Товарищ Мартин
Помню суетливейший день мой в чинном закопченном Копенгагене, будто старая уютная мебель, куда я приехал читать доклад о колхозах и писателях.
Перст некоего газетного Вия уже указал на меня. Репортеры и фотографы пылко и послушно уже обрабатывали ничего им не говорящее! буквосочетание Т-р-е-т-ь-я-к-о-в.
Дело происходило днем, в полпредстве. Полпред, товарищ Кобецкий, . в который раз уже напоминает о часе свидания с писателями, высвобождая меня из клещей четырех интервьюеров.
Завинчивая перья без надежды получить ответ, уже на ходу задают: они привычное:
— Чем питается писатель в СССР?
— Как относится советская литература к ГПУ?
— Каков сенсационнейший случай в вашей жизни?
В соседней комнате незнакомые люди и звон кофейных чашек. Люди смотрят на меня, не одобряя за опоздание, но с вежливым оживлением, примеряя к зрительному впечатлению прочитанные строки из газетной, хроники.
Ладонь проходит цепь писательских рукопожатий. Они разные. Один встряхивает руку, словно микстуру. Другой отдергивается, будто куснув мягкою пастью пальцев. Третьи руки разрешают себя подержать, холодные и безвольные.
И вот рука — большая, уютная, она задерживается в рукопожатии, лишенная рывка, пассивности и нарочитости. И в рукопожатии этом возникает небольшая, но вся широкая и раскрытая вперед фигура. Широка выпуклая грудь, широк выпуклый лоб под прозрачным сиянием седоватых волос, рукою времени отодвинутых назад. Выпуклы раз навсегда изумившиеся глаза. Изваяна улыбка в углах рта, жесткие лезвия губ как бы сделаны одним врубом на этом большом лице.
— Мартин Андерсен-Нексе, — говорит он. И я перестаю себя чувствовать в Копенгагене, мне становится просто, как если бы я был в Москве.
Дания явно узка для его широко развернутых плеч. Дания явно мала для напористо выставленной груди и очень крепких локтей, тех локтей, которыми он, сын угрюмого каменщика, пробивался сквозь толкучки городских базаров и уличных скоплений и в те времена, когда из пастушонка стал сапожным подмастерьем в городских закоулках.
Есть бычья сила и бычье упорство в той коренастой походке, которой он совершил свое медленное, но обстоятельное восхождение на вершину славы.
Ему было два года от роду, когда Тьер расстреливал Парижскую коммуну. В это время в зарождающемся социалистическом движении Дания была энергичным и самым молодым отрядом. В дни расправ генерала Галифе родилась датская социал-демократия и газета «Социал-демократен», существующая до сих нор. Тогда эта газета была бедная, но у нее был свежий голос. Сейчас у этой газеты одна из самых богатых на континенте ротаций, на которой можно печатать многокрасочные картины и плакаты. Однако газета печатает закаты с рыбачьими лодками и букеты в вазах.
Ибо самое важное — чтоб рабочий жил смирно.
Забубённая, пьяная мастеровщина, нищающий датский ремесленник в те годы перерастали в пролетария. В первых слепых и наивных схватках с хозяевами в единстве ненависти своей черпали рабочие первую учебу солидарности.
С ростом пролетариата рос Андерсен-Нексе. Не было ни единой ступени, пройденной его классом, на которую он сам не ступил бы своей подошвой. Не было ни единого кровоподтека на теле его класса, который не багровел бы под его собственной кожей.
Он не сразу понял силу сплоченности. Его внимание долго приковывали незаурядные одиночки, умевшие вспыхивать протестом, эксцессом и проходившие одиноко, бесстрашно и презрительно сквозь жизнь, задыхающуюся в отчаянии или окаменевающую в тупое мещанство.
Многое роднит первоначальный путь Андерсена-Нексе с путем Максима Горького. Одинаково оба проходят от самых низов, сквозь тюрьмы человеческого общества. Одинаково обоими в юности владеет романтика смелого и цинического люмпена. Также оба в «притирку» знают те вещи, события и людей, о которых они рассказывают на своих страницах. Это удивительная зоркость неумолимых свидетелей, умеющих видеть самое страшное, чтобы об этом передать поколениям мстителей и созидателен.
Последняя книга Нексе «Малыш» — это автобиографическая повесть, аналогичная «Детству» Горького.
Жизнь обкатывает человека, как речной голыш. Об этой обкатке рассказывает Андерсен-Нексе. Он говорит о травмах детства, остающихся на всю жизнь:
— о месте подлинной казни и зловонной яме возле него, куда, по рассказам, сваливали тела казненных, но которая оказалась просто солдатским нужником;
— о драках рабочих с полицией, из которых отцы возвращались окровавленными;
— о детях, которые, заблудившись, пропадали. Школа уважала «настоящих мальчишек».
«Если прохожие просили показать дорогу, надо было запутать их, чтобы они пошли неверным путем. Если маляр ставил на тротуар ведро с краской, то было нашей священной обязанностью опрокинуть его мимоходом ногой, а детскую коляску, оставшуюся без присмотра, надо было столкнуть на мостовую, с опасностью, что она опрокинется и ребенок вывалится».
Мартину трудно было стать «настоящим мальчишкой». Он был слаб и болезнен с детства. Он был так золотушен, что однажды покрытые язвами губы приболели одна к другой и срослись, а отцу пришлось разрезать ему ротовое отверстие.
Главная книга его — «Пелле-завоеватель» — повесть о крестьянском мальчонке, делающемся мастеровым; мастеровой же перерестает в пролетария, и не просто в рядового классовых боев, а в командира-вождя, завоевывающего неорганизованную массу.
На три четверти путь Пелле — это путь самого Нексе. В этом огромное литературное счастье писателя, который может рассказать свою эпоху своей собственной биографией.
И.снова та же удивительная зоркость, тем более потрясающая, чем тоньше деталь:
«...Да, здесь пахнет мышами,— подтвердил Пелле,— травинки гнутся наружу, должно быть, старых мышей нет дома».
А вот молочница:
«...На толстых руках ее горели шрамы, точно татуировка. Это коровы захлестали ее хвостами во время последней дойки».
«...Матери возвращались с работы и кормили детей. Из подвала раздавался однообразный колыбельный мотив,— это пела Грета, укладывая спать свою тряпичную куклу. У настоящих матерей не было песен».
«...Хлеб дешевле всего, и все-таки они не могут иметь сколько надо.. Сегодня я сунул какой-то старушке хлебец, она поцеловала его и заплакала от радости».
«...Я встретил бога, на нем была казацкая одежда, сбоку висела нагайка... «Ты не принадлежишь к моим избранникам, пошел прочь»,— сказал бог и хватил меня по спине нагайкой».
В детали он — зорчайший. Но чем дальше от детали к общим очертаниям людей и событий, тем контуры становятся мягче. Многого не видно на горизонтах романа. «Пелле-завоеватель» кончается смутным видением:
«...Сотни тысяч рабочих Дании строят роскошный замок, и он (Пелле) его строитель.
Когда замок был выстроен, он повел при звуках гимна все несметное войско рабочих по длинным коридорам в лучезарные залы. Но залы исчезли, замок превратился в тюрьму, а они шли все дальше и дальше, без конца, и не могли найти выхода».
— Социал-демократия! Реформизм! — восклицали критики, выискивая клеймо, чтоб нелегко, отмывалось.
Социалисты в юности! Нексе были той силой, которая превращала вчерашнего одинокого буяна-забулдыгу в организованного пролетария.
На языке маленького Мартина «социал-демократ» означало, что отец-рабочий, доселе ходивший по воскресеньям в кабак и заканчивавший день дебошем, оставался дома с детишками, водя их гулять и читая им книжки.
Но отношение раннего Нексе к социал-демократии с годами становилось сложней и
натянутей.
Иногда их пути сближались, и казалось, что Нексе полностью приручен, даже взят на откуп своей ли датской или гораздо более мощной германской социал-демократией, обеспечивавшей в своих издательствах устойчивый спрос на его книги. Но история делала новый шаг, и путь товарища1 Мартина резко поворачивал в сторону, вызывая недовольство, иногда полубойкот, чаще попытку прижать рублем. Ему пришлось туго, надо было выворачиваться. И все-таки он предпочитал выворачиваться и перебиваться из пятого в десятое, чем изменить этому повороту, подсказанному ему верным инстинктом революционера.
Ведь реформистом он никогда не был. В безболезненное рождение бесклассового общества он не верит. Он травленый волк и недоверчивый драчун, он знает жизнь не из вторых рук.
Любят ли Андерсена-Нексе на родине?
— Нет,— отвечает мне датчанин.— Его не любят благочинные буржуазные литераторы.
Они не любят полнокровного плебея, вломившегося в литературу своей развалистой походкой. Они, воспитанные на изощренностях символизма, не могут ослабшими зубами разжевать его тяжелых кровяных литературных блюд.
Понтоппидан — вот их классик, расчисленный в синтаксисе, прозрачнейший в языке. А язык Нексе мутен, как река в весеннее половодье,— плодородно мутен. И ткань его насыщена словами и оборотами простонародья.
Но не только для этих чинных литературных нотаблей Андерсен-Нексе — человек, нарушающий удобную симметрию их литературного производства.
Я спрашивал представителей радикальствующей датской литературной молодежи, любят ли они Нексе. Они тоже ответили: «Нет». Для одних он старомоден, для других, быть может, недостаточно радикален.
В Дании у него нет того литературного резонанса, которого мы могли бы ожидать. Ну что ж, большие радиобашни, говорящие на весь мир, часто бывают не слышны у их подножия.
В чем дело?
Разве это первый случай, что большой писатель должен пожертвовать любовью ближних, чтоб завоевать любовь дальних?
В чем дело?
Он не зол, но шаг его, рассчитанный на долгий путь, увесист, на мозоли он наступать умеет, он бесцеремонен, ершист, остр на язык, замечания жестковаты, бьют в цель больно, его плебейская прямота и хмурая ирония для ушей деликатных могут отдавать бестактностью.
Когда умер король Христиан Девятый, Нексе был газетным репортером.
Вот что увидел он, получив задание описать настроение после смерти «горячо любимого» короля.
Он увидел колбасника, который обложил свиную голову в витрине венком черных кровяных колбас.
Господ в цилиндрах, которые вели элегантную собачку с траурным бантиком. И вдруг собачка зафлиртовала с громадным ординарным псом, придя в резвость, явно нарушающую респектабельность траура, и господа долго отгоняли ее тросточкой от пса.
Эти рассказы раздражали буржуа. Но они же упрочили за Нексе славу прекрасного и едкого рассказчика.
Его побаиваются. Может задрать. И в то же время к нему тянет. Особенно эта бестактная резкость притягивает рабочих.
Молодой датский журналист рассказывал мне, как в замок Эльсинор, место, где, по преданию, жил Гамлет и где туристам даже показывают могилу Гамлета,— в действительности же могилу любимой кошки одного из владельцев замка,— ехал цвет датского писательства на шекспировские торжества.
Писатели группировались на верхней палубе вокруг златоустейшего критика с мировым именем. То был Брандес. Но в это же время на палубе третьего класса появился человек в простой широкополой шляпе, в потертом мешковатом костюме. И сразу начался переход писателей верхней палубы туда, где стоял человек, красноречие которого было угловато, как работа каменотеса, но зато все, что он говорил, стоило запомнить.
Как он зубаст, этот молодой старик. Впрочем, слово «старик» надо отбросить в применении к этому человеку, цветущему мужественностью. Ему шестьдесят пять лет, его последнему ребенку два года. Он гордится обилием своих детей. Смеется: это привилегия пролетариев.
Пролетарий ведь по-латыни значит — «богатый потомством». У него уже внуки есть старше этого последнего сына. И по-молодому глядят его изумленные шестидесятипятилетние глаза на солнце, на детей, на женщин.
Дети — это радость, но дети — это же и разбухающий бюджет, а значит, надо много работать, напряженно беспокоиться и надо много печатать. А отсюда постоянная тревога — не разучился ли писать?
После «Пелле-завоевателя» — связанный с ним творческой преемственностью роман «Дитте — дитя человеческое». Повесть о батрачке, умершей, не увидав жизни.
Третьей книгой должен быть роман о детях Пелле и Стины.
Им суждено войти и социализм. Местом действия этой книги будет Советский Союз.
Об этом Андерсен-Нексе говорит часто, упорно, глубоко.
В 1922 году Нексе поехал в Москву. На одной из германских границ его арестовали. Выручил его таможенник, услыхав фамилию Андерсена.
— Как же, как же,— сказал он,— господина Андерсена да не знать? С большим удовольствием в детстве читал ваши сказки.
Таможенник был старше Нексе лет на пятнадцать.
О его пребывании в Москве мне рассказывал товарищ Кобецкий, встретившийся с ним на IV Конгрессе Коминтерна.
Нексе в московском общежитии чувствовал себя как рыба в воде. Грозное слово «ВЧК», сбившее с позиции самых благорасположенных к Советскому Союзу людей, Нексе воспринял как естественнейшее учреждение пролетарской диктатуры.
Детская колония ГПУ в Самаре выбрала его почетным шефом. Он решил поехать. Проводников не было. Поехал сам, не зная почти ни слова по-русски. В Москве сказал в билетную кассу: «Самара», в Самаре заявил извозчику: «Вечека». Извозчик привез его в Губчека. Там все спали. Нексе долго стучал, никого не добился, рассердился, поехал сам колесить по городу, нашел свой детдом. Ребята вскарабкались на него. Начался невероятный разговор. Ребята тыкали ему в нос опорки. Нексе разобрался в вопросах. Он пошел на рынок, купил шестьдесят пар валенок (а ведь он не из щедрых) и обул ребят.
Вернувшись в Москву, он предложил Государственному издательству, чтобы весь его советский гонорар уплачивали этому дому. Время шло, дом расформировался, гонорара не платили, но до сих пор любит товарищ Мартин вспоминать об этой поездке своей в Самару.
Вернувшись в Данию, написал сочувственную статью о Советском Союзе. Объяснил — да, стране тяжело, но виноваты враги. Но вот она, партия, подымающая и сплачивающая нас, бедняков, говорил он с гордостью о большевиках. Может быть, наша бедность тех времен особенно, роднила советскую жизнь с ним, знавшим горечь нищеты.
На него обрушились побывавшие в РСФСР датчане:
— Тебя обманули. Это все декорация.
— Что значит обманули? — озлился Нексе.— Вы пишете — голод, террор, расстрелы, отчаяние. А вот я проехал за свой счет путь Ленинград — Москва — Самара. Я видел миллионы людей. Они были бодры и веселы. Неужели они представлялись ради меня одного? Но даже если «бандиты»-большевики сумели ради меня одного сорганизовать комедию на всех станциях своей страны, значит, они гениальные организаторы. Значит, они добьются, чего захотят.
Впечатлению от своего свидания с Советским Союзом он остался верен на всю жизнь. И даже после, вновь сближаясь с социал-демократами и огрызаясь на датских коммунистов, он никогда, ни разу, ни одним словом не выступил против Советского Союза.
Гитлеровщина вымела книги Нексе с германского рынка, он снова приехал в Союз, уже в третий по счету раз. Он был на Беломорско-Балтийском канале.
Вернувшись, сказал:
— Когда-то я писал, что советским рабочим живется лучше, чем безработным в капиталистических странах. А теперь скажу — ни одному рабочему Запада не живется так хорошо и полно, как советскому. I
Но это не значит, что Нексе аллилуйствует. Ирония не покидала его и во время путешествий по Советскому Союзу. Так, о первом путешествии он написал: «Во всей Москве не мог найти свежего яйца. Видимо, даже куры занимаются саботажем и несут гнилые яйца».
Может быть, только с детьми говорит он тоном равенственного уважения. В чьем творчестве ребенок окружен более пристальным почетом, чем у Нексе?
Но особое, ни с чем не сравнимое, бережное уважение есть у товарища Мартина к Ленину.
Может быть, в Ленине ему предельно импонирует ясная до конца логика, эта прозрачность мысли, которой так часто не хватало зоркому, но эмоционально возбужденному и часто рассыпающемуся мелочью эпизодов Андерсену- Нексе.
Ленина он увидел на IV Конгрессе Коминтерна.
Ленин на конгрессе выступал в предпоследний раз перед болезнью.
Весь вид его говорил: что-то неладно. Обычно он выступал в пиджаке, в галстуке, а тут вышел одетый в непривычный френч. Обычно Ленин светился гармонией воли и действия, а тут проступала какая-то судорож-ость, беспокойство, оглядка. Видно было, что говорить ему стоит величайшего напряжения. Когда он окончил речь, на лицо его опустилось выражение смертельной усталости.
В этот момент Нексе встревоженно схватил товарища за руку и сказал:
— Ты видел? Это рука смерти.
Нексе — газетчик. Нексе знает силу локтей. Немножко напористости — и он мог бы встретиться с Лениным для беседы в дни конгресса. Но он этого тогда не сделал, быть может, потому, что поберег Ильича.
На много лет позже, когда в день шестидесятилетия Нексе датские радикалы решили почтить его юбилейными торжествами, Нексе произнес речь о Ленине, большую, страстную, резкую, как о подлинном вожде трудящихся. А было это в дни, когда усиленно кричали об охлаждении Нексе к Советскому Союзу.
Чтоб замазать выступление о Ленине, газетчики из «Социал-демократен» придумали трюк.
«...Юбиляр,— написали они,— с большой похвалой отозвался о Левине».
Маленькая подмена буквы — и имя Ленина было превращено в имя малозначительного датского писателя.
Но разве можно мелким пакостничеством запятнать большие имена?
Как ни копошись, как ни злословь вокруг подошв большого человека, все равно голос его слышен далеко, в первых шеренгах антифашистской борьбы.
Все равно — шелухой опадают сомнения, промахи, извилья путей, срывы, мелочности трудного датчанина Андерсена-Нексе, и тем отчетливей, родней пролетариям мира встает облик одного из родоначальников искусства пролетариата, товарища Мартина.
