь перед станцией метро «Цоо». Вскоре вокруг меня образуется толпа, человек сто.
— Это неслыханно... позор!..— кричит какая-то женщина с битком набитой хозяйственной сумкой. Она тычет пальцем в мой щит, будто хочет его проткнуть:
— Он позорит всех студентов. Идите к ним, туда, там и безобразничайте.
Старушка даже захлебнулась, толпа поддерживает. «Езжайте туда... Сажайте их всех в электричку». Кто-то стукнул меня в спину.
— Не по нутру, что Аксель Шпрингер правду пишет, — доносится из толпы.
Человек лет пятидесяти, с поношенным портфелем под мышкой, ругает более молодого в темных очках. Пять или шесть человек из толпы принимают участие в споре, прав ли Шпрингер, обвиняя студентов. Кроме человека в темных очках, который не в состоянии перекричать остальных, все за Шпрингера.
— Трудовые лагеря! — включается в дискуссию господин с зонтом и дорожной сумкой.
Пожилая женщина пытается сорвать с меня щит. Сзади бедно одетый мужчина пытается перечеркнуть текст своей шариковой ручкой.
— Вешать на себя щит, чтобы не работать! — орет он мне в лицо, когда я оборачиваюсь.
— Сами убивали людей, а теперь комнаты ищите!
Возникло четыре центра спора. Кое-кто, преимущественно молодые люди, защищают студентов. Но их голосов не слышно. Они тонут в истерических криках.
Ко мне протискивается мужчина в черном костюме:
— Может быть, я смогу быть вам полезным, позвоните мне сегодня вечером.
Протягивает визитную карточку. «Городской миссионер Х.-Г. К.», читаю я. Но тут посыпалось.
- Их нужно учить, стереть в порошок! — надрывается старик с красным лицом. А выглядит милым и благообразным.— Одного мало было, всех их надо было укокошить!
Стоящий рядом со мной человек в фуражке кондуктора обращается ко мне:
— Полиция слишком ленива. Дали бы мне дубинку, я бы им врезал, клочья б полетели.— Говорит он это совершенно спокойно.
Некто лет тридцати пяти в очках, с залысинами, кричит мне:
— Вас тысячами убивать нужно!
В эту минуту появляются полицейские.
— Слышали? — обращаюсь я к одному из них.— Собираетесь что-нибудь делать?
Полицейский ухмыляется. Отходит в сторону. Мой друг, который стоит в толпе и записывает выкрики, слышит, как полицейский по телефону сообщает в отделение:
— Да это студент ищет работу. Собралась толпа. Мы не вмешиваемся, ему и так задали жару!
Жару дает мне и весьма прилично одетый господин:
— Значит, работу ищите, а не пойти ли вам убирать улицы?
Отвечаю:
— Я предпочел бы что-нибудь другое.
Он:
— Для вас и это хорошо.
— Мочу тебе убирать! — заявляет берлинец лет сорока. И показывает на писсуар. — Вылизывать, вылизывать! —
Невысокий человек с закатанными рукавами, по лицу которого струится пот, неизвестно почему показывает мне язык. И плюет в щит, висящий у меня на шее.
ГОРЕ, ЕСЛИ ИХ СПУСТЯТ!
Сначала поступили две информации о вещах, которые не совместимы с законом. Первую информацию доставил один профсоюзный деятель, утверждавший — в телефонном разговоре, — что на крупных промышленных предприятиях Федеративной Республики наблюдается «рост милитаризации». Да, да, на крупных промышленных предприятиях под видом так называемой заводской самообороны уже образованы «полувоенные соединения».
Я хотел знать подробности. Но профсоюзный деятель был осторожен. Опасно говорить о таких вещах по телефону, сказал он. Возможно, что ведомство по охране конституции подслушивает разговор, а подготовка к формированию того, что он назвал «полувоенными соединениями», ведется в тайне. И вообще он в «ужасном положении». Хотя он и знает о нелегальности секретных приготовлений к «чрезвычайному положению», и видел достаточно, но он должен держать язык за зубами, ибо, по его выражению, он «связан определенными обязательствами не раскрывать производственных тайн». Документы, с которыми он ознакомился, «зашифрованы и, если угодно, юридически засекречены. К ним имеют доступ только определенные лица. И только с разрешения людей, которые являются козырными тузами индустрии». Поэтому он не может назвать фактов, так как подозрение тут же падет на него.
Эти темные намеки казались недостоверными. Неужели в конституционном государстве могут в крупных масштабах осуществляться приготовления на случай «чрезвычайного положения», а министерство внутренних дел ФРГ, несущее ответственность за соблюдение законов, не принимает никаких мер? Я хотел действовать наверняка и позвонил в Бонн. Ответ из министерства внутренних дел: это невозможно. Согласно существующему законодательству нет никаких оснований для принятия такого рода мер по заводской самообороне. Следовательно, нечего беспокоиться.
Спустя некоторое время я получил новую информацию. Она была более конкретна, чем сведения профсоюзного деятеля. Один знакомый студент, проходивший производственную стажировку на резиновых заводах фирмы «Континенталь» в Ганновере, сообщил, что «почти случайно» узнал о вооруженном боевом отряде в 100 человек, каковой, по его мнению, должен будет вмешаться в случае крупной забастовки или других осложнений на территории завода. Студент утверждал, что на заводах «Хеншель» в Касселе происходит то же самое. Хотя он знает об этом только понаслышке.
Я сомневался. Пока мне не попали в руки три брошюры, предназначенные только для владельцев фирм или их уполномоченных. Эти три документа были разосланы в качестве печатной инструкции для ограниченного круга лиц на все средние и крупные промышленные предприятия уже в июле 1964 года. В качестве издателя фигурирует «Рабочий комитет Федерального союза германской промышленности» (ФСГП). Брошюры и содержащиеся в них «рекомендации первостепенной, второстепенной и третьестепенной важности», составленные ФСГП, сотрудничающим с министерством внутренних дел уже в течение трех лет, подготавливают немецких предпринимателей во всех деталях к проведению еще не принятых «чрезвычайных законов». А эти «чрезвычайные законы» в 1964 году не были известны парламенту даже в проекте.
«Предложения о численности, составе, вооружении и организации сил заводской самообороны согласно § 24 Проекта Закона о самообороне» рекомендуют исполнение закона, проект которого теперь, как и прежде, вызывает резкие возражения, и вступление в силу которого еще может быть предотвращено, запрещено бундестагом*. Налицо нелегальные действия, нарушение конституции. Запланированное, но не проведенное через бундестаг законодательство уже практически осуществляется, по крайней мере, апробируется, в обход бундестага, в интересах промышленников, для ликвидации демократических прав рабочих.
* Это писалось еще до принятия бундестагом чрезвычайного законодательства в 1968 г.
В предисловии владельцам фирм рекомендуется уже теперь посылать в школы Союза противовоздушной обороны Федеративной Республики «будущих руководителей [Fuhrer und Unterfuhrer). Это должны быть люди, «способные осуществлять жесткое и решительное руководство».
«Будущие отряды заводской самообороны должны пройти на заводах врачебный осмотр... в интересах создания действительной боеспособности частей заводской самообороны».
«Боеспособность» и другие термины в этих секретных инструкциях свидетельствуют о военно-стратегическом образе мыслей их составителей. «Заводская самооборона» подразделяется на «отряды», «полувзводы», «группы» и «в случае надобности на орудийные расчеты». Ее не следует смешивать с вполне легальной и необходимой заводской охраной. Впрочем, в эту последнюю «не рекомендуется набирать иностранных рабочих». Следует проводить «практические учения в условиях, близких к естественным, и в ночное время». Кроме того, должна быть создана «служба порядка и безопасности», которая может быть использована «для контроля за служащими, ушедшими с предприятия», и «для охраны предприятия от воровства, грабежа и саботажа». А чтобы все это в случае необходимости произвело соответствующее впечатление, «помощники заводской самообороны» согласно рекомендации ФСГП должны пройти курс «правовых основ обыска, временного ареста, личной обороны и обращения с оружием». Часть учебных часов этого курса выделена на «упражнения по проведению атаки». Больше сомнений не было: здесь рекомендуются противозаконные мероприятия, которые, согласно утверждению моих двух информаторов, профсоюзного деятеля и студента, уже осуществляются на практике.
Звоню в отделы прессы названных мне студентом фирм «Хеншель» и «Континенталь». Я представляюсь как журналист, который располагает информацией об «упражнениях в стрельбе и подготовке самообороны» на заводе. Дама из отдела прессы соединяет меня с «руководством», то есть с человеком, «который отвечает за безопасность завода и тому подобные вещи». «Руководство», г-н Вокенкамп, довольно резко реагирует на пароль «подготовка самообороны»: «Ну, что вы, ничего подобного, какой бред». Когда я спрашиваю о «вооружении и прочем», он реагирует столь же однозначно: «Это чепуха, у нас даже нет заводской охраны, а только пожарная команда». Ага! «Ясно, — говорю я, — и она тоже не вооружена, даже пожарных насосов нет».
Я осведомляюсь еще о курсах самообороны, которые рекомендуются брошюрой ФСГП для будущего командного состава заводской милиции. Но и здесь Г-н Бокенкамп рассеивает мои подозрения: «Ничего, ничего подобного. Нет никаких курсов, никаких». «Ну, я могу быть спокойным», — говорю я. «Да, — обрадованно поддерживает г-н Бокенкамп, — хорошо, что вы еще раз переспросили. Значит, так: у нас нет вообще никакой заводской самообороны, даже заводской охраны, и никаких мер предосторожности для заводской самообороны мы не принимаем». На заводах «Хеншель» в Касселе — столь же ясное опровержение. Реакция заведующего отделом прессы: «Господи боже! Черт побери! Это чепуха». А когда я говорю, что, может быть, все это делается в такой тайне, что неизвестно даже ему, он возражает: «Исключено, уж как-нибудь я бы узнал». Несмотря на это, он все же хочет справиться у администрации, чтобы и я имел «полную уверенность». Через полчаса я могу позвонить ему еще раз. Я звоню через полчаса. На этот раз его сведения в высшей степени лаконичны, тон отдает прусским военным жаргоном, но все же корректен: «А, Вальраф. Ничего. Я справлялся. Абсолютно ничего». Прежде чем я успеваю поблагодарить, он вешает трубку. Несмотря на эти опровержения, сомнения оставались. Разве министр внутренних дел Пауль Люкке не заявлял, что так называемых «законов сейфа» * не существует в природе, когда о некоторых из них уже стало известно? И разве его официальный секретарь Ханс Шефер позже, когда уже не оставалось никаких сомнений, не высказался в том смысле, что министр был вынужден отрицать наличие проектов в связи с тем, что обнародование их могло оказать шокирующее действие на общественность?
* Schubladengesetze — проекты законов о «чрезвычайном положении», секретно распространявшиеся в министерствах ФРГ. Их тексты были опубликованы в прессе ГДР и вызвали глубокое возмущение мировой общественности. (Прим. перев.)
В случае, если и в данном вопросе можно было бы опасаться такого же «шокового действия», в случае, если фактически существуют служащие заводской охраны (являющиеся на самом деле «командами заводской самообороны»), обязанные во время забастовок выступить против рабочих с оружием в руках, в случае, если дела обстоят именно так,— разве нельзя ожидать, что благой пример министра подействовал, и на мой официальный запрос, несмотря на подтвержденные законом права прессы, несмотря на подчеркнутую любезность в адрес прессы со стороны властей и администрации промышленных предприятий, мне сказали неправду?
Но как узнать правду? Была только одна возможность. Я должен был выдать себя за «посвященного в тайну». Скажем, за сотрудника руководящей инстанции, которую я всегда мог выдумать. Например, «Комитет гражданской обороны при министерстве внутренних дел». Слегка изменив голос, я второй раз звоню г-ну Бокенкампу на заводы «Континенталь» в Ганновер. Мой псевдоним — Кревер. Сначала я разъясняю ему, что речь идет «об одном известном деле»; я как раз занимаюсь составлением повестки дня заседания «и хотел бы предварительно удостовериться, насколько далеко продвинулось формирование заводской самообороны». Затем спрашиваю: «Подготовкой самообороны занимаетесь вы лично?» Бокенкамп отвечает утвердительно. Я продолжаю: «И вы в состоянии противостоять серьезной забастовке или другим беспорядкам, которые могут возникнуть, например, из-за политики оплаты труда?» «Да, мы приняли все меры»,— говорит Бокенкамп. Он отвечает очень уверенно и не без гордости. «Теоретически у меня готов план для любого завода нашей фирмы и для каждого человека». Сначала он, правда, «привлек к самообороне только штатных служащих». Так как, к его сожалению, «согласно теперешнему чрезвычайному законодательству заводской совет предприятия имеет право голоса и обязан вмешаться. Если распространяться об этих делах, можно все испортить. Пока и так все устроилось». Поэтому он «пока что сознательно не проводит обучения во внештатном порядке, за исключением тех, кто назначен в качестве командующего состава для отдельных заводов. Они занимались также на курсах в Годесберге или здесь, в пехотной школе».
Я продолжаю спрашивать: «Как с оружием?» Он: «Примерно 70 человек имеют права на ношение оружия, и столько же винтовок». И продолжает: «У нас хорошо то, что в заводской охране и пожарной команде 200 человек, те, что числятся по штату. И еще аварийная служба, у нее 12-часовой рабочий день, и в это время она полностью несет ответственность за безопасность на заводе».
Подозрение подтвердилось. Фирма «Континенталь» вооружена. По крайней мере ее ответственный за самооборону, г-н Бокенкамп, готов к бою. Против кого же служба заводской охраны и пожарная команда (кстати, на них не распространяется право забастовок) будут применять свое благоприобретенное умение обращаться с оружием? Я спрашиваю г-на Бокенкампа, есть ли какие-либо признаки подпольной деятельности. Он: «Да, по крайней мере среди греческих рабочих». Они организовались в группу «Ламаркис», но он их постоянно держит под контролем. И он рассказывает, как он осуществляет этот контроль. У него есть свои агенты: «Я узнаю все через моих переводчиков, они наполовину немцы, наполовину греки и принимают участие в их мероприятиях». Еще он жалуется на «подсиживание со стороны «Объединения немецких профсоюзов», которое частично пляшет под их дудку». Что же касается греческих рабочих: «Их происки не сразу заметишь, все это делается под видом законных организаций, греческое землячество и все такое. А на самом заводе все спокойно».
Я хочу знать, нет ли у него неприятностей по линии профсоюза при подготовке самообороны. Но он меня может успокоить: «Это все люди, на которых я полностью могу положиться. Большинство на руководящих должностях. Начиная от торговых представителей и выше. Они и так не входят в профсоюзы. У нас они заслуживают абсолютного доверия, потому что проходят по графе I, администрация». В основной группе 200 человек, «а потом будет проще простого вовлечь в группу обучающихся соответствующие добровольные силы». Я одобряю: «Все это очень похвально. Может быть, при случае, вы сделаете доклад на одном из наших заседаний и поделитесь практическим опытом?»
Г-н Бокенкамп не имеет ничего против: «Если у меня будет время подготовиться. Я ведь очень занят. Работа депутата совершенно меня измотала. Я ведь член ландтага». (Депутат от ХДС.) Два звонка на заводы «Хеншель» в Касселе. Я прошу соединить меня с дежурным начальником заводской охраны. Его имя Эрих Розе. Он рад быть мне полезным. Его шеф, Хорст Огильви, в настоящее время отсутствует, он как раз на совещании по вопросам самообороны. Я спрашиваю, известны ли ему рекомендации Федерального союза германской промышленности. «Да, я все это знаю», — подтверждает Розе. Он ведь 34 года работал полицейским «там». Он делает различия между «там» и «здесь». «Здесь» — это для него на территории завода, где можно говорить значительно яснее, чем «там». «Ведь мы же в нашей деятельности опираемся на внутренний режим предприятия». Например, если нужно провести обыск у какого-либо служащего, то до сих пор это всегда удавалось. Он тогда заявляет прямо: «Дружище, не поднимай шума. Не согласишься добровольно, позовем криминальную полицию, и можешь сразу собирать манатки». К такому любезному обращению, которое здорово смахивает на принуждение, «они уж привыкли и знают по опыту, что против рожна не попрешь». Бывают, конечно, «идиоты, которые встают на дыбы», но в его практике такие не встречались. Впрочем, со служащими предприятия нужно держать ухо востро, «нельзя действовать вслепую, нахрапом здесь ничего не возьмешь». И Эрих Розе выражает сожаление, что теперь не то, что раньше, — «приходится все время осторожничать».
На мой вопрос, проводились ли уже стрелковые учения, он отвечает троекратным «да». «Пистолеты типа «стар», испанская продукция, действуют отлично, наши люди с ними освоились. У нас пока 48 штук». И добавляет: «Учения проходят совсем незаметно. Незачем людям знать, что у нас есть пистолеты, верно?» «А как во время беспорядков, например, забастовок? Вы раздаете оружие?» «Так точно, раздаем,— отвечает он.— Я лично сторонник газового оружия для ближнего боя».
Я: «Значит, у вас только газовые пистолеты?»
Он: «Никак нет, у нас есть огнестрельное оружие. Но в ночное время, для патрулей, газовых пистолетов вполне достаточно». Я: «Я имею в виду забастовки и тому подобное».
Он (выпаливает): «Тогда я раздаю огнестрельное. Но так, чтобы кроме заводских никто не видел. А то для чего же мы здесь…»
По словам Розе, подготовка к самообороне на заводах «Хеншель» проходит под видом занятий стрелковым спортом и учений пожарной команды.
Розе: «Занятия по самообороне мы проводим совместно. Вместе с пожарной командой у нас пока есть человек 60—80, которые уже имеют то, что мы должны распространять, и умеют применять это. Они выполняют свою обычную работу и собираются раз в две недели. Практические занятия по субботам». Розе «рад сообщить, что привлек к занятиям и молодое поколение, большей частью с опытом службы в бундесвере. Это фундамент, опора, на случай, если произойдет нечто важное». Так же, как войну часто изящно называют «нечто серьезное», Розе называет забастовку «нечто важное». Он сообщает, как собирается противостоять этому «важному»: «У нас здесь несколько ночных сторожей неподходящих. Я как раз сейчас занимаюсь тем, что потихоньку убираю последних четырех. Из-за черепашьих темпов нашего производства на их места просятся молодые ребята, отслужившие в бундесвере. Это понимает даже дирекция, несмотря на все меры экономии». Дирекция это понимает. Вместо старых ночных сторожей и швейцаров, которые должны предотвращать кражи и пожары, формируется «заводская охрана», которая обязана в первую очередь заботиться о соблюдении рабочими строгой дисциплины и послушания. А если распоряжения дирекции не найдут требуемого отклика, то соответствующее давление окажут пистолеты.
«Черепашьи темпы нашего производства», по мнению Розе, тоже имеют свои преимущества. Если у кого-нибудь начинается левацкий политический зуд, то такого человека «изымают из производства, так что он этого даже не замечает». У Розе как раз были два таких случая, с иностранцами. «Их уволили и убрали». «Как вы это обосновали?» — интересуюсь я. «Сейчас это просто, из-за черепашьих темпов, дескать, нет работы, и все». И Розе повезло в том смысле, что на стороне фирмы стоит председатель заводского совета — «человек крутой, умеющий поставить на своем».
Он сообщает еще об одном характерном случае: «Был тут у нас в общежитии один... Мы его ловко обработали, одна половина парализована, пришлось уволить, верно ведь? И из общежития убрали, и с завода».
«А в чем было дело?» — спрашиваю я. Он поясняет: «Этот тип водил дружбу с иностранцами, весь в долгах, разведенный, шлялся запросто в общежитие, и вообще субъект подозрительный, совался в политику, левый...»
«Он что, был членом КПГ?» — перебиваю я. «Нет, нет, — продолжает Розе, — но он жил по соседству, я там знал начальника полиции, звонил бургомистру. Так точно, его считали коммунистом, и мы его убрали, внесли в списки злостных неплательщиков и через неделю уволили. Заводской совет доволен, все прочие тоже, вместо него можно будет взять молодого, покрепче».
Значит, и в Касселе та же картина: то, что оспаривает министерство внутренних дел, то, что отдел прессы заводов «Хеншель» называет «абсолютно ничего», оказывается действительностью: меры по «чрезвычайному законодательству», не легализованные бундестагом, уже стали будничным делом.
Я продолжаю опрос.
«Адокс-верке» в Ней-Изенбурге, недалеко от Франкфурта-на-Майне. Здесь этим занимается г-н Фален. Мой звонок его не удивляет. «У нас вчера было совещание в Марбурге, «Общество защиты германской экономики». Вы, конечно, знаете». «Да, мы с ними сотрудничаем», — говорю я. «Там еще были сотрудники из разных министерств, из бундесвера, из пограничных частей и т. д.», — докладывает г-н Фален как нечто само собою разумеющееся. И продолжает: «Да, да, все выступали. Мы были поражены, насколько далеко продвинулась подрывная деятельность». «У вас это тоже ощущается?» — спрашиваю я. «Слава богу, нет, тьфу, тьфу, не сглазить бы! — восклицает он. — Ни саботажа, ни каких-либо признаков». Но он все же озабочен. Совещание произвело на него впечатление: «Нельзя же рассчитывать, что так будет и впредь, надо быть ко всему готовым».
Например, он совершенно не доверяет иностранным рабочим. Те немногие, которых держат на заводах «Адокс», находятся под строгим контролем. У него в отделе есть человек, который ведет постоянное наблюдение за квартирами иностранных рабочих. «Как это происходит? — осведомляюсь я. — Устраиваете обыски?» Он отвечает отрицательно: «Нет, мы делаем это под сурдинку, до сих пор все обходилось хорошо, у нас ведь всего несколько итальянцев, 20 штук».
Кстати, ему доверена подготовка заводской самообороны. Они только что разработали «план на чрезвычайный случай», «Да, на случай опасности, большой забастовки и тому подобного. Теперь у нас есть план», — разъясняет Фален. Он рассуждает о «катастрофических случаях и прочих вещах», о «сильных пожарах» и о том, что, «конечно, такой план легко использовать, если случится еще что-нибудь...» Он боится назвать это «еще что-нибудь» по имени, но зато поясняет: «При подборе людей надо быть довольно осторожным, внимательно присматриваться, подходит ли человек».
Чтобы еще раз услышать официальную версию, я через несколько дней звоню на заводы «Адокс-верке» в отдел прессы. Начальник отдела Вальтер ничего не знает о совещании, в котором принимали участие также люди из бундесвера и пограничных войск. Но он готов справиться, через четверть часа он все выяснит в подробностях.
Когда я звоню опять, он все еще говорит. Секретарша просит за него извинения: «Он разговаривает с господином Фаленом по другому телефону, как раз по этому делу». Я звоню еще раз и выслушиваю официальную версию: «В настоящее время у нас в этом направлении фактически еще ничего не сделано». Сообщение о совещании с участием бундесвера и пограничной службы г-н Вальтер называет «просто бредом». «Это, наверно, фальшивка».
Когда я справляюсь о так называемом «плане на случай катастрофы», г-н Вальтер успокаивает меня: «Да, мы разработали такой план, потому что за последнее время в области Рейна — Майна произошло очень много несчастных случаев». Речь идет, по его словам, «только о технике безопасности и охране труда», план разработан, как было сказано, «только на случай пожара и тому подобного и не имеет ничего, совершенно ничего общего с чрезвычайным положением». У г-на Фалена это звучало иначе.
Следующий тест: фирма «УВО» во Франкфурте-на-Майне. Начальник заводской охраны Дель, вероятно, старый служака. На большинство вопросов он отвечает: «Так точно».
«Так точно», у них есть в штате человек, который занимается заводской самообороной и принимал участие в совещании. Когда я спрашиваю, проходят ли учения, имеется ли оружие, составлен ли план заводской самообороны, он просит отдать приказ: «Знаете, в промышленности всегда так, пока откуда-нибудь не скажут, сделать то-то и то-то к такому-то сроку, все делается как-то между прочим. Пока нет ясного ...э ...я бы сказал, приказа, тебя мало поддерживают». Я спрашиваю его, имеются ли списки «политически неблагонадежных». Дель: «Да, мы такой список составляем еще при зачислении на работу, так сказать, заранее, политическая проверка». — «А если потом обнаружится, что у кого-нибудь политический зуд слева, что вы делаете?» «Так точно, — отвечает он, — это в большинстве иностранцы. У нас на это есть свои способы, о которых я вам официально не могу сообщить. Но у нас есть подход к иностранному отделу полиции, так что никаких трудностей. Если за кем что замечено, мы его тут же убираем, ясно».
Наконец я все-таки обнаруживаю фирму, которая, кажется, действительно не проводит никаких тайных приготовлений к «чрезвычайному положению». Это завод «Фольксваген» в Вольфсбурге. Похоже, что на начальника заводской охраны Вемпера не производит ни малейшего впечатления изобретенная мною организация «Гражданский комитет самообороны», которая внушала такое почтение его коллегам из других фирм. «Это еще не закон, и вообще. Мы ничего не делаем. Мы в этом не заинтересованы».
Чем объяснить такую решительную демократическую позицию? Может быть, тем, что в фирме «Фольксваген» заместителем председателя наблюдательного совета является Отто Бреннер, председатель профсоюза металлистов?
Еще один экскурс в Рурскую область. На заводах «Штальверке-Бохум АГ» во главе охраны стоит г-н Рут. «Мы находимся в центре тяжести Рурского бассейна,— представляется он. — Как вам, вероятно, известно, нас человек 25: «Феникс Рейнрор», «Маннесман», вся группа Тиссена и все, что к ней относится. Руководителем нашего центра является г-н Хойзер с заводов «Хюттенверке Оберхаузен», — продолжает докладывать г-н Рут. «У него близкий контакт с некоторыми парашютными частями, например, с десантниками военной разведки». Он говорит, что в свое время они обучались на опыте стачек в южной Германии, там у них была богатая практика. «Общество защиты Германской экономики» только недавно проводило с руководителями центра «занятия по карте», во время которых было точно отрепетировано, что надо делать в случае забастовок и тому подобного. К сожалению, г-н Рут не успел прочесть отчета об этих занятиях, так как Хойзер еще в отпуске.
«Как вы, вероятно, знаете, мы собираемся по пятницам в школе криминальной полиции, Дюссельдорф, Танненбергштрассе. В следующую пятницу тема занятий посвящена так называемой заводской юстиции, заводской мафии, как пишут в газетах». Я звоню в полицейскую школу в Дюссельдорфе, чтобы справиться, что общего она имеет с упражнениями людей из центра тяжести Рурского бассейна. Сообщаю, что я журналист и располагаю информацией, согласно которой в школе проходят занятия по подготовке к «чрезвычайному положению».
Дежурный сотрудник полиции как будто не знает ни о чем подобном: «Нет, до сих пор ничего не было, я бы знал, я же здесь работаю». «Но это должно происходить здесь, — говорю я,— по пятницам, у меня информация от одного из участников». Тогда дежурный делает поворот на 180 градусов: «Это другое дело, у нас здесь есть одно помещение, которое используют иногда эти люди, но с их занятиями мы не имеем ничего общего».
Еще один звонок на крупное предприятие. Представляется г-н Вильман из рурского концерна «Маннесман АГ»: «Я лично занимаюсь разработкой мер по заводской самообороне». У них уже есть практический опыт, приобретенный во время очень крупной забастовки, и до сих пор они всегда оставались «хозяевами положения», — говорит он. У них тоже полно иностранных рабочих, и конечно они держат этих иностранцев под контролем. У них «тесный контакт с криминальной полицией, рурским комитетом по охране конституции и вообще со всеми властями».
На мой вопрос о «полезном оружии» г-н Вильман отвечает: «Значит, так. Заводская охрана в обычное рабочее время не носит при себе огнестрельного оружия, но на случай, как бы это сказать, напряженного положения мы предусмотрели оружие, но тоже так, чтобы такие вещи не носить открыто, то есть на виду. Незачем провоцировать, вы понимаете?»
Я понимаю и спрашиваю, проводят ли стрелковые учения. «Да, конечно, это ясно, — отвечает он. — Мы считаем, что если человеку вручается пистолет, он, во-первых, должен уметь обращаться с оружием, а во-вторых, тренироваться, чтобы стрелять хорошо. Ну, например, не стрелять в голову, когда нужно попасть в ногу, так-то». «Или наоборот», — говорю я. Но он не дает сбить себя с толку: «Значит, мы проводим регулярные стрелковые занятия, и те из наших людей, которые носят оружие, должны сдать норму на право ношения. Норма трудная, кто ее не выполнит, должен повторять курс, пока не сдаст». Официальное сообщение фирмы «Маннесман АГ», куда я звоню неделю спустя, выглядит совершенно иначе. Меня соединяют с г-ном Вильманом, он не узнает моего голоса. Когда я рассказываю ему об имеющейся у меня информации, и в частности завожу разговор об оружии, у него наготове ответ: «Это просто утка».
Я спрашиваю еще: «Может быть, это происходит секретно, так что вы ничего не знаете?» Вильман (возмущенно): «Никаких тайн здесь нет, г-н, г-н... А если бы это и происходило секретно, чего, конечно, нет, то я бы все равно не сказал вам ни слова, это же совершенно ясно, и ничего секретного не происходит». Потом он несколько успокаивается и начинает мне объяснять, что я что-то перепутал, перепутал совершенно разные вещи. Есть такой закон о самообороне, он, правда, в проекте, но еще далеко не вступил в силу. Если он вступит в силу, то на крупных предприятиях будут сформированы части заводской самообороны, и это «чисто аварийная и спасательная организация».
Хотя он меня только что уверил, что такой организации еще нет, тем не менее он пытается убедить меня в ее безобидности и благородном призвании. «Ну, они будут спасать людей, если дело дойдет до... э... военного столкновения. У персонала чисто гуманные цели, ведь верно? Я просто не представляю, зачем им стрелковая муштра! Все что есть на заводе, это только обычная охрана, швейцары, ночные сторожа, вахтеры и тому подобное».
Я: «Может быть, это происходит в рамках заводской охраны?»
Он: «Что вы, что вы, что вы, зачем швейцару пистолет? Пистолет! Где там...»
«Это все очень утешительно, — говорю я, — так оно и должно быть».
Вдруг его осеняет: «Я, кажется, догадываюсь, откуда у вас эта информация. Может быть ...э ..с других предприятий, туда звонил один человек из организации, которой вообще нет. Хотел получить информацию. Нас предупредили. У нас связь работает на полную катушку!»
«Это безобразие! — говорю я. — Такие вещи надо предавать гласности!»
Примечания:
Репортажи "Напалм? О, конечно, почему бы и нет" и "Чистый Берлин" - из сборника «Писатель и современность». Документальная проза писателей Запада. Москва, изд. «Прогресс», 1972. Перевод с немецкого - В.Милютин
Репортаж "Горе, если их спустят!" - из журнала "Иностранная литература". Перевод с немецкого - Э.Венгеровой
ЧИТАТЬ
