Р Е П О Р Т А Ж И:
"УБИЙ ВО ИМЯ БОЖИЕ! или КАК УМИРАТЬ В БУНДЕСВЕРЕ",
"ВРАГ ВСЕГДА СЛЕВА или КАК Я НАНИМАЛСЯ В ШПИКИ"
УБИЙ ВО ИМЯ БОЖИЕ!
или КАК УМИРАТЬ В БУНДЕСВЕРЕ
(Инструкция)
«Дорогой друг!
Ты изъявил желание прослушать курс религиозных чтений и упражнений. Для меня это доказательство, что ты рассматриваешь свою жизнь среди молодых защитников нашего народа как божье дело.
...Это радует меня. Позволь тебя поздравить... Возьми с собой, кроме вещей первой необходимости: а) веселое настроение, б) твой сборник солдатских песен, в) писчую бумагу.
Пусть твое активное участие способствует тому, что дни пребывания в Гивенбеке станут важными вехами в твоей жизни как христианина и солдата.
Прими мой привет и благословение.
Твой полковой священник
Бруно Мертенс.
587 Хемер,
Блюхеровская казарма»
«Восславим Бога, господа! Дорогие друзья!
Мир празднует рождество, в том числе и воинство. Спешу передать вам и вашим близким мои рождественские благословения и несколько слов по случаю рождества. Как вы отметите рождество в этом году? Практика показывает, что после рождества у врачей полно работы. Многие наши современники на рождество портят себе желудки всевозможными лакомствами и жирной пищей. Испорченный желудок — весь результат рождества?
Это было бы печально...
Ваш духовный наставник
Бруно Мертенс (полковой священник)»
«Большим достижением духовных наставников армии, — говорится в «Записной книжке солдата-католика», — являются религиозные чтения и упражнения с целью духовного обращения, которые пользуются такой популярностью в бундесвере, что число участников растет из года в год (1957 — 1200 солдат, 1959 — 6700 солдат; 1962 — 16500 солдат: 1966 — 18000 солдат). Такое сочувствие этому начинанию — лишнее доказательство, что молодые люди страдают от собственной моральной и нравственной распущенности и ждут, чтобы кто-нибудь наставил их на путь истинный».
Я записываюсь на курс религиозных чтений и упражнений для солдат, хотя, как объясняют мне, «военный епископат в Бонне не очень благосклонно смотрит на посещение курсов штатскими. Бундесвер, который принимает участие в финансировании этих занятий, уже несколько раз выдвигал возражения. Это и понятно. У солдат особый статус». И тем не менее 5 сентября я отправляюсь в монастырь Браунсхардт около Дармштадта, чтобы в течение трех дней вместе с 50 молодыми людьми в униформе прилежно заниматься «религиозными упражнениями».
У стены монастыря стоит оливково-зеленый «фольксваген» военного образца. На правом ветровом стекле автомобиля очень аккуратно наклеен украшенный короной крест, напоминающий по форме «Железный крест». Машина принадлежит католическому военному священнику из Майнца. Крест с короной, как сообщает католический журнал «Солдат и время», является «тактическим знаком», который должен быть отлит в бронзе и висеть в служебном помещении для священников, а также «может быть изображен на знамени, укрепленном у палатки военного священника во время строевых занятий и тому подобного». Впрочем, священник «во время учебных занятий и маневров войсковых частей носит... защитную одежду, состоящую из элементов солдатской униформы, причем на эполетах вместо знаков различия крепится тот же крест». Примерно 500 священников бундесвера получают содержание из министерства обороны. Их статус соответствует чину майора, и, следовательно, они получают жалованье 1400 марок в месяц (штатский священник зарабатывает 600 марок). Что немаловажно, священник бундесвера тоже солдат. Бензин для его служебной машины оплачивается из средств бундесвера. Зато он причастен к военной тайне: не имеет права выезда в ГДР и в другие страны «восточного блока».
За монастырской стеной ожидают два автобуса, тоже военного образца. Занятия происходят в старом замке XVIII века, вокруг которого разбит большой парк. У входа сидит помощник священника и собирает пожертвования: с солдат по 14 марок, с меня — 30. Вместе с отделением одетых в униформу солдат меня препровождают в комнату на втором этаже. «Святая Ирмгард» — написано на металлической табличке около моей двери. Святая Ирмгард будет моей патронессой в течение этих дней.
Приветственное обращение в большом обеденном зале произносит военный священник Хуберт Битторф из Майнца, в его ведении находятся места дислокации бундесвера: Майнц, Висбаден, Дармштадт, Дармштадт-Оберштадт, Вормс, Пфеддерсгейм и Бенсгейм-Ауэрбах. Его помощник до начала речи представляет его нам как «г-на милитероберпфаррера». Сей чин он заслужил в бундесвере, в гражданской службе такого нет, это что-то вроде подполковника. Оберпфаррер Битторф, румяный, маленький, коренастый человек, лет тридцати пяти, старается имитировать солдатский жаргон: «Господа, дорогие друзья! Большинство из вас, конечно, видело меня по телевидению, хотя я, правда, и не сидел там, внутри. Но ничего, познакомимся еще раз, это не вредно».
Некоторые смеются, оберпфаррер тоже. Потом он становится серьезным. Он говорит, что эти дни должны послужить росту нашей сознательности. Мы, солдаты-католики, должны осознать наш долг в этом мире. Для этого из военного епископата к нам пригласили патера. «Его превосходительство отец У., разрешите представить», — шутливо говорит Битторф.
С поклоном поднимается пожилой патер в сутане. Он называет нас «мои дорогие друзья» и говорит, что уже давно ведет курсы религиозных упражнений для солдат. Затем служка, помощник оберпфаррера, еще раз обращается к нам: мы должны по возможности «упражняться в молчании» и «ни в коем случае не покидать этого расположения» (он имеет в виду здание монастыря). Тот, кто нарушит запрещение, «будет непременно отослан в свою часть с сопроводительной запиской». Причина такой строгости — трактир в ближайшей деревне. Говорят, что раньше во время проведения курсов половина слушателей напивалась в этом трактире. А по вечерам, вместе того чтобы углубляться в молитвы, они мешали спать монахиням.
До и после обеда читается общая молитва. Духовный наставник, отец У., сидит за столом рядом со мной. «Так когда же вы вернетесь в вермахт?» — спрашивает он. «В сентябре», — отвечаю я. А когда он просит назвать батальон и гарнизон, лаконично бросаю: «Кобленц, четвертый». «Да, чем бы был Кобленц без солдат. Не будь бундесвера, он так бы и остался деревней», — философствует он. Солдата, который сидит напротив, он просит: «Дай-ка мне негритянского поту». Сообразительный солдат наливает святому отцу кофе.
Потом сей священнослужащий делится со мной личными воспоминаниями о частях альпийских стрелков, о том, как русские загнали их за Карпаты и дело дошло до того, что была сокращена выдача боеприпасов. «Ну и ну! Стрелять нам разрешалось только во время сражения». Не без гордости он рассказывает, как был награжден железным крестом первой степени и как он скрыл свое духовное звание, чтобы получить этот орден.
Перед благодарственной молитвой он беседует с солдатами, сидевшими за нашим столом, на узкопрофессиональные темы, то есть о новейшем вооружении бундесвера. «Пустая трата боеприпасов, — отзывается он о новой системе пулемета. — Выплевывает патроны быстрее, чем успеваешь прицелиться». В вермахте это дело было поставлено лучше. «У нас было правило: один выстрел — один человек. Ну, хватит болтать. Пока, пока!» С этими словами святой отец покидает общество.
Два часа продолжается послеобеденный отдых, после чего мы собираемся в лекционном зале. Сначала обязательная молитва, потом короткий текст из Священного писания: «И сказал тогда Иисус своим ученикам: «По плодам их узнаете их...» Потом мы можем сесть.
Патер объясняет, в чем, собственно, смысл этих упражнений. «Как говорил вам оберпфаррер сегодня утром, мы отнюдь не стремимся к тому, чтобы, пройдя курс, каждый из вас носил на шлеме свечу или тратил по литру святой воды. Нам вовсе не нужно, чтобы вы потом ходили с кислой миной или закатывали глаза». А нужно «обратиться к богу и понять свою цель как солдата в этом мире». Для этого требуется «товарищество», потому что самым ужасным в последней войне было то, что «в конце ее в боевые части люди подбирались случайно, как кости в игре, один не знал другого, и не было настоящего товарищества... Но когда мы сможем сказать, что у нас есть настоящее товарищество, что каждый стоит за друга горой, тогда мы сделаем доброе дело. И мы будем счастливее, и веселее, и самоотверженнее, чем раньше». Лекции продолжаются по 40 минут. Пять раз в день. Между занятиями — получасовой перерыв.
Чтобы убить эти полчаса, мы сидим в тяжелых старинных кожаных креслах, расставленных в нишах, и листаем журналы, разложенные перед нами на столах. Это номера «Солдатских писем», которые издаются католическим военным епископатом. Журнал выходит раз в месяц и ставит своей целью «познакомить солдата с его правами и обязанностями как солдата и человека». Например, он отвечает на вопрос «Быть солдатом — зачем?»: «Если у тебя есть свое дело или ферма, тебе не надо будет бояться, что твою собственность в один прекрасный день социализируют, а ты в качестве служащего или колхозника будешь вкалывать на собственной земле под наблюдением функционера». А вот еще интересный вопрос: «Правильно ли вела себя церковь в третьем рейхе?» Ответ: «Церковь вела себя... правильно! Это не значит, что тот или иной епископ, священник или верующий не мог бы бороться еще более мужественно». Об имперском конкордате, заключенном с Гитлером 8 июля 1933 года, сказано: «Церковь в еще меньшей степени, чем государство, может оттолкнуть протянутую руку (Гитлера), ибо церковь — мать, она проповедует любовь и милосердие к человеку и должна насколько возможно идти ему навстречу». А в чем состояло предательство Гитлера? «Фактически, непростительная вина Гитлера заключалась в том, что он из-за своей глупой политики допустил проникновение большевизма вплоть до центра Германии и уступил большевизму всю Восточную Европу. Ему мы обязаны современным положением».
Солдат, который сидит рядом со мной и от скуки перелистывает «Солдатские письма», очень доволен предоставленным ему специальным отпуском: «Здесь хоть можно расслабиться. Питание лучше, чем в казармах, а во время лекций можно вздремнуть. Если бы только не эти бесконечные мессы и молитвы... Хорошо бы прогуляться по округе, а не протирать колени в церкви». Он говорит, что в здешнем гарнизоне на религиозный курс записалось однажды целых полроты, а парни, которые всех подговорили, получили потом отличные отметки за службу.
В следующей лекции патер говорит об исповеди и невидимом боге. Даже на войне, говорит патер, нельзя приходить в отчаяние от всех ужасов. Ибо «все, что ниспосылает господь, служит нам во благо, и, даже если мы этого не понимаем, господь желает нам добра». Один из солдат спрашивает: «А как быть нам, солдатам, насчет убийства? Вы сказали, что только одному богу дано право решать о жизни и смерти...» Патер откладывает ответ на следующий раз: «В следующий раз приедет оберпфаррер. Он устроит специальное занятие для ответов на такие вопросы».
Вечером первого дня я беседую с унтер-офицером подразделения фельдъегерей. Он жалуется, что оказался единственным унтер-офицером «на всю команду». К тому же ему не нравится, что здесь не очень строго насчет униформы: «Они снимают куртки, когда им вздумается. А погоны даже не надевают. И где? В церкви! Скоты, последние скоты!» Потом рассказывает о службе. Он особенно гордится, что ему часто поручают патрулировать в штатском. Недавно во время обхода он в самом центре города надел наручники на одного солдата и препроводил его куда следует. «Какой-то штатский вздумал требовать у меня документы. Так я ему и показал! Служебное, говорю, поручение, а твое какое дело».
Комнаты здесь не запираются. По утрам после побудки (колокола звонят в 7.15) помощник Битторфа делает обход. Он заглядывает в каждую комнату.
На ранней мессе — поминальная молитва: «Помилуй, господи, рабов твоих, наших соотечественников, павших на поле боя в двух мировых войнах, и всех мертвых из бундесвера, которые погибли прежде нас во имя веры, да почиют они в мире». Мы поем и молимся по католическому сборнику псалмов и молитв для германского бундесвера, на обложке которого стоит: «На службе святому делу», а в предисловии перечислены наши заповеди: «Я сражаюсь во имя господне». И: «Мой долг возложен на меня господом». И: «Я обязан оказывать послушание». И: «Я есмь от крещения солдат Христов». В лекции после завтрака патер говорит о «божественном провидении» и еще о том, что «Христос требует от нас большего, чем требовал даже Гитлер».
Позже он в назидание солдатам толкует искупительную жертву Христа. Он вспоминает об одном офицере, которого знал во время войны, принявшего смерть ради своего батальона: «У него оставалось всего несколько солдат, когда он получил приказ защищать одну деревню до последней капли крови. Он пришел на позицию утром, бледный после бессонной ночи. Через несколько дней эта деревня стала его могилой. Когда же принес этот офицер в жертву свою жизнь? Нет, не в тот момент, когда он умер! Но уже тогда, когда принял приказ. В этот момент решалась его судьба, в этот момент он принес себя в жертву. А то, что произошло потом, когда он со своими солдатами действительно отправился в деревню и дрался до последнего дыхания, это было в какой-то степени лишь внешним проявлением его стремления принести себя в жертву. Так же, как Христос, который пришел на Тайную вечерю...»
У входа в лекционный зал стоит ящик для вопросов, который поставлен для того, «чтобы ни один вопрос не замалчивался и не оставался неясным». До сих пор туда была опущена только одна записка. Патер зачитал ее вслух: «Нас плохо кормят. По утрам у меня урчит в животе».
Сегодня я бросаю в ящик свою записку: «Не является ли богохульством сравнение искупительной жертвы Христа с «искупительной жертвой» офицера?» В начале следующей лекции патер читает записку. Вопрос его не возмущает. «Нет, почему же?» — спрашивает он. И кратко разъясняет, что жертва как таковая является добродетелью. Вот и все. Больше он ничего не говорит.
Вечером второго дня — исповедь. В то время как остальные перечисляют свои грехи, я работаю над своим духовным обращением, изучая издания боннского католического военного епископата: «Пароль», «Руководящие указания», «Записную книжку солдата-католика».
«Пароль»: «Если есть кто-нибудь, кто в первую очередь призван к борьбе со всем бескультурьем нашего времени, то это солдат!» И: «Речь более не идет о том или ином человеке, но о благе и судьбе всего народа. Разве современная политическая жизнь не наполнена сплошным ропотом и недовольством, как будто существуют только партии, а не народ как таковой?» И: «История учит нас, что только высоконравственные нации пробивают себе путь и добиваются своего возвышения. Народ, подверженный порокам, гибнет, как от плесени».
Что же, следовательно, необходимо? «Послушание армии — вот что является решающим для ее полезности как в мирное время, так и в случае серьезной опасности. Вот почему послушание — это одна из самых высоких солдатских добродетелей и внутренняя предпосылка для истинно солдатской доблести... Истинный христианин не может способствовать возвышению распущенности и гибели авторитета: отсутствие авторитета означает отречение от христианства». Ибо: «Предначертанный долг да будет исполнен!»
Среди руководящих указаний я нахожу уникальный рецепт, способный привить солдатам вкус ко всякому убийству, единственный рецепт, который производит впечатление вполне доморощенного: сделай из необходимости добродетель и преврати — силами своей души — каждое отвратительное «я должен» в «я имею право». Тот, кто поступает по этому рецепту, «избавляет жизнь от ее шипов. То, что делается с удовольствием, делается вдвое легче, а тот, кто сопротивляется силе обстоятельств, которые он не в состоянии изменить, ведет себя как раб, принуждаемый к труду кнутом, оказывается во власти злобы и раздражения и попадает из одного затруднения в другое... Христианин должен стремиться к тому, чтобы все — внутренне — принять. Быть готовым — это все». О ниспослании нам этой готовности ко всему мы и должны молиться как можно чаще: «Господи, помилуй меня, да будет воля твоя, пусть я погибаю и ничего не понимаю!»
В качестве символа такой морали могут служить «три обезьяны восточной мудрости»: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю. Иначе не обрету духовной свободы!»
В «Записной книжке солдата-католика», предисловие к которой написал армейский епископ Хенгсбах, я обнаруживаю карту.
На этой карте ФРГ, правда, отделена от ГДР красной пунктирной линией, но внешние границы совпадают с границами великого рейха 1937 года. В конце приводятся молитвы для солдат бундесвера:
«Поставь меня, Господи, средь гроз и бурь, и не щади меня, Господи! Направь меня, Господи, в бушующий пламень и не дай мне прохлады, Господи! Позволь мне, Господи, средь достойнейших жить, и бичуй, бичуй меня, Господи!»
Или:
«Мы, солдаты-христиане, молим тебя ниспослать нам непобедимую силу, нерушимую верность и дух самопожертвования вплоть до героизма, если это нужно».
Или:
«Прими, о Господи,
мою свободу,
мою волю,
мою память,
мой рассудок,
все, что я есмь,
все, что я имею!»
В конце второго дня все мы собираемся в монастырской часовне и двадцать раз подряд повторяем молитву: «Благословенна будь, Мария!»
Вечером в 19.30 является оберпфаррер Битторф для проведения часа вопросов и ответов. Он приказывает поставить стулья в кружок, и сам садится в центре.
Я спрашиваю его: «Как может солдат в наши дни узнать, не участвует ли он в захватнической войне? Как ему понять, когда кончается освобождение и начинается агрессия?» И: «Где были в третьем рейхе те солдаты-католики, которые побросали оружие, когда началась захватническая война?» Оберпфаррер Бит-торф сначала приходит в изумление, потом внимательно рассматривает меня. У него такой вид, будто он только сейчас заметил, что я здесь единственный штатский. Он собирается с мыслями для ответа: откидывается в кресле, складывает руки, но он не молится. «Видите ли, господа, — обращается он ко всем присутствующим, — пятая заповедь гласит: «Не убий!» Это негативное утверждение. Мы должны рассматривать пятую заповедь как утверждение позитивное: я имею право на жизнь. Так вот, господа, если кто-нибудь покушается на мою жизнь, то в силу пятой заповеди я имею право защищаться».
После столь произвольного толкования пятой заповеди (патер рассказывал, что оберпфаррер имеет звание университетского доцента) он переходит к ответу на мой вопрос: «Поверьте, я уже восемь лет служу здесь, в бундесвере, и немного разбираюсь в обстановке. Я еще никогда не встречал ни одного человека, желавшего бы отправиться на Восток». Некоторые смеются. «Вы знаете, что ни в германском правительстве, ни в германской прессе не существует реваншистских или агрессивных стремлений». Я хочу ему ответить, но он не позволяет перебивать себя: «Господа, представьте, что на вас, на ваших детей, на вашу жену нападает преступник, грабитель. Не кажется ли вам, что в таком случае ваше право самозащиты становится вашей священной обязанностью?» И он распространяет на геноцид право личной самообороны. «Ведь это и есть наша тяжелая обязанность здесь, в бундесвере».
Потом он делает собственные выводы из уроков прошлого и обвиняет пацифизм в том, что Гитлер пришел к власти. «Видите ли, господа, в ситуации перед второй мировой войной — я прекрасно это помню — были целые течения отказа от военной службы, абсолютного непротивленчества, так что народ был совсем сбит с толку. И Гитлер оказался естественным следствием как противоположная крайность».
Одному из солдат удается вставить вопрос: «Мы присоединились к НАТО. Не может случиться так, что нас втянут в дела, за которые мы не можем нести ответственность?» «Или если, например, война во Вьетнаме расширится?» — поддерживает его второй. «В конце концов это захватническая война, которую ведет один из наших сильных союзников», — успеваю крикнуть я так, что все слышат. Но оберпфаррер решительно тормозит разгоревшуюся было дискуссию. «Господа, господа, успокойтесь, начнем с самого начала...» Поток его речей снова широко разливается, больше он не позволяет перебивать себя. «Поставим вопрос принципиально. В настоящее время ни одно государство не может отказаться от солдат...» В третьем рейхе солдаты, как таковые, тоже были положительным явлением. «Вот, например, 20 июля * могло произойти только благодаря тем, кто его устроил...»
*Имеется в виду заговор с целью покушения на Гитлера 20 июля 1944 года
«Но может ли вообще католик зайти настолько далеко, чтобы участвовать в сопротивлении или тому подобном, рисковать собственной жизнью и быть за это расстрелянным?» — ставит вопрос с ног на голову один из слушателей.
«Ну, как вам сказать, — виляет оберпфаррер, — нельзя легкомысленно рисковать собственной жизнью настолько, чтобы подвергаться опасности расстрела. Об этом для вас позаботятся другие». Он громко смеется, и большинство его поддерживает.
В заключение я пытаюсь вернуть оберпфаррера к обсуждению основной темы, для чего цитирую Бирмана: «Живые или мертвые, солдаты все равны». Он резко обрывает дискуссию. «Тема настолько широка, что за такое короткое время охватить ее целиком все равно невозможно. Станьте-ка сперва солдатом», — советует он мне. От темы «война» он переходит к следующей. «Разрешается ли при особых обстоятельствах делать аборт?» — спросил один из солдат. Оберпфаррер возмущен до глубины души. «Жизнь, даже в зародыше, священна», — говорит он.
На следующее утро оберпфаррер произносит короткую прощально-напутственную речь. «Рекомендуйте меня вашим высокоуважаемым коллегам по недорогой цене»,— снисходительно шутит он. А патер поручает помощнику оберпфаррера раздать среди присутствующих изображение искупительной жертвы Христа для молитвенника — с его личной подписью. «...Мы должны со всей трезвостью признать необходимость власти, порядка в мире и тем самым ремесло солдата, занимаясь которым каждый может заслужить спасение души, как и человек любой другой профессии или сословия»,— значится в приветствии военного епископа, отпечатанном на обратной стороне листка.
«Моя вина — в моем послушании. Послушание восхваляется как христианская добродетель, а потому я просил бы принять во внимание только факт моего послушания» (Адольф Эйхман).
ВРАГ ВСЕГДА СЛЕВА,
или КАК Я НАНИМАЛСЯ В ШПИКИ
«Мы должны изолировать левых радикалов, поставить их в угол и — во всяком случае морально — больно высечь» (Райнер Барцель, ХДС).
«Извращения самого скверного толка...», «несколько выродков из студентов терроризируют своих сограждан...» (бывший федеральный канцлер Эрхард на юбилейной встрече старых мастеров-ремесленников в ресторане здания бундестага).
«Они больше не смеют претендовать на защиту со стороны государства и общества» (Шмитт-Вокенхаузен, СДПГ, председатель комиссии бундестага по внутренним делам).
«Изолировать», «высечь», «извращения», «не смеют претендовать на защиту со стороны государства...» С этой точки зрения, деятельность ведомства по охране конституции и политической полиции в отношении студенческих кругов, деятельность, о которой стало известно в самое последнее время, выглядит следующим образом.
Изолировать: «Внимание ведомства по охране конституции направлено исключительно на враждебные конституции устремления членов НССС. Остальное студенчество не затрагивается» (начальник гессенского ведомства по охране конституции Хееде, на пресс-конференции в декабре 1967 года, когда там стали известны два случая вербовки студентов). Это высказывание официального лица подтвердило, что праворадикальные тенденции, в университетах во всяком случае, не волнуют ведомство охраны конституции. Отвечая на вопрос о политической и моральной допустимости денежного вознаграждения за подобного рода услуги (студенты-шпики должны были получать по 200 марок в месяц), Хееде выразил свое глубочайшее сожаление в связи с тем, что у нас больше не находится граждан, которые брались бы за такие поручения бескорыстно и безвозмездно. Идеалисты явно перевелись. «Что скажут люди, если потом что-нибудь случится, а мы ничего не знали». Кстати, этот защитник конституции был недавно повышен в должности. Он назначен руководителем гессенского ведомства охраны конституции, что исключает всякие сомнения в законности его действий.
Другие высокие власти пытаются, напротив, сделать вид, что дело не стоит выеденного яйца. «Перегиб, местная инициатива...», в Гисене случайно имела место «излишняя горячность защитников конституции», остальные высшие школы земли Гессен, во Франкфурте-на-Майне, в Марбурге и Дармштадте ко всему этому не имеют отношения (статс-секретарь Государственной канцелярии Висбадена Вилли Биркельбах, СДПГ). «Были собраны сведения из всем доступных источников» (статс-секретарь министерства внутренних дел земли Гессен Ветцель).
А министр внутренних дел земли Гессен Шнейдер категорически заявил, что он не требовал слежки за НССС «ни на какой-либо конференции в министерстве внутренних дел, ни в любом другом официальном собрании, ни в частных беседах». «То, что произошло в Гисене, было досадной случайностью, которая никогда более не повторится в Гессене».
Значит, дело и вправду не стоит выеденного яйца? Сведения о том, что двум студентам из Гисена, провалившим попытку их вербовки, предлагали деньги, с возмущением опровергались.
Отчет о посещениях отделов политической полиции и ведомств охраны конституции.
Окно его кабинета закрыто с улицы стальной решеткой — на случай взлома изнутри и снаружи.
Зедеру лет 50 с лишним, он среднего роста, коренаст, одет средне, особых примет не имеет. Его можно принять за врача, или за коммивояжера, или даже за директора отделения банка. Он предлагает мне сесть, на стул, слева от его письменного стола, я представляюсь, он своего имени не называет. «У меня к вам дело несколько деликатного свойства», — начинаю я. Он не спускает с меня испытующего взгляда. Я говорю, что состою в Национальном союзе высших школ, организации, близкой к НДП. В Геттингене я вступил в Немецкий социалистический студенческий союз, конечно, в интересах своего союза — «врага надо знать». Я сообщаю, что регулярно составлял отчеты об НССС для одного связного и последнее время получал вознаграждение в форме возмещения необходимых в таких случаях затрат. Но у меня произошли неприятности, потому что «в последнее время все было предано гласности» и эти из НССС не доверяли мне. Они не допускали меня на общие собрания, «дело дошло до того, что в столовой от меня демонстративно отсаживались, если я хотел занять место около них». Короче говоря, именно по этой причине я хочу переменить университет и поступить в здешний, чтобы доставлять материал о недавно организованном здесь отделении. У меня уже есть несколько «контактных адресов, благодаря которым я смогу снова вступить в НССС».
«Это будет трудно». Чиновник делится со мной своими сомнениями. «У них сеть сигнализации. Они вас здесь обнаружат». — «В Гёттингене я жил под другим именем. Мне выдали фальшивый паспорт». С этой практикой чиновник, кажется, хорошо знаком. «Но сейчас вы назвали ваше действительное имя?» Я называю ему фамилии нескольких членов НССС из Вюрцбурга, чтобы узнать, насколько он информирован. Он знает всех, знает и адреса, но слишком осторожен, чтобы сказать больше. «Со временем что-нибудь достанется и на мою долю». Кажется, я переборщил. Доверие и участие, которые он оказал мне поначалу, снова исчезают. Он указывает мне мое место. «Успеется. Так далеко дело еще не зашло. Сначала я должен записать данные о вас. Хотя бы в интересах дела мы должны быть осторожными. Если все подтвердится, вы позвоните мне, и мы все обсудим спокойно...» — «Мне нужно сперва найти комнату, а потом я вам позвоню».
Чтобы проверить, в какой степени его заинтересовало мое предложение, я говорю: «Если вы не можете оплачивать моих услуг, я предложу их ведомству по охране конституции. У меня есть к ним рекомендация». Он задерживает меня: «Все-таки в настоящий момент я предпочел бы ничего не предпринимать. Последние события послужили им предупреждением, и они осторожны по отношению к новичкам. Ну, мы еще вернемся к этому разговору... Жду вашего звонка». Мы раскланиваемся.
Политический комиссариат в Гейдельберге находится в здании полиции, четвертый этаж, комната 68. На табличке у двери три фамилии: Циммерман, Бирингер, Хабер (комиссар по уголовным делам, эксперт по уголовным делам). Судя по внешности, меня приветствует комиссар. Он сед, лет 60. Сшитый по мерке темно-синий костюм делает его небрежно-снисходительным. Он выслушивает мою историю, стоя в прихожей перед кабинетом. Бросив взгляд на секретаршу за пишущей машинкой, я перехожу на шепот.
Кажется, он не совсем уловил суть дела, потому что, приглашая меня в кабинет, он обращается ко мне «коллега». Кто-то вызывает его по телефону, он говорит в трубку, глядя на меня: «Нет, я не один, но вы можете говорить спокойно». Я встаю, чтобы выйти и подождать в соседней комнате, но он делает знак, чтобы я остался. Похоже, что на другом конце провода как раз один из «наших», так как он говорит: «Я только что привел в порядок ваш отчет о студентах и передал его бургомистру. Заходите в самое ближайшее время...». В ходе дальнейшей беседы ему вдруг становится ясно, что я только собирал материал для связного, но сам не являюсь «нашим» человеком. «Значит, вы для нас совсем не работали?» Деятельность штатных агентов он называет «работой» в отличие от любительского добровольного «шпионства», которое он, правда, тоже не называет шпионством. Он пользуется эвфемизмом: «ваша деятельность...» Теперь он ведет себя как чиновник из Вюрцбурга. Я оставляю ему мои паспортные данные и адрес. «Через пару дней все будет в порядке. Тогда и позвоните». — «Мне нужна комната. Вы не можете помочь?» — «О комнате можете договариваться. Это мы уладим».
Вопрос об оплате его не удивляет. Он не говорит ни «да», ни «нет», в его поведении не чувствуется отказа, только выжидание. Он подает мне руку.
В Лимбурге политическим отделом заведует гауптвахмистр Россбах. Здесь моя версия выглядит несколько иначе. Речь идет о якобы существующих контактах между одной производственно-художественной школой — институтом стекла в Хадамаре — с отделением НССС во Франкфурте-на-Майне. Комиссар Россбах нюхом чует новое поле деятельности. «Это очень интересно. Конечно, это нас очень интересует». — «Но меня интересует соответствующий гонорар, иначе можно было бы обратиться в ведомство по охране конституции». Россбах и слышать не хочет о конкуренции. «Нет, вы правильно сделали, что обратились к нам. Наши гонорары не хуже». Он записывает адрес и дату моего рождения, чтобы «в ближайшие дни обсудить все подробности».
«То, что произошло в Гисене, было досадной случайностью, которая никогда более не повторится в Гессене» (Шнайдер, министр внутренних дел земли Гессен).
Полицей-президиум Дармштадта расположен за границей города. Г-н Эмиг является заместителем начальника политического комиссара. Ему я излагаю свою первую версию. Эмиг чувствует себя неуверенно. Его шеф, г-н Аррас, уехал на неделю в служебную командировку. «Но он должен был предупредить вас о моем посещении. Разве вы не получили от него инструкций?» — «Нет, он мне ничего не сказал. Опять старая история. Он давно уже не говорит мне всего».— «Разве у вас нет людей, которые доставляют вам материалы об НССС?» — «Мы здесь довольно осторожны, чтобы не наделать шуму. Вот почему я вам ничего не могу сказать».
В Дармштадте ведомство по охране конституции не конкурирует с политическим отделом полиции. «Мы работаем рука об руку. Официально мы имеем право только на служебную помощь, но в действительности мы сотрудничаем самым тесным образом», — отвечает он на мой вопрос, не обратиться ли мне за гонораром в ведомство по охране конституции. Еще больше неприятностей, чем НССС, доставляет им здесь нелегальная КПГ. «Постоянные контакты с Востоком, хлопот не оберешься. Я тут недавно сказал одному бывшему члену КПГ: «У меня есть предложение, я оплачу вам билет до Веймара, там вы будете иметь сколько угодно диктатур, а здесь нам диктатура ни к чему...»
И он высказывает свое мнение о Дучке: «Этот тип вчера был во Франкфурте. Почему его не вышвырнут из университета, понять не могу. Демократия демократией, не где-то же надо положить ей предел. Кто знает, может его оттуда подослали, из зоны». На прощание он меня предупреждает: «Здесь нужно сотрудничать чертовски осторожно. Это вам не Северный Рейн-Вестфалия».
Адреса чиновников ведомства по охране конституции совершенно секретны. В Дармштадте эта служба помещается в правительственном здании на «Ланге Людвиг». На первом этаже висит объявление: «Американская армия предлагает вознаграждение в 4000 марок за поимку и арест оберфельдфебеля, дезертировавшего из части военного контроля США». А немецкая криминальная полиция предлагает за обнаружение бежавшего убийцы или грабителя 1500 марок.
Фамилия дармштадтского защитника конституции Юнгеман. Но на табличке у двери она не указана. Юнгеману около сорока лет. Прежде чем начать беседу, он осведомляется о моем имени и фамилии. Он записывает и фамилию связного, с которым я до сих пор держал контакт. Когда я отказываюсь предъявить ему удостоверение личности, он заявляет: «Откуда я знаю, что вы не подосланы из НССС. Вы очень облегчите нам дело, если предъявите паспорт. Через два часа я и так получу о вас по телеграфу все сведения. Если вы не внесете полную ясность, дальнейшие разговоры не имеют смысла».
Я перехожу в атаку: «Ваше отношение ко мне не внушает большого доверия. Я могу продать материал и в другом месте». Он парирует: «Тогда я скажу вам, что и ваше поведение не внушает большого доверия, даже вообще никакого... Человек, которого посылают сюда для сотрудничества с нами, за плату, и который не желает предъявить документов... Здесь что-то не так».
Через две комнаты по коридору — полицейский участок. Юнгеман барабанит пальцами по крышке письменного стола. Я встаю: «Вы еще обо мне услышите». И сбегаю вниз по лестнице. Недалеко от стоянки автомобилей я замечаю, что за мной бежит молодой полицейский. А рядом с ним, пытаясь не отставать, некто в бежевом плаще. Воспользовавшись своим преимуществом в 30 метров, я успеваю сесть в машину. На светофоре красный свет, потом желтый, я включаю скорость. Полицейский в пяти шагах от меня, он останавливается и записывает номер машины.
«Мы скользим по наклонной плоскости, постепенно превращаясь в полицейское государство, даже в сыскное государство» (Шмидт, председатель верховного суда земли Гессен, Штутгарт, 1965).
«Случай, произошедший в Гисене, не первый в таком роде. Уже четыре года назад два моих знакомых студента из Марбурга от представителя ведомства по охране конституции, который выдавал себя за уполномоченного этой организации в университетах Марбурга и Гёттингена и личность которого была подтверждена уголовной полицией в Марбурге, получили предложение собирать и передавать ему информацию из студенческих кругов. Тудентам, которые принадлежали к различным политическим группировкам, предлагались деньги, «хорошие места» и всяяческое продвижение по службе (д-р Клаус Хорн, научный ассистент, Лоллар).
Вальтер Т. (25 лет), студент университета в Марбурге, летом 1966 года получил приглашение зайти в тамошний полицейский участок (Т. тогда уже несколько месяцев состоял в НССС).
Там его принял чиновник ведомства по охране конституции Висбадена, представившийся как г-н Петцольд. Он допрашивал его о поездке в ГДР. Допрос проходил «в любезном и деловом тоне». После допроса чиновник пригласил Т. на кружку пива в кафе. Там он откровенно сказал ему, что его контакты в ГДР сами по себе не имеют ничего дурного и он мог бы с успехом продолжать и укреплять их, если бы давал сведения о товарищах по союзу и о событиях, происходящих в союзе. Кроме того, было бы желательно установить новые контакты. Почти извиняясь, чиновник прибавил: «Должны же вы понимать, что демократия нуждается в таких людях, как я, и что ей необходимы заслуживающие доверия многочисленные осведомители». Он намекнул, что эта деятельность в случае успеха может быть оплачиваема. Кроме того, чиновник был отлично осведомлен о семейном положении Т. Когда Т. отказался, чиновник потребовал от него строжайшей тайны и пригрозил неприятностями в случае разглашения содержания беседы.
Реймут Рейхе (НССС), Франкфурт, несколько месяцев назад после демонстрации против войны во Вьетнаме неожиданно разговорился с командиром полицейской части Паницем. Паниц: «Нам давно известно, что вы привлекаете сюда своих товарищей из Берлина. Мы заметили, сколько членов вашего союза переселились во Франкфурт. Вы хотите превратить Франкфурт в новый центр студенческого мятежа». Упрек Паница равнялся признанию. Он проговорился, что полиция имеет доступ к студенческой картотеке, хотя картотека находится под замком, должна сохраняться в тайне университетской администрацией и к ней не имеет права доступа никто из посторонних.
Люнебург известен своим специальным судом по политическим преступлениям. В киоске напротив здания полицей-президиума продаются «Бильд», «Дейче нахрихтен» и «Дейче националь унд зольдатен-цейтунг». В Люнебурге НДП особенно сильна.
«Стой!» — кричит мне вслед полицейский, когда я пытаюсь перебежать улицу при красном свете. Когда загорается зеленый свет, он следует за мной. Я успеваю войти в здание полицей-президиума за несколько секунд до него. «Где политический отдел?» — «Четвертый этаж». Вахтер придерживает открытую дверь для следующего за мной полицейского. «Напишите ему предупреждение. Он переходил улицу при красном свете и не остановился, когда я потребовал». «Так точно,— отвечает вахтер,— предупреждение и штраф за нарушение правил уличного движения, так точно, немедленно».
Полицейский чиновник, который последовал за мной, носит погоны, усеянные звездами. Ему около пятидесяти, он блондин, держится очень прямо, типичный «туз». Не удостаивая меня взглядом, он направляется к лестнице. «Минуточку, — бросаюсь я вслед за ним. — Я торопился, я специально приехал из Гамбурга, у меня к вам дело».
Он останавливается. «Я уже отдал распоряжение, мы не делаем никаких исключений». «Не понимаю, — говорю я, — я специально приезжаю из Гамбурга, чтобы доставить вам материал об НССС, и вот благодарность». Он понимает: «Это другое дело. Так бы сразу и сказали. Откуда же мне знать?» И громко вахтеру: «Все улажено!» (Вахтер мнет уже написанное «предупреждение и штраф за нарушение...»)
Чиновник в униформе провожает меня на четвертый этаж. «Нам нужны такие люди, как вы», — говорит он мне на прощание без тени иронии.
Шеф политического комиссариата Кунце находится в служебной командировке. Его заместитель, гаупткомиссар Экер, приглашает меня сесть, угощает сигаретой. Ему около сорока пяти. Я излагаю свое предложение. На этот раз ни звука о «левых», НССС и внепарламентской оппозиции. Готовность не только принять, но и соответственно оплачивать шпионскую деятельность в этом направлении проявили в Дармштадте, Гейдельберге, Лимбурге и Вюрцбурге. Сейчас речь идет о «правом радикализме». Я хочу выяснить, проводится ли столь же интенсивная слежка за «враждебными конституции элементами» справа?
Я заявляю, что вступил в Гамбурге в НДП «прежде всего из чувства ответственности перед демократией». То, что я увидел за полгода своего пребывания там, является наказуемыми деяниями и могло бы послужить основанием для запрещения партии. Теперь я переезжаю в Люнебург, по делам службы. Возможно, что при здешней политической структуре найдется еще более богатый материал. Мне важно, чтобы мои сообщения и отчеты попали в верные руки. Вот почему я здесь.
«Вы, кажется, идеалист?» Он реагирует скорее с юмором, чем недоверчиво. «Видите ли, - пытается он представить вещи в правильном свете, - слух о запрещении НДП, откуда он? В первую очередь этот слух исходит от нелегальной КПГ и внепарламентской оппозиции. Не думаете же вы, что мы должны усиливать такую партию или со временем интегрировать ее в нашу демократическую систему!» Он ловит мой изумленный взгляд: «Даже гамбургский сенатор по внутренним делам Рунау против запрещения». — «Значит, вы в этом не заинтересованы?» «Ну да, — виляет Экер, — видите ли, этот материал, о котором вы говорите... такие вещи не следует раздувать, устраивать из них трагедию, мы справлялись с вещами посерьезней». — «Вы имеете в виду третий рейх?» Он не понимает: «Да нет, эти студенческие безобразия, приходится с ними возиться, но мы их все-таки обуздаем... ведь НДП ведет себя сравнительно спокойно». — «Значит, можно сказать, что юридически вы благосклонны к этой партии, и мои усилия здесь вряд ли найдут сочувствие?» Гаупткомиссар Экер (слегка встревоженный): «Я этого не говорил. Если хотите знать, я член ХДС. Но подумайте сами, кому мешает НДП, кому от нее хуже?» (Когда я сажусь в автомобиль, некто, лет 30, в сером твидовом пальто, записывает мой номер.)
Лауэнбург-на-Эльбе, в 30 километрах к северу от Люнебурга. Я справляюсь сначала в полицейском участке: «У меня есть дело по политической части». Чиновник в униформе приводит начальника участка. Начальник в штатском проводит меня в кабинет на втором этаже. Прежде всего он предлагает мне сигарету. «Меня интересует возможность сотрудничества. Есть заслуживающая доверия информация». — «Вам повезло». Чиновник рад быть мне полезным.
«У нас здесь есть человек из ведомства по охране конституции. У него специальное задание, и он отвечает за обработку такого рода информации». Я знаю, — фантазирую я, — мне еще в Гамбурге говорили, что здесь я найду широкое ноле деятельности». Он набирает номер 3218, вызывает г-на Габберта, того самого человека «из ведомства по охране конституции, со специальным заданием». «К вам пришли», — говорит начальник участка. И обращается ко мне: «Это недолго». Через пять минут в кабинете появляется Габберт. Он входит без стука. Фамильярно похлопывает начальника по плечу: «Ну, мой милый, как вы после вчерашнего карнавала?» На меня он взирает благосклонно. «Ну-с, послушаем!» Габберт, кажется, начальник начальника, во всяком случае что-то вроде «серого кардинала», потому что он отсылает чиновника из его собственного кабинета (и весьма решительно): «Вы ведь как раз собрались домой». Начальник участка подает нам руку, берет папку и удаляется, натягивая на ходу пальто. «Ну, вот мы и одни! — ухмыляется Габберт. — Такие вещи следует обсуждать с глазу на глаз, это мой принцип. Так что же у вас на сердце?» Я объясняю причины моего вступления в НДП. На этот раз я выдаю себя за инженера, инженера по статике, которого собираются посылать сюда из Гамбурга раз в неделю, по понедельникам. В Гамбурге я уже передал кое-какой материал «нашему человеку», но здесь я надеюсь на более богатый урожай, так как НДП имеет здесь три места в ландтаге. «У меня нашлось бы для вас кое-что получше. — Габберт делает таинственную мину. — Предлагаю обсудить все это спокойно в кафе поблизости. Там уютнее. Я выйду, а вы за мной, минут через пять. Незачем привлекать внимание».
Через пять минут. Кафе «Клаузен». Габберт занял угловой столик. Он поднимается и снова приветствует меня. Заказывает кофе и пирожные. «А что за стройка, на которой вы работаете?» — «Секретная, — шепчу я, приложив палец к губам. — Вы, конечно, знаете об этом больше, чем я». Габберт кивает, словно знает, о чем речь. «Ясно, — говорит он и переходит к делу: — Видите ли, я здесь не случайно. Лауэнбург — гнездилище красных, я бы даже сказал, что Лауэнбург — центр северогерманской КПГ». Аргументация: «Здесь Немецкий союз мира* получил пять процентов». — «Но ведь НДП почти десять».
*Немецкий союз мира – прогрессивная политическая партия.
Габберт не слышит, он продолжает: «Здесь старый рабочий район. Сплошная нелегальщина. Начиная с «рабочей благотворительности» и кончая «рабочими» столиками в кафе. Везде коммунистические подкопы». Он говорит это, прикрывая рот рукой и внимательно оглядывая помещение. За соседними столиками сидят «кофейные» тетушки и несколько школьниц. «Видите ли, вам стоило бы заняться выявлением антидемократических и радикальных происков. Мы гарантируем вам полную безопасность и абсолютную тайну».
Он снова справляется о названии строительной фирмы. «Потому что, видите ли, вы могли бы заодно заняться наблюдением за рабочими на производстве. Их контакты, их политическая ориентация, их беседы. Это было бы нам очень полезно». Он обещает подыскать мне подходящую комнату. «Вам надо бы жить немного подальше. Чтобы не слишком попадаться на глаза. Работать здесь одно удовольствие. Все на виду. У маленького города есть свои преимущества. 11 400 жителей, все друг друга знают, информационная сеть плотная, ну да сами увидите. И не связывайтесь вы с НДП, деятельность левых интереснее и важнее». — «Как вы думаете, если я справлюсь, если обеспечу вам достаточно материала, мог бы я впоследствии рассчитывать на штатную работу, так сказать, с самых низов?» Он входит в подробности: «Почему нет? Хорошие люди нужны всегда. Это все вполне возможно, только требует времени. Правда, мы можем заключать и промежуточные соглашения. Если материал хороший, мы, разумеется, платим за него».
Потом он еще раз дает мне совет — совет коллеги будущему коллеге: «Наша профессия требует твердости. Хотя мы не так плохи, как нас изображают, но нашими человеческими чувствами часто приходится поступаться». Его взгляд блуждает по кафе. «В кафе надо быть осторожным». Потом он шепчет: «Мы должны быть твердыми по отношению к другим, как и по отношению к себе». В заключение он просит написать ему на листке бумаги мою фамилию, адрес, место и дату рождения. Я складываю записку, которую он, не прочитав, у всех на виду кладет в карман. «Мы вас найдем. Через неделю вы получите от нас весточку. Вы понимаете, мы должны действовать наверняка. Мы наведем о вас некоторые справки, это и в ваших интересах». «Да, конечно, в моих», — отвечаю я. Я хочу заплатить за мой кофе и пирожные, но он не позволяет: «Оставим это».
В гардеробе я помогаю ему надеть пальто. Это точно такое же твидовое пальто, какое носил чиновник по политическим преступлениям в Люнебурге. «Ваше служебное пальто? — спрашиваю я, когда мы проходим мимо буфета. — Оно так подчеркнуло не бросается в глаза». «Не так громко», — говорит он шепотом и кивает на прощание официантке. Мы раскланиваемся, он напяливает на лицо вымученную улыбку, приподнимает шляпу и смотрит мне вслед.
Через неделю: Берлин. Здание полиции тут же рядом с аэродромом Темпельхоф. Политическая полиция окопалась на четвертом этаже. «Вы должны сдать паспорт». Полицейский в стеклянной будке не пропускает меня. «Я не могу рисковать. Ведь я вас не знаю» — «Попросите сюда начальника политического отдела. Ему я могу назвать свое имя». Это производит желаемый эффект. Полицейский проводит меня в политический комиссариат. Там я объясняю одному чиновнику, в чем дело. Он переправляет меня к своему шефу, комиссару Рюкварту: «Этот человек готов сотрудничать с полицией». Я представляюсь как студент, который переезжает из Франкфурта в Берлин. Я предлагаю ему и здесь записаться в НДП и одновременно в «Национальный союз высших школ», руководимый НДП. Комиссар отрицательно качает головой: «У нас теперь совсем другие заботы». И в третий раз разыгрывается та же история. «Вы что, против радикализации с обеих сторон? Каковы ваши политические убеждения?» — «Ну, как бы это сказать, демократические права. Примерно, линия Штрауса и Шютца». Комиссар доволен: «Видите ли, как вам известно из газет, НССС доставляет нам здесь много хлопот. А будет еще хуже, поверьте. Я вам открыто говорю, мы готовы на все. И нам нужны, конечно, люди, В состоянии ли вы работать на нас?» «Я, право, не знаю, — говорю я, — собственно, более страшной опасностью мне всегда казались правые. Впрочем, вам виднее, вам и карты в руки». «Да, — говорит Рюкварт, — нам все известно, марксистское мышление и ясная партийная программа в ее самой радикальной форме плюс дистанционное управление со стороны коммунистов. С коммунами легче. Это период полового созревания, и кончится он сам собой. Но НССС доставляет нам все больше работы». Потом он предупреждает меня: «Если вы с ними свяжетесь, держитесь на расстоянии. Это как чума. Даже люди, работавшие на нас, попались на их удочку и дали заморочить себе голову. Чтобы с вами этого не произошло! Вы человек новый и еще не знаете здешних условий». Он рисует мне перспективу гонораров за мою будущую шпионскую деятельность: «Мы это прямо обсудим с ведомством по охране конституции, они этими вещами занимаются, они и решат.. Все будет в порядке». Он просит меня об одном: «Не прописывайтесь в Берлине, Вы можете нам понадобиться в восточном секторе, а с берлинской пропиской вы туда законным образом не попадете».
В заключение он наводит меня на след: «Если вы назовете нам того члена НССС, который в последнее время устраивает здесь пожары, ваша карьера обеспечена». Он намекает на несколько случаев поджогов, которые, согласно газетным сообщениям, были совершены явно каким-то душевнобольным.
Перевод с немецкого Э. ВЕНГЕРОВОИ
ДАЛЕЕ:
ТРИ АНТИСЮЖЕТА К СЮЖЕТАМ ИЗ «БИЛЬД», "КРУПП: ПРОТОКОЛЫ"
