ФРИДРИХ ВОЛЬФ

Врачи говорят — я хороший писатель.
Писатели утверждают — я хороший врач.
Милые друзья, чем я заслужил это?

Фридрих Вольф

 

Дом — белый куб. Отколок санатория. И имя у улицы ясное, алюминиевое, воздушное — улица Цеппелина. Схожи по виду с меловыми улицами Ялты или Севастополя.

Штутгарт лежит двумя горными подковами. Из окна дома-куба, если глянуть вниз, видны лестницы, проходящие между садиками, посаженными за толстые проволочные сетки. Еще ниже на пустыре огородник разбил свои гряды. Над грядами — труба водопровода дли искусственного дождевания. Сейчас февраль, в тени лежит иней, но его не боится ни синяя капуста, ни капуста гофрированная. А там, где солнце, огородник снимает с гряд рогожные одеяла, подставляя нарождающиеся овощи его лучам.

Я гость в доме-кубе. Проснувшись, выбрался из-под взбитого пуховика, заменяющего в Германии одеяло. В доме-кубе абсолютно чисто, ничего лишнего на стенах. В доме-кубе абсолютно тихо. Только одна комната задает утренний концерт. Он складывается из шорканья, человеческого кряка и водяного плеска.

Раскаленный докрасна человек сидит на корточках в ванне и студеной зимней водой оплескивает себе ляжки. Так до ста раз. Потом обливает плечи. Быстро падает в воду на спину и встает. Он вытягивается во весь рост, растирая двумя щетками спину, затылок, тело, подобно тому как чистильщик начищает ботинок.

—  При таком способе омовения,— цитирует он,— простуда исключается. Кишечные газы удаляются во время ванны. Чаще всего можно сразу после обтирания приступить к опорожнению желудка.

Мне нравится этот, из красной меди отлитый легкоатлет. Вот ноги, которые не утомятся отсчитать десятки тысяч шагов марафонского бега» Вот грудная клетка, которая сорвет цилиндры с любых спирометров. Такими руками можно избоксировать не одного неприятеля. Мускулы ведут свою отчетливую напряженную жизнь, между ними и кожей не легло никакого успокоительного жира.

Раздается шип душа. Я говорю:

—  С добрым утром, хозяин! Мне нравится, как ты устроен, товарищ Вольф.

Я попал в точку, похвалив самое любимое произведение хозяина: его самого.

Белый куб-дом он не любит так. Да что дом! — я думаю, лучшей своей пьесе он не радуется так, как вот этим литым мускулам, верным линиям ног, веселости рук, в которых не накопилось ни миллиграмма еще ядов взрослой усталости, этому торсу.

Сощурив улыбкой глаза, хитрые глаза, и, подобно глазам, сощурив улыбкой же рот, он вдруг вскрикивает хвастовски:

—  А ну, гадай, сколько мне лет?! Стою недоуменно.

—  Бис тебя знает, сколько тебе лет! Ногам твоим — ну, двадцать пять; откиду волос, чуть-чуть прореживающемуся, скажем, тридцать; глазам, замятым в привычные складки (посчитай, сколько же их за жизнь откроешь-раскроешь), ну, скажем, тридцать три; морщине на лбу и под затылком можно дать тридцать пять, а можно и двадцать пять...

—  А мне сорок один, — говорит он с той же гордостью, с какой писатель сообщает о повести, что она выдержала сорок одно издание.

Не говорите ему, что он такой уж уродился. Обидится. Он сам себя таким сделал, во всяком случае сохранил.

—  Пойдем завтракать, я тебе покажу, как это делается, — говорит он.

В столовой  тоже ничего лишнего. Столы большие, деревянные, ничем не накрытые, гладко выскребленные. О меловой балкон бьется пронзительное солнце.

Это не завтрак, это — учеба. Я ищу соль. На меня смотрят с упреком:

—  Зачем соль? Брось варварскую русскую привычку пересаливать. Не отягощай крови. Чем меньше соли, тем лучше. Не забудь: есть подозрение, что пересол значится в причинах рака. А знаешь, что такое рак? Рак сейчас в Германии — чемпион среди болезней, он уже перекрывает по количеству заболеваний туберкулез.

Мяса тоже нет за этим столом. Мясо старит кишечник и отравляет организм.

—  Наши деды ели грубый хлеб — их желудки работали мышцами. Мы едим хлеб тонкой муки, разваренные овощи, наши желудки дряблы и безмускульны. Пища вяло идет кишечником. В толстой кишке она залеживается и разлагается, отравляя организм. Стул у нормального горожанина бывает раз в сутки,— значит, двадцать четыре часа мы даем отраве работать внутри нас. Смотри на спортсменов, они едят за обедом яйцо и два бисквита,— и какая сила и выносливость. Дай им бифштекс, они раскиснут.

—  Порридж надо есть вместо мяса. Порридж — ту самую овсянку, которой начинает свой день англичанин.

—  Вегетарианец Карл Манн прошел за один прием от Берлина до Дрездена —двести два километра — за двадцать семь часов.

—  Надо есть грубо молотый хлеб, кислую капусту, сырую репу, виноград с косточками.

Законы этого дома строги, как у старообрядцев. Во время прогулки я покупаю в городе кусок колбасы, чтоб съесть у себя в комнате, и прячу затем свое мясом оскверненное дыхание так же, как в семье сурового раскольника надо спрятать дыхание, оскверненное табаком.

На столе вареные рис и другие крупы. На столе сырая морковь и редька, салат и орехи, сметана, мед и ягурт вместо чая и кофе. Запоминается название одного из блюд «лейпцигер аллерляй» (лейпцигская всякая всячина). Еда на столе не просто меню — в этом меню есть пламенность убеждения, суровость догмата. Этот стол как бы приподнят над всем миром, а морковь агитирует взволнованным голосом, и в патетическом тоне говорит «лейпцигская всякая всячина», готовая хоть на голгофу во имя разгрузки человека от гниющей в нем дряни.

Сектантская одержимость есть и в этой проповеди вегетарианского сыроядения. («Рокост» называется по-немецки эта теория, имеющая свои столовые, поваренные книги, своих миссионеров и мучеников, своих святых, а пожалуй, и своих инквизиторов.)

В еще большей мере пришлось мне наблюдать эту сектантскую осиян-ность в движении, называемом «Накткультур» (культура обнаженного тела). «Нактовцы» норовят возможно большее количество времени проводить нагишом, они собираются для совместной физкультуры, совместных купаний, живут летом лагерями, имеют свои журналы. Краем их задел фильм «Куле Вампе», где показан кусочек быта такой физкультурной группы. Стоят на берегу озера зашнурованные на ночь палатки. Из одной палатки выглядывает нога, потом колено, а затем голый парень мчится вприпрыжку, расплескивая озерную воду. Из другой палатки таким же манером — женщина. Еще и еще... И вот начинается совместное купание этих «беструсовцей».

И опять, добро бы то была просто физкультурная идея. Нет, не так просто. «Беструсовцы» — это почти секта, религиозное верование, одержимость. Для них весь прочий мир — это погрязающие «во грехе», «одежники», или «стыдники», готовые потопить горстку праведников в мещанском хихике и ригористической возмущенности.

Все свои упражнения они проводят с такими лицами и с таким подчеркнутым старанием, будто весь мир стал кольцом вокруг них, показывая на них пальцами, и готов в любую минуту крикнуть: «Распни их!» То же радение, только навыворот.

Может быть, они и правы, внося такую сектантскую приподнятость и запальчивость. Слишком душны и предрассудки стыдливости, идущей из христианского средневековья, и беспорядочное всеядение, которое, вероятно, немалую роль играет в укорачивании человеческой жизни. Ведь нормальный срок человеческой жизни, к которому приспособлены все ткани нашего тела, как заявляют ученые, это сто шестьдесят — сто восемьдесят лет. Есть из-за чего и посектантствовать.

Я проявляю за столом явную иронию. Она неуместна. Мои скромные замечания должны быть расшатаны в корне. Хозяин берет меня под руку и уводит в кабинет, где стекло и никель, сталь хирургических инструментов, совки подколенников гинекологического кресла и короба регистрационных карточек.

Он раскладывает передо мной веер книг. Автор — доктор медицины Фридрих Вольф.

Мы привыкли, что произведения докторов медицины, особенно же германских,— это солидные тома, а здесь: меловые обложки в красном и черном. Глянешь издали — похоже на обложки авантюрных романов. Заглавие — «Несмотря на темп 1000, я здоров». И черные буквы слов и красные цифры даны в стремительном полете, откидывающем их ворсинки назад.

И тут же фотоотряды трусоносцев из «школ здоровья», и макет физкультурной школы, и две фигуры в ванне: большая — отец, маленькая — сын. Обе растираются щетками. Узнаю отца: это сам автор.

Писатель-врач, публицистические пьесы которого, рождающиеся стремительно, требовательны, как рецепты. Врач-писатель, медицинские книги которого напоминают агитки или авантюрные драмы. Действующие лица: недотепа желудок, не по своей вине набиваемый пересоленными супами, безвитаминными овощами из консервных банок, переперченным и перегорчиченным мясом, заливаемый пивом, злодей рак, благородный герой-спаситель — «рокост».

На обложке очертания вскрытого чрева. В красном желудке сидит толстяк и пожирает курицу. Зацепясь за дно желудка, тянет его вниз тучная баба, уплетающая торт. Желудок провисает под тяжестью пьяницы, роняющего пену с кружки. А в районе толстых кишок сидит полускелет, чахлый, изможденный, голодающий. Через все это — надпись: «Твой желудок не увеселительное заведение, а силовая станция».

Текст книги прорезают подзаголовки:

«Басня Менения Агриппы»
«Господин доктор, я кушаю то, что мне нравится»
«Ресторанный желудок»
«Как мы голодаем при полном желудке»
«Овсянка сильнее мяса»
«Фальшивая еда — белый хлеб и белый сахар»

Еще книга: «Долой кровяное давление», «Кто худ, тот здоров», и, наконец, громадный фолиант «Природа — врач и помощник».

И что ни страница, то фотография. На фотографиях этих то он бежит тропинкой, то его поливает из шланга сынишка, то он обтирается в саду у крана, или делает стойку на одной руке, или, одетый в шляпу и трусы, работает за высокой конторкой прямо в саду. Все он же — одновременно и автор, и главный аргумент книги, первый мим своих медицинских скетчей — доктор Фридрих Вольф.

Не вяжется как-то все это. Мы привыкли, что Фридрих Вольф — писатель, драматург, публицист. Мы склонны думать, что медицина у него между прочим, ну, скажем, как был медиком Чехов.

Нет, медицина у него всерьез. Воспоминание о Чехове, человеке, который готовил себя в врачи, а стал писателем, способно только подчеркнуть своеобразие вольфовской фигуры. Вот человек, для которого гинекологическое кресло и театральная рампа одинаково являются профессиональными инструментами, назначение которых — помочь коммунистической пропаганде в борьбе за новую, умную, здоровую жизнь.

Медицина у Вольфа далеко не «между прочим». Пока в предгитлеровской Германии можно работать, он — врач, принимающий ежедневно по многу пациентов. Его приемные дни расписаны вперед.

Его любят и с ним охотно советуются штутгартовские пролетарии. Этому свидетельство — толстые кипы регистрационных карточек. Вольф — врач, который мыслит городками здоровья и школами физкультуры. Он норовит породнить всех людей с воздухом, солнцем и водой. Он гордится соляриями и гимнастическими школами, выстроенными при его участии.

Он говорит на медицинские темы убедительно и охотно. Кстати, когда он приезжал на Украину, его там встречали именно как врача и советовались с ним по физиотерапии.

Хотите стать сторонником мелких проточных озер для городской детворы, где бы она могла полоскаться летом, как, например, в Вене?

Задумайтесь над вопросом, почему это в городах фонтаны струятся исключительно для красоты, когда они могут быть превращены в уличные души для людей?

Если вам не кажется пустою прихотью, когда приезжающие к нам иностранцы жалуются на тяжелый стол, где так мало овощей и фруктов, поговорите с доктором медицины Фридрихом Вольфом.

Существует недоверие к людям совмещенных профессий. Общеизвестны насмешливые поговорки, вроде: «Лучший поэт среди авиаторов и лучший авиатор среди поэтов». Так говорят о талантливых дилетантах.

Про Вольфа-писателя кто-то сказал: он стреляет навскид и из пятнадцати раз попадает один замечательно. В этой формулировке существенно не столько разовое гениальное попадание, сколько теза о пятнадцати выстрелах навскид.

Действительно, Вольф пишет с необычайной легкостью и импульсивностью. У него чутье настоящего газетчика. Он издали угадывает очередную тему в воздухе современья. Перо в работу! И вещь уже готова. О ней можно спорить, насколько она глубока и своеобразна, но всегда бесспорно то, что она современна и своевременна, темпераментна, талантлива.

Вольф — драматург-газетчик, драматург-репортер, вернее, даже не репортер, а фельетонист. (Я считаю это высочайшим качеством у писателя.) Именно по-газетчески он всегда очень хорошо чувствует драматургическую ценность сенсации, своеобразность эпизода. Примечательна его приверженность к такому газетнейшему роду искусства, как радиопьеса.

Вот одна из них: «Джон Д. завоевывает мир», стремительный скетч о жизни Рокфеллера. Старт этой пьесы в 1861 году. Двадцатидвухлетний клерк Рокфеллер начинает свое дело двумя тысячами долларов, взятых взаймы.

В 26 лет у него семьдесят две тысячи. В 31 год у него миллион и только что основанная «Стандарт Ойл-Компани».

В 42 года у него семьдесят миллионов долларов, он нефтяной король, создатель нефтепроводов, победитель в знаменитом «ламповом походе» на Китай, внедрившем в каждую китайскую фанзу керосиновую лампу, а вслед за лампой керосин марки «Стандарт Ойл-Компани».

В 60 лет основной капитал его треста двести миллионов долларов.

Сейчас ему — 93. Он может спокойно отвалить пять миллионов церковной общине, десять миллионов на закупку Рафаэля или Рембрандта для нью-йоркской галереи.

А в противовес этой капиталистической эпопее об одном из самых хищных волков буржуазной конкуренции Вольф пишет радиоповесть о героях наших дней — повесть о подвиге ледокола «Красин».

В качестве мотто для этой вещи взята реплика ленинградского металлиста Мескина, призвавшего товарищей отчислить десятую часть недельного заработка на организацию спасательной экспедиции.

В этой повести не все ладно. Немного в христианском разрезе страктован весь подвиг «Красина». Романтично? Пожалуй. Но это органический романтизм Вольфа, шагающий с ним издалека, из его интеллигентской юности, сквозь войну, и медленно превращающийся в отчетливый и простой, именно в простоте своей особенно потрясающий, реализм нашего социалистического боя.

Первая пьеса Вольфа «Черное солнце» — утопическая комедия о том, как жители будущих веков обнаружили в ледяной глыбе предпринимателя военного времени и оживили его (напрашивается параллель с «Клопом» Маяковского). У директора сохранился электрический фонарик, люди объявляют его богом, принесшим на землю солнце, и заставляют его священнодействовать. А в действительности «бог» — лавочник и мещанин — норовит удовлетворить свои мелкие страстишки.

Следующим классом политической учебы для Вольфа был 1923 год, бои в Ремшейде. Он вел пролетарские красные сотни в бой против капповских белогвардейцев. Эти бои могли кончиться для врача-писателя плохо. Он был взят в плен и посажен в подвал — наутро грозил расстрел. Но посаженных было много, подвал был ветх, до рассвета они выбрались и ушли к своим.

Путч Каппа был сбит, но раздавлено было и вооруженное коммунистическое восстание. У пролетариев не хватило союзников. Не отсюда ли тема крестьянина, к которой Вольф возвращается настойчивее, чем многие другие германские писатели?

В романе «Креатура», непосредственно выросшем из ремшейдских эпизодов, ставится вопрос о превращении деревенского батрака в пролетария. А роман «Бедный Конрад» берет того же крестьянина во времена крестьянских войн. Много позже, накануне прихода Гитлера к власти, в годы политических колебаний и раздумий германского крестьянства, загоняемого кризисом в нищету, Вольф пишет пьесу «Дело крестьянина Бетца».

В дни красного Рура создана была книга новелл о горняках — «Борьба в Коленпоте». Этой книгой Вольф вошел в школьные хрестоматии.

«Искусство — оружие» озаглавливает Вольф политическую брошюру по вопросам искусства. Но буря и натиск послевоенных лет затихают на время. Марка из бумажной становится золотой. Наступает период относительной стабилизации и удвоенной безотносительной эксплуатации пролетариата.

Прежние радикалы начинают издавать пацифистские ноты в духе Лиги наций.

В это время Вольф с ячейкой синдикалистов из военноувечных на клочке государственной земли пытается создать нечто вроде сельскохозяйственной артели. Они корчуют лес, в болотах роют торф. Инвалиды приводят землю в плодоносящий вид, отстраивают себе жилища. Но истекает срок аренды, и государство предписывает вернуть землю. Колонисты сжигают все ими построенное и садятся в тюрьму. Вольф — с ними.

Этот эпизод стал основой пьесы «Колонне Хунд». Эту пьесу впоследствии с большим успехом ставит режиссер Вангенгейм в Берлине, в дни кровавого мая 1929 года. Вангенгейм говорит, что от названия этой пьесы родилось имя одного из лучших агитколлективов германского самодеятельного театра — «Колонне линкс»*.

* «Колонне линкс» - «Левая колонна».

Пьесы Вольфа прорываются на сцены буржуазных театров в ореоле политического скандала. Они жгутся, царапаются, увечат.

В финале «Колонне Хунд» рабочие с красными знаменами идут на выручку строителям трудовой колонии.

Директор театра потребовал:

— Какие угодно флаги — черные, зеленые, но только не красные.

Репетировали с черно-зелеными. Но среди статистов было много красных фронтовиков. Премьера прошла благополучно, начался финал, рабочие вступили на сцену. Шаг... два... И вдруг вся сцена затрепетала маленькими красными флажками, выдернутыми из-за пазух...

Рабочие квартала расстреляны в Берлине. Социал-демократы говорят рабочим: «Нечего соваться на улицу! Сидите дома!» Коммунисты требуют: «Улицы — пролетариату!» (1929 год). Вольф пишет пьесу «Та-ян просыпается». На вид эта пьеса китайская, а в действительности сквозь китайские очертания проступает сегодняшняя Германия.

1930 год. С неожиданной стремительностью идет вверх кривая роста фашизма, и Вольф, угадывая стержневую тему, пишет пьесу «Монсовские парни» на тему о штурмовом отряде. В основу он кладет сенсационный эпизод с руководителем английского фашизма капитаном Кемпбеллом, который оказался женщиной. Но театра для постановки этой пьесы ему в Германии найти не удалось.

Японские пушки громят Чапей, растут дивиденды снарядных заводов, все грозовее становится чернота кризиса. И с обычной своей стремительностью газетчика Вольф делает радиопьесу «От Берлина до Шанхая».

Если вы спросите газетчика, какое из своих произведений он любит больше других, он ответит: последнее написанное.

Но Вольф больше других своих вещей любит «Матросов из Каттаро». Эта пьеса живет несколько отдельно от календаря событий. Это почти документальное произведение, сделанное по рассказу участника восстания, флотского офицера. Вольф ценит «Матросов из Каттаро» даже выше «Ци-анкали», значительнейшей его пьесы.

Потрясающий успех «Цианкали» не только в Германии, но и за ее пределами создал Вольфу как писателю международно звучащее имя. Пьеса эта сильна не только потому, что неутомимый снайпер попал в самую центральную точку социальной мишени. Особая сила этой вещи еще и в том, что на ней скрестились оба Вольфа — Вольф-врач и Вольф-драматург. Во всех прочих произведениях материал брался со стороны. Здесь он взят изнутри, из основной профессии, из производственной биографии автора.

Эта пьеса стала классической в агитационно-боевом репертуаре коммунистов всех стран. Она родилась из недр борьбы против § 218, воспрещающего аборт, этого волчьего законодательства буржуазии, ставящего под удар судьбу женщины-матери.

Вряд ли в кодексах капиталистических государств окажется много параграфов такой подлой популярности, как § 218. Он преследует врачей не только за совершение абортов, но и за удостоверения, что аборт нужен, если без него жизни женщины грозит опасность.

У § 218 есть не менее гнусный брат — § 184, которым воспрещается всякая, даже врачебная, пропаганда противозачаточных средств.

Запрещается именно научная пропаганда в интересах охраны материнства. Продавать? Пожалуйста. В уборной каждого ресторана или кабаре, на стенке лестницы, ведущей в уличный писсуар, висят автоматы, в которые можно опустить монету и получить пакет с презервативами. Возможна надпись на автомате вроде: «Не забудь меня купить». Или фирма резинщика.

Впрочем, здесь эти предметы предлагаются не столько в интересах матери, сколько в интересах предусмотрительного гуляки. Также в германских кодексах законов, видимо, нет параграфов, запрещающих существование специальных магазинов сексуальной литературы, перед порнографическими витринами которых стынут побледневшие подростки. В германских кодексах нет статей, борющихся с притонами и театрами-варьете, у дверей которых швейцары сообщают предупредительным шепотком в ладошки: «Накт-балет (то есть «голый балет»). Совершенно, сударь, голый».

Впрочем, пьеса «Цианкали» оказалась всего первым актом длительной драмы на тему о праве работницы на аборт.

Акт второй наступил через два года.

В 1931 году некий социал-демократ, посмотрев на штутгартской сцене «Матросов из Каттаро», заметил Вольфу:

—  Это будем вам стоить головы.

—  Они до меня добираются, — говорил Вольф весной 1931 года, в бытность мою у него. — Я чувствую глухую возню вокруг себя.

Он оказался прав.

Через четыре дня после моего отъезда в дом-куб вошла полиция. Из всех вещей в доме ее больше всего интересовала картотека, перечень пациентов. Вольфа вызвали в арестный дом и посадили.

Может быть, я ошибаюсь, но в моей памяти штутгартский арестный дом ассоциируется с тяжелыми розоватыми казенными стенами медицинской академии, той самой, из которой полтораста лет тому назад сбежал, не выдержав казарменной муштры, вольнолюбивый военный фельдшер, он же драматург — Фридрих Шиллер.

Одновременно с Вольфом арестовали женщину-врача Кинле. Основанием для ареста были доносы врачей социал-демократов. Вольф и Кинле якобы противозаконно занимались производством абортов в целях обогащения.

Защитники §218 двигались широкою цепью. Папа римский только что издал свою энциклику, начинающуюся словами: «Касти кочубии», что по-русски значит: «Во имя чистоты брака». Это злобное и подлое циркулярное письмо обрушивалось на право женщины самой распоряжаться своим деторождением. Католическая печать травила Вольфа и его союзников с тем же остервенением, с каким она за несколько недель до того, в связи с процессами вредителей в Москве, визжала на страницах своей прессы об ужасах, чинимых безбожниками-большевиками.

Однако процесс Вольфа был состряпан не только грязными, но и неумелыми руками. Кинле предъявили список ста шести якобы прерванных ею беременностей. При проверке этих ста шести фамилий семеро из них оказались принадлежащими мужчинам.

Следователь, допрашивавший Вольфа, возмущался, как смел врач предписать женщине противозачаточные.

—  Это преступление, — говорил следователь.

—  Нет, это гуманность, — отвечал врач.— Она пролетарка, и у нее уже восемь человек детей.

—  Это преступление, — повторил следователь. — Может быть, в лице того девятого, который по вине ваших противозачаточных не родился, мы потеряли спасителя Германии.

Ответом на подготовку процесса была общественная буря протестов против §218. Не только коммунистическая, но вслед за ней и вся леворадикальная печать встала на защиту Вольфа. Газеты, пробовавшие замолчать процесс, платились падением тиражей.

Вольфу удалось вырваться из-под ареста, и он немедленно бросился в объезд городов с докладами о § 218.

Я слушал его в берлинском «Спорт-Паласе». Двенадцать тысяч человек наполняли зал. Ближе к трибуне люди стояли вплотную, а трибуна и стол президиума казались плотом на человеческой пучине. Вольфа и Кинле встретили цветами и криками. Слова оратора падали в совершенно перенакаленную массу.

—  Несмотря на параграф двести восемнадцатый, — спокойно говорил с трибуны Вольф, и слова эти, увеличенные до размеров пушечных ядер, радиогрохотом проносились над слушателями,— несмотря на запрет, в Германии происходит миллион абортов в год, из которых лишь шесть тысяч попадают в лапы суда.
Двадцать пять тысяч женских трупов складывается в год к подножью параграфа двести восемнадцатого. Это умершие от неудачного аборта.

—  Позор! — негодует зал. Негодует высоким женским голосом.

—  Восемьдесят тысяч женщин возвращается ежегодно в семьи изувеченные абортом.

—  Долой! — огрызается зал.

—  Говорят, будто параграф нужен, дабы не падал прирост населения. Не там ищут. В Советском Союзе, где аборты разрешены, прирост двадцать три на тысячу. А в Германии, где аборт запрещен, прирост вдвое меньше — двенадцать на тысячу.

—  Да здравствует Советский Союз! — отвечает зал.

—  Кричат о культур-большевизме, — продолжает Вольф, — а знаете ли вы, что в СССР на тысячу рожениц приходится только три случая родильной горячки, а в Германии, — слушайте, слушайте! — пятнадцать на тысячу. Пят-над-цать!


После митинга на улице я видел, как шуцманы били Вольфа резиновыми палками только за то, что он вышел окруженный группой слушателей.

В Южной Германии священники в проповедях удерживали прихожанок от посещения докладов Вольфа. Фашистские хулиганы бросали надутые воздухом презервативы женщинам, пришедшим на митинг, крича: «Это вам нужно!»

Вольф выступает перед рабочими одного из крупнейших металлургических комбинатов Рура. Рабочие там голодали так, что у детей ноги начинали становиться «мармеладными». Это те страшные мягкокостные ноги детей военных лет, когда за отсутствием жиров их питали только свекольным сиропом, по-немецки — «мармеладе».

Здесь шла неугасимая война между рабочими и фашистами, которые совершали налеты на жилища коммунистов. Здесь можно было встретить рабочих с шрамами от фашистских ножей за один только выкрик: «Да здравствует Москва!»

Аудитория была человек триста. В середине доклада пронеслась весть — фашисты громят квартиры, чтобы сорвать митинг. Оставленные патрули смяты. Аудитория сказала оратору:

—  Повремени, товарищ!

Триста сношенных тусклых рабочих велосипедов захрустели спицами по направлению к жилью. Атака была отбита, караулы утроены. Тогда аудитория в полном составе вернулась, заняла места и сказала оратору:

—  Продолжай, товарищ! Мы тебя слушаем.

Прошло несколько месяцев. Я сижу рядом с Вольфом на эстраде зала Заводов в московском ПКиО. Из-за дощатых стен зала слышна музыка, голоса гуляющих и удары волейбольных мячей. А в зале скамьи полны. Настороженное внимание, веселые глаза, вскинутые навстречу этому красивому, ладно сложенному парню из Германии.

—  Пусть товарищ Вольф расскажет про фашистов.

И Вольф начинает, к удивлению присутствующих, по-русски:

—  Товарищи, я скажу... — но языка на большее не хватает, и он продолжает по-немецки: — Вы знаете лейтенанта Шерингера? Это крупный фашист, посаженный в тюрьму за попытку фашистского переворота. В тюрьме он сблизился с коммунистами, стал читать Маркса, Ленина и в конце концов объявил о своем переходе под коммунистические знамена. Когда я делал доклад в городе Ульме, на митинг явился штурмовой отряд этого самого лейтенанта. Фашисты пришли, чтобы сорвать доклад. Их попросили об одном: в течение получаса спокойно прослушать факты и цифры. А когда эти полчаса прошли и штурмовикам дали слово, они взошли на трибуну под красные знамена, сорвали с рукавов свастики и заявили, что будут стоять караулом, оберегающим безопасность трибуны.

Фашисты затевают процесс против меня, — продолжает Вольф, — но они не рискнут довести дело до судебного разбирательства, ибо оно обратится против них.

Вольф был прав. Угрозы устроить процесс остались только угрозами.
Суд не состоялся. Был приговор без суда.

Этот приговор был приведен в исполнение штурмовиками Геббельса в тот знаменитый вечер, когда книги Вольфа легли в фашистский костер, и огонь, охвативший их, стал той лучшей рецензией, на которую может рассчитывать в наши дни писатель-коммунист.

Вольф ненавистен фашистам втройне: он коммунист, он еврей, он революционный писатель.

Когда коричневые гончие бросились за ним, его ждала месть за все — за «§ 218», за «Матросов из Каттаро», за «Монсовских ребят», за шерингеровскую дружину. Но он ушел от них на лыжах по мартовскому снегу пограничных гор.

Ушел ходким шагом ежедневно тренированного физкультурника, и «рокост» помог ему не задохнуться на этом бегу.

Эмиграция по-разному отзывается на писателях. Одни ее переживают болезненно и замолкают. Другие как бы теряют прицел и ищут темы на боковых линиях.

Если сравнить уход в эмиграцию с отступлением, то Вольф — это боевая часть, отступившая в самом блестящем порядке.

Я думаю, он и часу не потерял для своей работы. Пожалуй, в его биографии не отыщется таких наполненных самой отточенной, яростной и меткой литературной работой лет, как годы антифашистской эмиграции.
Именно в эти годы его пьесы приобретают широчайшую международную слышимость. Антифашистские пьесы Вольфа взрываются подобно хорошим гранатам.

«Трагедия Христиана Бетца» шла в Штутгарте изо дня в день. Она шла и в вечер, когда горел в Берлине рейхстаг, и на следующий день, вплоть до момента, когда в зал ворвались штурмовики и палками разогнали аудиторию.

Восьмого апреля (значит, через месяц с лишком) штутгартская полиция ликовала, выловив из реки Некара мешок, в котором оказалось триста экземпляров «Христиана Бетца», этой, как выразилась полиция, «провокационной вещи, прославляющей насильственное противодействие властям».

Это струхнувшие издатели пытались сплавить с фашистских глаз опасный груз взрывчатой литературы.

После первого представления «Матросов из Каттаро», еще в 1931 году, публика не расходилась из зала до двух ночи, хотя давно уже был спущен железный занавес.

—  Скажите им что-нибудь, чтобы они ушли! — взмолился к Вольфу директор театра.

Вольф сказал:

—  Товарищи! Надо не только рукоплескать, но и кое-чему выучиться. Например, научиться поступать не так, как «Матросы из Каттаро», а как матросы из Кронштадта!

На другой день малоосведомленный в географии и истории критик написал в газете: «Если вы, сударь, подразумевали под кронштадтскими русских матросов, это заявление может стоить вам головы».

И через два дня Вольф был арестован.

Пьесы Вольфа идут всеми театрами мира, как хорошие солдаты антифашистской армии. Фашисты знают цену его пьесам.

Когда весною 1935 года в Цюрихе, вблизи германской границы, театр поставил «Мамлока», фашисты забросали выходящую публику бомбами-пугачами и руганью.

Тринадцать вечеров они держали театр в осаде, так что даже полиция тихого города Цюриха вынуждена была стать лагерем у театра, чтоб охранить принципы демократии.

Площадь около театра напоминала военные маневры. Здесь были броневики, прожекторы и даже четыре гидранта. А фашистская пресса ближайших германских городов буквально задыхалась от бешенства по поводу «наглых проделок еврея-эмигранта», позволяющего себе издеваться над Третьей империей у самого ее порога.

Вольф ездил в Америку, где его пьесы идут на Бродвее и где его слова о неизбежной победе советской Германии были поддержаны рукоплесканиями пяти тысяч человек, присутствовавших на открытии первого всеамериканского писательского съезда.

—  Ты не можешь себе представить, — говорил Вольф после поездки, — до чего неизбежную социальную реакцию порождаем мы везде, где возникаем. Достаточно мне было появиться в магазине, в кафе, в холле гостиницы, и сразу присутствующие распадались на два лагеря: союзников и врагов,

Вольф возвращался в Советский Союз на океанском лайнере, где были и бассейны с морской водой для плавания.

Купающихся обслуживали специальные стюарды, вымуштрованные, движущиеся как на шарнирах люди с непроницаемыми физиономиями, ловящие каждое движение клиентов, которые, уходя, вручали им чаевые, принимаемые с корректным поклоном. Вольф выкупался, был вытерт стюардом и, уходя, протянул ему, согласно общему порядку, монету.

Но стюард не принял. Вольф спросил:

—  Мало?

Быстрым движением стюард поднял руку, сведенную в кулак, к плечу жестом «Рот фронт».

—  Отдать эти деньги в Межрабпом? — шепнул Вольф.

Стюард стремительно кивнул головой и снова застыл в позе непроницаемого автомата.

Во время плавания на пароход пришло известие о гибели самолета «Максим Горький».

Вечером в салоне шел обычный дансинг. Вольф же с оказавшимся на пароходе приятелем ходил по палубе, обсуждая катастрофу.

И вдруг их тихо окликнули из-за угла. То были кочегар и какой-то стюард, видимо только что с работы, — люди, которым на эту палубу вход строго запрещен.

Они узнали Вольфа, прочтя его фамилию в списках пассажиров, и пришли попросить его, едущего в Советский Союз, принять их соболезнование.

Кочегар сказал с величайшим негодованием:

—  Эти там, внизу, позволяют себе танцевать, когда сегодня разбился «Максим Горький»! Ну, ничего! Дождутся они!

А через день в каюту Вольфа постучал один из радистов парохода. Когда Вольф открыл ему дверь, он сказал только:

—  Слушайте! Они строят уже три новых!

Это был не коммунист и, по существу, человек чужой, которому никакого дела не было до куда-то, в дальние каюты, закинутого пассажира. Но он знал, что этот пассажир из Страны Советов, он знал, что у Страны Советов горе, и он пришел утешить этого человека, быть может бессознательно чуя, что это горе есть и его собственное горе.

продолжение - ОСКАР МАРИЯ ГРАФ