ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
ФЕВРАЛЬСКИЙ ПЕРЕВОРОТ
"На плацу стреляют"
В первую минуту не поверилось. Однако, встал, подошел посмотреть.
Окна нашего так-называемого «штаб-офицерского» флигеля Николаевской Военной Академии выходили, по заднему фасу, на Суворовский плац, по ту сторону которого, за высокой стеной, через улицу, тянулись Преображенские казармы, временно занятые запасными баталионами Волынского и Литовского полков.
Но из окон ничего необычного не было видно. Погреб. Караулка. Поленицы дров. Заборы. Застыло на веревках развешанное белье. Плац, насколько хватает кругозору, — пуст: более пуст, чем обычно в ранние утренние часы, когда академики торопятся в манеж на первую верховую смену.
Я накинул шинель и вышел. Двойные тяжелые двери под'езда были приперты. Непривычно всклокоченный, ставший суетливым и вертлявым швейцар переминался на площадке.
— Лучше бы не ходить, ваше высокородие, стреляют. Казначей вышли — вернулись. Как за угол завернули, так по ним это — бах, бах, из пулемета что-ли, или как...
— Да что, в самом деле! Кому здесь стрелять?
Поистине. Ведь весь этот район города, по линии: Литейный — Бассейная — Суворовский, и дальше до Невы, заполненный казармами, военными учреждениями, госпиталями и складами, являлся настоящим «военным городком», который мы, работники революционных военных организаций, еще в далекие ныне девятисотые годы, при расчислении проектов вооруженного восстания, не надеясь на присоединение гарнизона, привычно считали естественным, так сказать, редюитом правительственной обороны, — последней и сильнейшей городской позицией правительственных войск. Именно потому, что здесь сосредоточена такая масса воинских частей: кавалергарды, конвойцы, 9-й запасный полк, жандармский дивизион, конная артиллерия, 1-я гвардейская артиллерийская бригада, преображенцы, гвардейские саперы, 18-й саперный баталион, Военная Академия, офицерская кавалерийская школа, и многое множество мелких команд... Опыт восстаний учит, что в районе своих казарм — тем паче в самих казармах — войска дерутся гораздо упорнее и охотнее. И теперь, в февральские дни, когда по всему городу, не исключая и центральных кварталов, невозбранно уже перекатывались волны народных толп, — здесь, в нашем «военном районе», очерченном колючею проволокою штыковых застав — было тихо: ни одного мятежного вскрика на улице, ни одной демонстрации. . .
И не далее, как вчера, обходя его в самый разгар демонстрации на Лиговке, на Знаменской, на Литейной — всюду видел я тесно-надежно сомкнутые спины заслонявших «редюит» рот. Вчера в первый раз стреляли по толпе на Невском. И после залпов народ схлынул с улиц, как всегда. Оттуда — выстрелов не было. Не было боя. Кто же мог и какой силой сегодня прорваться на плац?
И вдруг, словно молотом, ударило неожиданное, невероятное, но все сразу, звуком одним раз'яснившее слово, тихим шопотом:
— Сказывают, волынцы взбунтовались.
Волынцы ?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как только открылась дубовая, тяжелая дверь, сразу же явственно слышно стало беспорядочное, в перебой, хлопанье ружейных ударов. Оно казалось приглушенным, далеким. Подойдя к углу флигеля, я увидел, у входа в академическую канцелярию, через двор, с десяток дворников и служителей, жавшихся у стенки, жадно и испуганно смотря вглубь двора, на противоположный конец плаца. Там, далеко, у манежа и конюшен нашего эскадрона, у раскрытых ворот, выводивших к казармам волынцев, — сталкиваясь, собираясь в кучки и рассыпаясь снова, маячили, взмахивая руками, маленькие серые фигурки. Взблескивали стволы.
Кто-то там, у стены, поднял ладонь, предупреждающе и несмело. И тотчас почти (случайность?) — цокнула где-то у ног, задорно и озорно, по заледенелым булыжникам, на излете, шальная пуля.
Не успел я пройти половину расстояния, отделявшего наш флигель от главного корпуса Академии — стоявшие у стены внезапно шарахнулись и, толкаясь, стадом бросились в под'езд. Оглянулся: направо за церковью, где тянулись почти до самого манежа сосновые и березовые штабели, — пригибаясь к земле, припадая в ямы, за сорные кучи, за дрова,
бежали, ползли солдаты: без фуражек, иные без шинелей, в одних расстегнутых мундирах. Стрельба за дальней оградой, на Парадной, усилилась. Я вошел в опустелый академический под'езд.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В прихожей канцелярии, писаря и чиновники тесной толпой обступили четырех гусар нашего эскадрона и человек шесть запыхавшихся, тяжело дышавших преображенцев. Вахмистр, отрапортовав, рассказывал, уже «своими словами», дежурному штаб-офицеру:
— Пришли кучей: Шабаш, ребята, выходи на улицу. Люди вышли, как были, ни винтовок, ни шашек не взяли. Патронов — те-то — искали, не нашли. А цейхгауза не тронули.
— Пьяные? — кривит губы полковник.
— Никак нет. В себе народ, как есть.
— Эскадрон весь вышел ?
— Все, без спору, окроме нас четверых.
— Ну, спасибо за службу. Куда же нам вот преображенцев девать ?
Раз'яснилось: когда волынцы вышли и двинулись снимать соседние баталионы, ближайшая к ним команда преображенцев, накануне бывшая на усмирении, разбежалась, опасаясь расправы. К ним присоединились и те — волынцы, литовцы, преображенцы, — что вообще «напугались скандалу», как об'ясняли они нам потом в академическом подвале. «Статочное ли дело: господ офицеров, слова не говоря — до смерти. . . За это ведь отвечать надо».
Беглецы бросились на наш плац, сначала в манеж, а затем, когда волынцы и литовцы ворвались в ворота, — дальше к Таврической и Суворовскому музею.
Часть укрылась в здании Академии, куда, до них еще, «спаслось» несколько офицеров тех же восставших полков.
— В подвалы их, что-ли?
— Надо с осторожкой, — говорит вахтер Платоныч, поводя лисьим, рыжим, словно вынюхивающим лицом. — Найдут, разнесут всю Академию. Лучше бы в типографию, в бумажную кладовую.
Затесавшийся сюда же метранпаж, высовываясь из-за припомаженных писарских голов — протестует визгливым фальцетом: и прятаться в кладовую плохо, и вход в типографию прямо с плаца. Но Платоныча привыкли слушать в делах хозяйственных: преображенцев сдают метранпажу — для размещения за бумажными кипами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В профессорской сумрачно, до жути. Даже ходят тихо, сдерживая звон шпор. Нахмуренные. Все молчат. Только один из самых древних наших генерал-лейтенантов бубнит, тряся седыми бакенбардами, упрямо, словно споря, хотя никто ему и голоса не подает:
— Пустяки. Вернутся. Вернутся и покаятся. Куда им идти?. . А? Вот именно: куда им идти?
И в шестой раз нажимает кнопку звонка в офицерское собрание:
— Что же они там .... гм .... чаю не несут ?
Чиркая по паркету сбившейся на каблук шпорой, быстро и взволнованно входит дежурный офицер.
— Преображенцы подняли на штыки Богдановича.
Кто-то перекрестился. Заведующий хозяйством, младший из нас и по кавалерийски откровенный, хмуро оглядывает осевшие по всем углам генеральские плечи:
— Ну-с, если найдется у них теперь прапорщик с головой — наделают они дела...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пойти было некуда.
Революция застала нас, тогдашних партийных людей, как евангельских неразумных дев, спящими.
Теперь, через пять лет, непонятным кажется, как можно было в наростании февральской волны не почувствовать (не говорю уже «осознать») надвигавшейся бури: ведь к этим дням многие из нас готовились годами — долгими годами царского подполья, напряженной, жадной, верящей мыслью. . . И когда пришла, наконец, она, — долгожданная, желанная:
— Некуда было идти.
Уверен: когда исполнятся времена и сроки, и станет на очередь «история февральской революции», — найдутся очевидцы и участники, которые засвидетельствуют о прозорливости каких-нибудь комитетов, о каких-нибудь совещаниях, и за взмывами рабочей и солдатской «толпы» постараются привычным жестом историка подставить фигурки каких-нибудь «героев». Так было, так будет. Ведь даже по горячему следу, — когда тотчас, после переворота «Союз офицеров 27 февраля» попытался установить ход событий, запросив по полкам участников февральского восстания, — мы получили на вопрос о том, кто первый вывел Волынский полк — семь заявлений — семи приписавших себе этот начальный для февральского переворота акт. Семь описаний выхода волынцев, ни в чем почти не сходных друг с другом. Поставленный в необходимость (по должности тов. председателя Союза) — разобраться в семи свидетельствах этих, — я успокоился на уверенности, что полк вывел, в действительности, кто-то восьмой, безымянный, — заявления нам, как и должно было ожидать, не приславший.
И это было в дни, когда переворот, во всех подробностях своих, еще жил перед нашими глазами, когда можно было проверить каждое слово. Что же будет писаться через годы, когда уже мохом поростут могилы февральских убитых...
Но на деле — кроме кружков, варившихся в собственном соку или, еще того хуже, в военно-патриотических восторгах, социалистические партии тех дней не имели ничего. И пойти было некуда...
На улицу ? В «очевидцы» ?
Дома — найдут скорее.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Суворовский плац остался водоразделом. «Передовые части противника» — несколько солдат с винтовками, без подсумков и даже поясных ремней, в расстегнутых шинелях — дошли только до караулки — на полпути от Манежа к главному зданию Академии: в самое здание не заходил никто. Профессора и слушатели разошлись по домам, сдав, в большинстве, шашки на хранение в Академический музей, так как получено было известие, что на улице разоружают офицеров.
Стрельба на Парадной и Кирочной смолкла: уже часа три не слышно было ни одного выстрела. На Суворовском попрежнему было безлюдно и тихо, и попрежнему, перед самыми нашими окнами, на углу проспекта и Таврической, у Сберегательной кассы (в помещении которой сегодня в ночь — упорно говорили в Академии — состоялось революционное совещание, на котором был «сам» Керенский) — стоял, переминаясь, зазябший Преображенский пикет.
Только около часу дня зазмеились по тротуарам, просачиваясь от Невского и Бассейной, вереницы прохожих: здесь, там, — у ворот и под'ездов стали накопляться кучки, настороженные, ждущие. Мелькнули, наконец, первые солдатские шинели. Солдаты шли вразброд, без оружия, отжимаясь к стороне и словно стесняясь любопытных взглядов останавливавшихся, обертывавшихся к ним прохожих...
К пикету подошла смена. По уставному. Солдаты подтянулись, построились. Разводящий отдал команду.. . Но в тот же миг кругом сгрудилась, неведомо откуда, сразу наросшая толпа. Заслонила. И когда она рассыпалась снова — пикета уже не было: двое «вольных» вели под руки, махая шапками, молодцеватого ефрейтора с георгиями, а над головами расходившихся — победными трофеями взметывались отданные винтовки.
Словно ждала этого улица. Ожила, затопотала сотнями ног. Закружились, засвистали целыми роями высыпавшие из переулков, из-за ворот на мостовую, на самую ширь улицы — подростки. Перехватили одинокого, уныло тянувшегося извозчика, с двумя седоками: военным врачем и штатским. Кричат в перебой. Врач встает в санях, с трудом протаскивает сквозь прорез пальто жиденькую погнутую железную шашченку, отдает толпе и сам что-то кричит и смеется. Толпа отвечает радостным гулом, расступается, и извозчик трусит дальше.
Бичом стегнул по напрягшимся нервам пронзительный, дерзкий, долгий автомобильный гудок. Мгновенно разбрызнулась по тротуарам шумевшая посреди улицы, на трамвайных рельсах, летучая сходка и — стоголосым победным ревом дрогнули стекла: крутым виражем, сворачивая с Суворовского на Таврическую, проносится под нашими окнами синий, императорскими золотыми орлами на дверцах тускло мигнувший лимузин, с красным, бешено бьющимся о древко флагом у руля, весь переполненный вооруженными. Матросы Гвардейского экипажа. Кричат. Машут.. . За первым почти тотчас второй, такой же нарядный и страшный.
А навстречу, уже от Таврического, грузно и грозно, еле ворочая цепями передач, проползает грузовая платформа, вся ощетинившаяся штыками. Солдаты, рабочие, студенты, женщины... Передний ряд, навалившись на плечи шофферов, держит ружья на изготовку.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Весь зачернел людьми Суворовский проспект. В Заячьем переулке, на-перекосок от Академии, идет митинг. Выпряжена ломовая телега, и с нее, высясь над головами, пошатываясь на зыбком помосте, сменяют друг друга ораторы — в картузах, шапках, котелках и просто длинноволосые... Прошли с Таврической, шаркая туфлями по снегу, в арестантских халатах, кучкой, — десятка три женщин. На Суворовской рассыпались: прощаются... Из наших ворот, попрежнему без шапок и шинелей, крадучись, выбираются на проспект, вмешиваясь в толпу, спасавшиеся у нас преображенцы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Жена возвращается из города: всюду то же. Автомобили и толпы. Разбит арсенал. Говорят, одних браунингов разобрали по рукам несколько десятков тысяч. Стрельбы по улицам много, но все зрящая: палят больше подростки — у них у всех почти револьверы...
«Видел женщин ? Уголовные из Литовского. Тюрьмы открыты».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А на углу бурлит мертвой зыбью на месте густая, радостная, все наростающая толпа...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Затаившись за выступом дома — резко, во весь свист подал сигнал подросток. Оглянулись на Таврическую: все разом. И хлынули, давя друг друга к панели; буравя отбегающую толпу, пробираются вперед, щелкая затворами, вооруженные... Студенты, рабочие... Рассыпаются в цепь поперек Таврической.
Но снова кто-то кричит и машет. И снова — возбужденно, призывно колышась, отзывается толпа. Дула опускаются. К цепи, на раскормленном могучем, ширококостном караковом жеребце, горяча его, под'езжает солдат артиллерист, салютуя широкой блестящей офицерской шашкой.
— У-ра-а-а!
К солдату теснятся. Придерживаясь за стремя, вприпрыжку провожают его сквозь толпу ребятишки. Взлетают вверх шапки. Исступленно палят в воздух на тротуарах подростки. Медленно, пляшущим шагом едет солдат, красуясь, выгибая шею коню мундштучным железом...
Должно быть, выступила гвардейская артиллерия. ..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вечереет. Тише на улице. Таврическая запружена людьми: тянутся ко дворцу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дрогнул в кабинете телефонный звонок.
«Товарищ Мстиславский? Говорит Капелинский»
Капелинский — меньшевик-интернационалист. Секретарь петроградского союза рабочих потребительных обществ, председателем правления (а затем тов. председателя Совета) которого я был в военное время, между прочими делами. Он был арестован месяца полтора-два назад, при ликвидации рабочей группы центрального военно-промышленного комитета, лидеры которой — Богданов, Гвоздев, Бройдо были в то же время наиболее активными работниками правления и нашего союза: по связи с ними, был «приобщен к лику» и Капелинский.
Раз он на свободе — значит «Крестов», действительно, нет.
— Сейчас же приходите в Таврический, комната № 13. Ну, дождались, кажется! Смотрите только: скорее.
— Иду.
Вешаю трубку. Иду собираться. Штатское пальто поверх френча: прикрыть погоны от недоразумений на улице.
Опять трещит звонок:
— Это я, Капелинский. Может быть, прислать автомобиль ? Мы ведь сейчас не как-нибудь.. .
— Не стоит: тут два шага.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Темным кажется приземистый, распластавшийся по земле Таврический дворец, — хотя весь он, от окна до окна, горит огнями; зловеще светится на тусклом ночном небе его стеклянный купол. На площадке перед дворцом и на улице — трещат костры. Грузовики, автомобили, толпы солдат и вольных. Море голов — во все стороны, куда ни взгляни. Справа, слева, из-за насупленных, тесно обступающих нас домов и труб, поднимаются к небу крутыми, колыхающими извивами багряные столбы.. . Горит Окружный Суд, горит Жандармское Управление на Тверской, горит каланча на Старо-Невском.
У ограды и, в особенности, у под'езда дворца сильные солдатские караулы. Вход — только по мандатам заводов и воинских частей и специальным пропускам. Но проламываются в давке и «безбилетные». Проламываюсь и я.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«13-я комната. Направо по коридору».
Сворачиваю и натыкаюсь на Соколова, — известного всему политическому Петербургу, «Николая Дмитриевича», защитника по революционным делам и всегдашнего устроителя всяческих общественных совещаний. Он ухватывает меня под руку. «Идемте скорее, собрались делегаты от восставших полков, надо организовываться, надо действовать. Часть войск осталась на стороне правительства, в городе идут уже бои».
Делегаты (один вольноопределяющийся, один фельдфебель, все остальные — простые рядовые, «бородачи») чинно сидят вдоль стенки, без оружия. Соколов спрашивает, что нужно нам для «штаба».
Прежде всего, план Петербурга.
— Откуда его возьмешь ?
— Из Суворинского «Всего Петербурга»: здесь в Думе где-нибудь наверное есть.
Соколов уносится (всегда быстрый, сегодня он — точно на крыльях) искать план. Мы начинаем, взаимным опросом, выяснять обстановку.
Нельзя сказать, чтобы она была особо радостной — со «штабной» точки зрения. Правда, численно — на стороне восстания безусловное большинство. Прилегающие ко дворцу «военные кварталы» поднялись целиком — только о 9-м Запасном кавалерийском сведений нет: человек 15 конных этого полка здесь, во дворе Таврического; но что со всем полком сталось они не знают. Кроме волынцев и литовцев вышел гвардейский экипаж, вышли егеря, павловцы, лейб-гренадеры, московцы, Преображенский баталион (что стоял на Кирочной, о втором, — на Миллионной, — ничего не известно), саперы, гвардейские артиллеристы. Только учебные команды большинства названных полков остались в казармах, отсиживаются и даже отстреливаются при попытках «вольных» проникнуть за ворота. Нет финляндцев: по некоторым сведениям они не примкнули и держат Тучков мост, часть Васильевского Острова и Петербургской Стороны. Конные полки и казаки либо нейтральны, не выходят из казарм, либо у Хабалова. Петропавловская крепость молчит, но не за нами: на стены выставлены полевые орудия, наведены на мост, но огня не открывают. Флотские экипажи на Крюковом Канале заперты в казармах, казармы оцеплены, так что матросы едва ли знают даже толком, что на самом деле в городе делается. Нет военных училищ, нет пеших дружин, расквартированных по окраинам... ну, да ополченцы наверное покидали уже ружья...
Сколько войск у Хабалова, какие именно части и где они — в точности не знает никто. На Сенатской площади какие-то войска в строю: пехота, эскадрона два кавалерии, батарея: очевидно, не наши, так как «наших» — в строю нет, ни единой роты — все распылились. На Дворцовой — тоже войска: там, повидимому, главная квартира Хабаловцев. Морская — за ними, но телефон, видимо, нейтрален, так как отвечает на вызовы с Таврической. А может быть, это и нарочно делается, для осведомления: ведь свои сведения «они» могут передавать по военно-полицейским проводам...
Что делается на вокзалах — неведомо.
Если к сведениям этим приложить трафаретный военный масштаб — положение наше катастрофично. Правда, Хабалов сделал коренную, грубейшую ошибку, оттянув свои войска в самый центр города, т.-е. дав «мятежу» охватить их со всех сторон, вместо того, чтобы вырваться как можно скорее из «заразной зоны» за городскую черту, притянуть подкрепления и, изолировав «очаг мятежа», каковым сейчас является Петербург, перейти затем в планомерное концентрическое наступление. Такой метод действий давал правительствам в прошлой истории восстаний неизменно твердый и быстрый успех. В городе же революционная атмосфера разбивает правительственные войска вернее всяких баррикад... На нее, и в нашем случае, приходилось возложить все надежды. На... «стихию». Только.
Но... подлинно ли в городе революционная атмосфера ?.. И вспомнил утренних преображенцев, вспомнил толпы безоружных солдат, бродящих по городу, палящих в воздух подростков и беспутно мечущиеся по улицам автомобили. Если бы у нас была хоть одна спаянная, сохранившая строй часть... Ни артиллерии, ни пулеметов, ни командного состава, ни связи. Из офицеров, кроме старшего лейтенанта Филипповского — старого товарища по эс-эровской военной организации еще девятисотых годов, пришедшего минут через 15 после меня, — во дворце нет никого. Был какой-то капитан стрелкового армейского полка, послушал, послушал нашу сводку, покачал головой и пошел...
— Пропадешь тут с вами... Как кур во щи...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Днем попытка Хабалова продвинуть какие-то части, против волынцев, к нашему «городку» разбилась о задержавшие движение уличные толпы: действовать оружием офицеры не решились. Но на ночь толпы разойдутся, не будет на пути живых — пусть безоружных, но восставших, подлинно восставших — рабочих застав. Останется войско против войска. И в поединке этом — на нашей ли стороне сила?
В ночь правительственные войска должны перейти в наступление, если там, в том стане, хоть у кого-нибудь голова на плечах. Конечно, Хабалов только покроем штанов похож на Галифе и больших военных талантов за ним не числится: но в штабе-то у него может же найтись «прапорщик с головой». А если найдется, — с чем встретим мы неприятеля ?
Дворец заполнен солдатами. Но пытаться сорганизовать их и вывести в строй, — отказываются сами же депутаты. Люди измаялись за день, большинство не ели с утра.
«Только на свету, народом держатся...»
Оторвать их от этого «света и народа», двинуть в жуткую мглу улиц, в сумрак застылых пустых вокзалов, выслать их в разведку, сторожевое охранение — лучше не пробовать.
— «Зря и их, и себя бередить», — качают головами депутаты. — «Измаялся за день солдат. Опять же, для многих непривычно, так-то, налегке, без присяги...»
Да и сами депутаты определенно тянутся от «штаба» к «Совету Рабочих и Солдатских Депутатов», заседание которого должно вот-вот открыться в соседнем с нами зале. Иные так и говорят: «мы не к вам, мы в Совет посланы». Та же тяга — к «свету и народу». Да и накипело у них, хочется других, не военных слов.
Что же, может быть, они и правы...
А все же надо ударить на Хабалова раньше, чем он ударит на нас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наша комната понемногу заполняется собирающимися на заседание Совета... В соседней комнате уже не продохнуть. Много рабочих, но много и интеллигенции, различных «левых» оттенков, и просто даже «корреспондентов». «Рабочая группа» вся налицо: ей, вместе с социалдемократическими депутатами Думы — Скобелевым и Чхеидзе — естественно первый голос: они — хозяева. Из «крайних левых» вижу только большевика Шляпникова и эсэра Александровича, да двух-трех «по конспирации» знакомых рабочих.
Перебегает от группы к группе распорядителем кажущийся Соколов; разлетающиеся от порывистых движений фалды его распахнутого сюртука кажутся особо нелепыми в этой напряженной обстановке. (План, к слову сказать, он нам принес — чуть ли не из кабинета «самого» Родзянки).
Нас просят перейти: под «штаб восстания» отведены комнаты № 41 и 42 — в противоположном крыле дворца: кабинет товарища председателя Государственной Думы (Некрасова) и смежный зал. Туда будут направлять и сведения и людей, особенно офицеров... буде таковые явятся...
Но войсковые депутаты уже вмешались в толпу ожидающих открытия заседания Совета; иду один в Некрасовский кабинет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Просторная, пустая комната. Ярко, во всю гроздь своих лампочек горит люстра. За письменным столом, под стоячей, тоже зажженной лампой, — Керенский, в сюртуке, со с'ехавшим на бок галстухом, подписывает подаваемые ему кем-то, незнакомым мне, в пиджаке и косоворотке, бумажки, — отчетливо с размаха прищелкивая их штемпелем пропуска.
Мы пожали друг другу руки. Я сел насупротив, на свободный стул.
Человек в косоворотке принял последнюю бумажку и вышел.
— Ну, что, Сергей Дмитриевич, мы, кажется, дожили-таки!
Он порывисто и весело встал, потянулся весь вверх, словно расправляя затекшие члены, и, вдруг расхохотавшись, задорным мальчишеским жестом хлопнул себя по карману, засунул в него руку и вытащил старинный огромный дверной ключ.
— Вот он где у меня сидит, Штюрмер. Ах, если бы вы только видели их рожи, когда я его запер!
Снова принесли на подпись пачку пропусков. Керенский подписывал, не читая, размашисто расчеркиваясь и продолжая рассказывать об аресте Штюрмера. «Что было с Родзянкой! Ведь он совсем-было расположился принять его в родственные об'ятия»...
Вошел Некрасов — как всегда непроницаемо-благодушный, медлительный, округлый, глянцевитый и прочный. Улыбнулся, поздоровался, сказал пару незначительных фраз и увел Керенского за собою.
В соседней комнате гудели голоса. Открыв дверь, я увидел Филипповского, окруженного десятками двумя офицеров разных родов войск, по преимуществу прапорщиков. Молодые, радостно возбужденные лица... Начало, стало быть, есть.
Быстро развёрстываемся. Филипповский принимает на себя комендатуру Таврического дворца и с частью офицеров приступает к подготовке его обороны, «на случай»... Мне приходится заняться действиями вне дворца, в городе...
Среди явившихся во дворец офицеров — «местных», здешних нет ни одного: все — фронтовики, прибывшие в Петербург в отпуск или командировку. Поэтому связи с полками у них нет. Тем не менее, при их помощи, формирования начинают как будто налаживаться. Действуем так: офицер получает задание, идет к солдатам, скопившимся в залах дворца, или даже на площадку перед дворцом и вызывает охотников: «Вандейская система» — так во время Вандейского восстания действовали роялисты. Этим способом удается составить и выслать прежде всего команды на Николаевский и Царскосельский вокзалы и разведки — по главнейшим направлениям. На дальние вокзалы пока не посылаем — все равно не дойдут... С Финляндского совершенно неожиданно звонит военный врач, по собственной инициативе занявший его еще днем со сборным отрядом из солдат и рабочих. Доносит: в районе тихо. Однако, просит подкреплений: такова сила «традиции».
Подбирается ударная группа под командой поручика Петрова — помнится, стрелка — с тремя георгиями и золотым оружием. Смелый, крепкий, — смотреть радостно. Он привел с собой в Таврический целую команду, с которой, еще в прошлую ночь, т.-е. до выступления волынцев, перестреливался до самого утра с Павловской учебной командой, через Марсово поле, залегши на Лебяжьей канавке, что у Летнего сада. Команда эта быстро обрастает людьми, и когда мы получаем первое тревожное известие об обратном занятии противником арсенала, — мы имеем уже возможность двинуть к нему Петрова с полутора стами штыков.
В район Морской высылается усиленная разведка: 30 коней, броневик, взвод пехоты, под командой офицера-кавказца.
Солдаты вообще выходят охотнее, чем мы ожидали. Но требуют обязательно форменного письменного приказа. У Совета, естественно, никаких штемпелей. Пишу, поэтому, приказы на найденных в письменном столе печатных бланках «Тов. Председателя Государственной Думы»: штемпель большой, бумага плотная, атласная, внушительная.
Внутренняя организация наша также, как будто, понемножку начинает налаживаться. В одной из комнат нашего крыла — крайней к вестибюлю, устроили склад оружия: его сносят во дворец целыми охапками. Под наблюдением офицера-артиллериста сортируют винтовки, револьверы, патроны, несколько девушек- доброволок и студентов приспособлены к снаряжению пулеметных лент. Пулеметов у нас, впрочем, в данный момент всего четыре, да и те — к стрельбе непригодны. Необходимо смазать их, а смазать нечем. Посылаю одного из прикомандировавшихся к штабу «вольных» в ближайший аптекарский магазин за вазелином. Юноша исчезает. Ждем-ждем: посылаем второго — как камень в воду. Наконец, возвращается первый, сконфуженно вертя в руках серебряный рубль.
«Поздно: магазины все заперты».
«Революционер» — в критический момент восстания стоящий, с целковым в руке, перед запертой дверью, конфузясь разбудить хозяина... не то, что дверь сломать.
«Вот бы с вас картину написать — в мавзолей российской интеллигенции»...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Беспрерывно приводят арестованных. Сначала доставляли только одиночных; к ночи — стали сгонять целыми табунами: жандармы, офицеры, охранники, городовые, министры. Гуськом прошел весь состав петербургского жандармского управления, с генералом во главе, с ротмистрами в конце, по чину и здесь, как на Тверской было. Какие-то не в меру усердные шутники притащили старого-престарого, пришепетывающего колченогого отставного генерала: никак он не мог понять, что случилось, и кашлял о пожаре и пенсии, пока мы не разобрались в «шутке» и не отправили его домой. Солдат одного из восставших полков привел под арест отца-городового: «тут целее будет, а в городе — неровен час...» Действительно, приходилось удивляться выдержке арестовывавших: эксцессов не было — даже жандармов доставляли — как были, с иголочки, даже с непомятыми воротничками...
Только один раз, за всю эту ночь, в течение которой сотни арестованных прошли по нашему коридору, — пахнуло в воздухе кровью. Около штаба упорно толокся какой-то весьма представительный по наружности, с длинными выхоленными бакенбардами, хорошо одетый штатский. Заметили, что он записывает что-то в уголку. Показалось подозрительным: задержали. При обыске нашли оружие, крупную сумму денег, и — служебное удостоверение жандармского полковника охранки. Охранник «при исполнении служебных обязанностей» — здесь, в самом «гнезде бунта»! Весть быстро разнеслась по дворцу. У нашей двери, под гневный рокот мгновенно наросшей толпы, уже звенело оружие... И все же, нескольких слов достаточно было, чтобы, смолкнув, разомкнулись ряды — пропустив арестованного и конвоиров...
«Так, господа, нельзя...» — налетает на нас кто-то из думских (лицо знакомое, фамилии не помню).
«Что это за штаб, в котором могут шпионы прохаживаться ? Это нарушение элементарных правил»...
Мы оглядываемся на наши комнаты: воистину, — толчея. С того часа, как вход во дворец закрыли для «толпы» и стали пропускать «по выбору» — нижние залы переполнились людьми «общественного Петербурга», и просто «знакомыми»... И каждый такой посетитель, вплоть до последнего репортера — непременным долгом своим почитал заглянуть к нам, в комнаты «штаба» и — посоветовать:
«Отчего вы до сих пор не захватили воздухоплавательного парка? Здесь, в Петербурге, где-нибудь наверное есть. А это, знаете, очень важно: аэропланы...
«Отчего вы не прикажете улицы перекопать, чтобы броневики не могли проехать ? У Хабалова сто броневиков: сегодня вечером в редакции сообщали. Точно.
«Отчего вы до сих пор не взорвали военно-полицейского телеграфа ? Это очень просто: динамиту в тумбу и — раз. Тут, около дворца, как раз есть такая тумба.
«Штурмуйте крепость. Ведь, если зайти с Невы, прямо к воротам...»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А и в самом деле — не припереть ли двери. Не от шпионов, а от советов.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Запирать двери, впрочем, не приходится. Ночь близка, по коридорам бегут тревожные слухи о начавшемся будто бы наступлении Хабалова. Посторонние — начинают торопиться. На прощанье, однако, заходят: «еще раз»... «пожелать»... Значительно жмут руки. Пытливо смотрят в глаза. И — выпрямив грудь — уходят: все скорее, скорее, скорее...
Становится просторно. Даже... слишком просторно.
* * *
Ровно в полночь, в 42-й комнате распахнулась внутренняя, «посторонним неизвестная» дверь и, к нашему немалому изумлению, на пороге появился... Родзянко. За ним — полковник Энгельгардт, в штатском, и еще какой-то думец. Секунду спустя, через 41-ю комнату подоспел Соколов и человек пять «советских». Родзянко, грузный, развалистый, хмурый, держал в руках какую-то бумагу. Он непривычно нервничал. Подойдя к ближайшему столу, тяжело сел, заваливши плечи на локти. Против него тотчас же занял место Энгельгардт, а мы все, бывшие в зале, на властно-пригласительное мановение головы Родзянко окружили стол тесным кольцом.
«Господа офицеры», - словно нехотя, выжимая из себя слова, заговорил Родзянко, пренебрежительно скользя глазами по прапорщичьим, преимущественно, погонам «штаба». — «Временный Комитет Государственной Думы постановил принять на себя восстановление порядка в городе, нарушенного последними событиями. Насколько восстановление это в кратчайший срок необходимо для фронта, вы и сами должны понимать. Комендантом Петрограда назначается член Государственной Думы, полковник Генерального Штаба Энгельгардт».
Энгельгардт, при этих словах, покраснел и, полуоборотом наклонив голову, не вставая, раскланялся.
Резко вмешался Соколов: «Штаб уже сложился, штаб уже действует, люди подобрались... При чем тут полковник Энгельгардт!.. Надо предоставить тем, кто работает здесь с первой минуты восстания — самим решить — кто, чем и кем будет командовать: тем более, что дело сейчас не в водворении порядка, а в том, чтобы разбить Хабалова и Протопопова. Тут нужны не «назначенцы» от «Высокого Собрания», а революционеры. И потом, совершенно недопустимо, чтобы Петроградский Совет, являющийся в настоящее время единственной действительной силой, Совет революционных рабочих и восставших солдат, оказался совершенно отстраненным от им же созданного и его задачи осуществляющего штаба. Совет уже выделил в штаб группу своих членов: если Врем. Комитету угодно принять участие — пожалуйста, но большинство в штабе, и большинство решающее, должно безусловно принадлежать Совету».
Энгельгардт краснел все больше и больше. Офицеры заволновались. Но Родзянко, досадливо и попрежнему пренебрежительно морщась, грузно стукнул ладонью по столу: «Нет уж, господа, если вы нас заставили впутаться в это дело, так уж потрудитесь слушаться».
Соколов вскипел и ответил такою фразою, что офицерство наше, почтительнейше слушавшее Родзянку, — забурлило сразу. Соколова обступили. Закричали в десять голосов. Послышались угрозы. «Советские» что-то кричали тоже. Минуту казалось, что завяжется рукопашная.
Не без труда мы разняли спорящих.
«Стыдно, в такие часы. Не все ли равно кому «командовать»: было бы дело сделано... Что за местничество»...
А Соколову шепнули: «Энгельгардт так Энгельгардт — кому от этого убыток: пусть числится — дела мы все равно из рук не выпустим. А вы пока там договаривайтесь с Думцами, если хотите. Только не здесь».
Родзянко тем временем выпростал из ручек кресла свое оплывшее тело и, отдуваясь, направился к выходу. Следом за ним вышел и Энгельгардт. Их торопливо нагнали... некоторые из офицеров нашего штаба. Сказать по правде: больше половины. Некоторое время из коридора, у двери, слышались их голоса... Затем голоса стали удаляться... Никто из них уже не вернулся в эту ночь в штаб.
«Что за Энгельгардт? Откуда взялся?» — спрашивали друг друга оставшиеся фронтовики.
Изо всех — только мне одному было достаточно известно это имя, так как Энгельгардт кончал Академию Штаба уже в мое время. Он был офицером гвардейского уланского полка, держал скаковых лошадей, «фуксом» брал иногда призы на гладких скачках — и никогда на стипльчезах, жил расчетливо-широко и имел крупные связи. Самую Академию он окончил по «настойчивой» протекции вдовствующей Императрицы Марии, так как по наукам был сугубо слаб. В Государственной Думе, куда он попал в качестве крупного агрария, числился октябристом. Таков весь его некролог: говорю «некролог», так как сколько бы он ни жил — к этим данным он ничего не прибавит.
Посмеялись, посудачили и разошлись по своим местам, как если бы ничего не случилось.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разведки не возвращались. Зато во множестве стали поступать добровольными вестовыми приносимые из разных районов донесения: они говорили, как будто определенно, о нарастающей активности противника: широким полукольцом вокруг нас, от Старо-Невского по Лиговке и почти до Литейного моста обозначились его пулеметы. Наиболее тревожными были два донесения. Одно — с Выборгского шоссе: расквартированные там близ железнодорожного полотна, на полпути к Удельной, самокатные команды обстреляли рабочих Айваза, подошедших к казармам с красными знаменами. Рабочие дважды пытались штурмовать, но были отбиты с большими потерями: требовалась помощь. Второе — с Лиговки, от угла Чубарова переулка, где обнаружено было сильное пулеметное гнездо. Бродившие по Лиговке солдаты попробовали захватить его с разбега, в лоб, но гнездо не далось. Прибывший с места боя солдат уверял, что потери доходят уже до 80 человек, но солдаты ни за что не хотят отходить, и требовал подкреплений. Я немедленно отправил «очередного», дожидавшегося наряда прапорщика в Екатерининский зал — «кликнуть клич», а пока люди собирались, стал раз'яснять солдату — как надлежит, согласно тактике штурмовать подготовленные к обороне дома. Солдат слушал, благодушно ухмыляясь. И, когда я кончил —
«Никак нет, ваше высокородие. А просто там больше ратники: не выдерживают пулемета. Ежели нам да десятка три фронтовиков, которые из бывалых: как языком слизнем! А с обходами, да проломами, — с эдакой гнидой, фараонами, прости Господи!.. Ногтем прижал, да о голенище вытер»..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночь сказывается. Отдельные, по городу разбросанные, опорные пункты наши явно начинают нервничать. Телефон звонит, не переставая. Множатся вестовые. Отовсюду требуют подкреплений. Донесения все чаще носят явно фантастический характер.
Доктор звонит с вокзала: подходил неприятельский раз'езд, отошел после перестрелки. По слухам, на вокзал двигается пехота. «Подкреплений, подкреплений...»
С Загородного вернулась разведка (автомобиль) : с Царскосельского вокзала ее обстреляли пачками.
Из егерских казарм доносят: на казармы ведет наступление какая-то часть, по насыпи царской ветки...
С Николаевского вокзала требуют подкреплений. Опять! Мы послали туда уже четыре команды, и... ни одна из них не дошла: расходятся по дороге...
А формировать новые отряды становится все труднее: люди, уставши за день, полегли спать: на площадке у костров никого, кроме часовых. Прилива из города нет: забредают только «охотники за черепами», как зовем мы их: одиночные люди, «охотящиеся» за городовыми, охранниками, и время от времени появляющиеся во дворце — сдать снятое с убитых оружие и погреться.
В наших комнатах — почти пусто: офицеры все в разгоне, осталось два прапорщика всего: держу их на крайний случай.
Ждать его недолго: к огромному винному (казенному) складу, близ Таврической, скопляется тысячная толпа. Если склад разобьют, восстание захлебнется в водке на смерть.
«Триста штыков к складу: рабочие и солдаты вперемежку, при обоих последних офицерах. Приказ категорический: действовать оружием, в случае покушения на склад — безо всякой пощады. Если кто-нибудь из команды дотронется до бутылки — расстрелять на месте».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К четырем часам возвращается ушедшая к Дворцовой площади усиленная разведка. Дальше Морской продвинуться не удалось: близ телефонной станции она попала под пулеметный обстрел из подвалов: броневику перебили шины, он сел и брошен командой, шоффер убит, пехота разошлась, драгуны, потеряв двух коней, вернулись с донесением.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Люди приходят, уходят, сменяются. Требуют нарядов, приказов. И я пишу их листок эа листком, без счета, все на тех же думских бланках. И чудится, — словно в крутящийся вихрь какой-то выбрасываю я эти жалкие, никчемными знаками исчерченные, ничего не меняющие, бессильные лепестки.
Те, что получают приказы — не выполняют их; те, что действуют, — действуют без приказа...
Бывало ли, в дни революции, когда-нибудь иначе ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Шестой час. На «передовых позициях» наших угомонились, видимо: новых донесений нет, телефоны отвечают вяло. Признаков Хабаловского наступления — никаких: должно быть ему еще круче нашего... Пользуясь передышкой, выхожу посмотреть, что делается во дворце.
Коридоры завалены сплошь, по обе стенки сонными телами. Солдаты, солдаты, солдаты... Спят, с винтовкой под рукой, в повалку, как на случайном биваке во время трудного перехода. В Екатерининском зале — дышать трудно. В складе работа кипит: грудами лежат патроны, винтовки, револьверы — подсчитаны, ведется опись.
У Филипповского — все в порядке. Пулеметы наши взгромоздили на крышу: для внушительности, потому что стрелять они, попрежнему, не могут. На улице, хоботами к Литейному, выстроены четыре орудия: эти — в исправности. И гранаты, и шрапнели к ним — в достаточном количестве.
В горле сухо. Говорят, где то есть питательный пункт. Но где его искать?
Наискось от наших комнат — комната Думцев: на диванах, креслах, столах, на полу даже, спят в причудливейших позах «политики» — знакомые и незнакомые. Керенский, разметав фалды сюртука, широко раскрыв рот, прихрапывает, изогнувшись на маленькой, кривоспинной козетке.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Опять задребезжал в 41-й телефонный звонок.
* * *
Часов около одиннадцати утра, когда давно уже снова гудел, как вспугнутый улей, проснувшийся дворец — появился Энгельгардт. На этот раз в форме Генерального Штаба. Мы не ждали «коменданта» так рано: неужели у Хабалова так плохи дела?
Впрочем, с первых же слов выяснилось, что претендовать на «вступление в должность» он пока не собирается: дело ограничилось взаимной и довольно сдержанной информацией: думские сведения оказались настолько детальными, что невольно мелькнула недобрая мысль: вместо того, чтобы гонять разведки по городу, не проще ли было бы... попросить Родзянку или Энгельгардта... лишний раз позвонить в градоначальство.
Энгельгардт сообщил, между прочим, что Хабалов со своими войсками был сначала в Адмиралтействе, а потом перешел в Зимний дворец. Во дворце ночевал Великий Князь Михаил Николаевич, можно думать, что он окажет воздействие на Хабалова, в смысле удержания его от бесполезного, в создавшейся обстановке, сопротивления. В строю у него всего около 5 эскадронов и сотен, четыре роты и две батареи. По тем же думским сведениям, царскосельский гарнизон, равно как и расквартированные у Стрельны и Ораниенбаума части примкнули к движению, так что быстрой помощи Хабалову ждать неоткуда.
Если так — надо кончать. Воспользовавшись присутствием двух «советских», из числа делегированных в наш штаб, отзываем их в соседнюю комнату; решаем: дабы не вводить войска в Зимний дворец с боем, — что может повести к некоторым «нежелательным последствиям» — занять первоначально Петропавловскую крепость и, угрозой обстрела дворца с верков, принудить Хабалова «выйти в поле», где с ним быстро можно будет покончить.
Начинаем формировать отряд. Перед отправкой — захожу в 41-ю, где оставил Энгельгардта. Суетня.
«Поздравьте», встречает меня «комендант». «Сейчас звонил из Петропавловской капитан Мышлаевский, временно принявший командование, за отказом коменданта. Крепость капитулирует на условии неприкосновенности офицерского состава».
И надо же Мышлаевскому позвонить в наше отсутствие!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Немедля выезжают принимать крепость — один из наших артиллеристов (помнится, Дюбуа) — и назначенный временным комендантом прапорщик. В напутствие прапорщику:
— Не забудьте о Трубецком бастионе.
— А что там — склад ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Вы, вообще, слыхали, что в царское время бывали «политические» ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вскоре после телефона Мышлаевского к нам привели под эскортом морского офицера в полной парадной форме: командир одного из флотских экипажей, если память не изменяет, — 18-го; прибыл от имени офицеров экипажей, расположенных в Крюковских казармах, осведомиться о происходящем, «выяснить цели и намерения переворота, каковыми определится» — по его словам — «отношение господ офицеров флота к текущим событиям».
Он обращается, естественно, к Энгельгардту.
Тот в кратких, но — надо признать — чрезвычайно уклончивых выражениях (наше присутствие, видимо, стесняет его) знакомит капитана с положением дел, особо упирая на Родзянковскую формулу «водворения порядка».
— «Но... политические задания»?
— «Петербургские события ничего в этом смысле не предрешают. Никаких политических лозунгов Временный Комитет не выдвигает, как видно из опубликованного им воззвания».
— «Да, конечно, воззвание не говорит ни да, ни нет. Зато Советское воззвание уже откровеннее. А на углах и в казармах, среди матросни, говорят и вовсе откровенно».
Энгельгардт нервно пожимает плечами: «не может же Временный Комитет отвечать за то, что болтают хулиганы на улице. О подлинных намерениях Комитета он уже сообщил, заявления же Государственной Думы, на его личный взгляд, совершенно недвусмысленны».
— «Допустим даже, что так. Но господа офицеры, от имени которых я имею честь говорить, желали бы иметь формальные гарантии тому, что события не направлены против монархии. Только на этом условии может стать вопрос об их присоединении...»
В мере того, как говорит капитан, лицо Энгельгардта багровеет (неимоверная у него, вообще, способность краснеть). При последних словах наши встают, но Энгельгардт предупреждает события: опустив голову, бегая глазами, он перекладывает трясущейся рукой бумаги на столе.
«Ваше заявление заставляет меня задержать Вас, капитан, до выяснения действительных Ваших полномочий».
— «Но, полковник»... выпячивает было кресты на груди арестованный...
Мы киваем солдатам у двери: «проводите-ка господина — в жандармскую».
Энгельгардт морщится. Взглядывает на часы И — исчезает снова.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Появление «коменданта» было правильным признаком. Хабалов капитулировал. Его привезли вместе с градоначальником Балком и целым кордебалетом полицейских чинов.
«Думские сведения» подтвердились полностью: даже о «воздействии»угадали Думцы: Михаил Николаевич попросту заставил Хабалова со штабом выбраться из Зимнего незамедлительно, «дабы не подводить дворец под штурм». А так как из Адмиралтейства Морское Ведомство попросило «защитников престола» выселиться, по тем же основаниям, еще до перехода их в Зимний — выброшенному, таким образом, на улицу генералитету ничего не осталось, как... «не подводить и себя под штурм»: так они и сделали.
Пришли и солдаты Хабаловского отряда: все без оружия.
— «А где же винтовки?»
— «Как приказали нам иттить в казармы по случаю окончания самодержавия и войны, то ружья и, стало быть, патроны велено сдать морским под расписку. А то, генерал сказал, все равно по дороге вольные отберут».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Город — наш.
Теперь только с фронта, от Двинска и Пскова, можно ожидать удара. Хотя... едва-ли вообще стратегия не уступила окончательно место политике. Правда, на улице еще стучат выстрелы: остались рассеянные по всему городу Протопоповские полицейские пулеметчики: эти — сдаться не могут, потому что между ними и восставшими залегла кровь и пощады они не ждут. Да и помимо того, оторванные — на чердаках и крышах, по которым переволакивают они свои пулеметы, — от всякого сообщения с «начальством», они не имеют представления даже о том, на чьей стороне победа, и поскольку имеет смысл продолжение борьбы. Так или иначе — городовые продолжают свое дело: то здесь, то там, перекидываясь с улицы на улицу, напоминают они о себе — сухим треском бешеного, но безвредного пулеметного огня по демонстрирующим на улицах толпам — безвредного, т. к. для обстрела они выбирают, по преимуществу, чердаки огромных многоэтажных домов, — с которых их труднее «снять»..., но с которых попасть в кого-нибудь — невозможно. «Замкнуть» и потушить эти пулеметные «очаги» при их чрезвычайной подвижности — трудно: упорна и тяжела за ними погоня. Но все же это — уже не бой, а лишь агония полицейщины.
Единственный остававшийся еще серьезный противник — самокатчики на Выборгском шоссе — сдались к утру, по первым выстрелам высланных против них двух броневых машин...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Город — наш: но он попрежнему взбаламученное море. В хаосе толп, теснящихся по улицам, под звуки не стихающей шальной пальбы, по-прежнему теряются высылаемые нами пикеты и патрули. И напряженность — у нас в штабе, — не ослабела, но наросла. Ибо сейчас — на переломе настроений «первого дня» легче ожидать эксцессов: уже разбили кое-где на окраинах винные погреба. Между тем, опасность не миновала еще, переворот еще не закреплен. Из принесенных нам матросами перехваченных на их станции телеграмм видно, что «Ставка» как будто предполагает бороться: снаряжается «карательная экспедиция», первые эшелоны которой с генералом Ивановым — «Иудычем», хорошо известным «усмирителем Кронштадта» 1906 года — во главе, уже тронулись в путь. Надо готовиться к встрече — а как готовиться в этом первозданном хаосе?...
Сложность положения усугубляется еще и тем, что между «карателем» Ивановым и «Временным Комитетом» (в частности, «комендантом Петрограда» Энгельгардтом) оказывается непосредственная, — можно сказать, официальная связь: из случайного разговора с офицером Ген. Штаба, встреченным в коридоре Таврического, я узнаю, что навстречу отряду Иванова выслан «офицер для связи», Генер. Штаба подполковник Тилли, а сверх того, по вызову того же карательного генерала, собирается выехать на должность начальника его штаба командируемый отсюда же, тем же Временным Комитетом, полковник Доманевский. Доманевского я знал еще до Академии офицером 1-й гвард. арт. бригады: человек не только черного, но и активно-черного образа мыслей. Показателен, таким образом, и выбор лица, и самый факт посылки «от восставшего города» — по вызову начальника усмирительной экспедиции — «знакомого с положением дел в городе надежного офицера, для занятия должности начальника штаба отряда», — так формулировал Иудыч свое требование. Явственно: здешние «восстановители порядка» отнюдь не противопоставляют себя «восстановителям», прибывающим с фронта. И поскольку так, надо быть вдвойне на чеку...
Сносимся с железнодорожниками: обещаются не пропускать эшелонов, если обнаружатся какие-либо «карательные намерения»; созваниваемся с царскоселами: гарнизон будет наготове; если будет сделана попытка что-либо предпринять против Петербурга — заступит дорогу оружием... Говорят горячо, душевно: кажется, положиться можно. Здесь, в самом Петербурге больших сил не собрать. Хотя полки понемногу и возвращаются в казармы — распыленность прежняя, дезорганизация продолжается. .. Кое-как усиливаем, однако, охрану вокзалов и формируем ударный отряд в составе трех баталионов пехоты и дивизиона тяжелой артиллерии — в качестве стратегического резерва...
Ночь проходит без сна, как и вчерашняя, в той же напряженной атмосфере — попрежнему тщетных, в существе, попыток ввести хоть несколько в русло разбушевавшийся, размятеженный город. «Тушим» пулеметные гнезда, гоняясь за ними по городу, усиленно охраняем винные склады, ждем Иудыча.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Утром подошел 180-й пех. полк в полном составе, походным порядком, с офицерами, знаменами, пулеметами, обозами: сразу стало легче дышать, — мы получали подлинную, спаянную и сильную боевую единицу — на случай «фронтовых осложнений».
С железных дорог сообщалось: кроме Тарутинского полка, доехавшего до Александровской и там побратавшегося с нашими, и Георгиевского баталиона, с «самим» Ивановым, держащего путь на Царскосельскую нашу заставу, других эшелонов в пути нет.
Можно было сходить на час-другой домой: вымыться, поесть, снять обувь... Ведь мы были на ногах уже свыше пятидесяти часов.. .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Около пяти часов дня я вернулся в Таврический, в 41-ю комнату, и... и не узнал ее.
Чинно, в высочайше-утвержденном порядке, стояли квадратиками неведомо откуда взявшиеся канцелярские столы. Несколько франтоватых писарей и две-три кокетливых, как полагается переписчицам, девицы с коками набекрень и затыканными гребеночками затылками, — уже стучали на машинках. Поблескивая погонами и аксельбантами, раскладывали на столах обертки «дел» новые, чужие, не виданные за эти ночи во дворце, на пробор расчесанные, гладенькие, бритые люди. И, раздувая фалдочки округленными движениями упитанных бедр, в обтяжных рейтузах и лакированных сапогах, — уверенно и весело, как у себя дома, порхали от машинок к начальственным столам ад'ютанты.
Энгельгардт сидел за «моим» столом, окруженный целой плеядой офицеров Ген. Штаба — того же гвардейского корня, что и он сам: князь Туманов, Самсон фон Гиммельштерна, грузный «георгиевец» Якубович, Романовский (помнится...) и другие... Разговор шел о фактическом восстановлении штаба Петроградского Военного Округа, — впредь до того, как выяснится судьба «настоящего» штаба, — 27-го февраля забившегося в щели и все еще не решавшегося показаться на свет Божий. Временный штаб этот постановлено именовать «Военной Комиссией при Временном Комитете Госуд. Думы». По штабному шаблону уже разверстаны были отделы, шло распределение должностей...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что-то тягучее, липкое, жуткое потянулось к сердцу. Я вышел в коридор. У стенки, в раздумьи, стоял один из товарищей, с первых часов бывший в штабе восстания: он ведал у нас автомобильной частью.
— «Вы что тут делаете?»
— «А что мне делать ? Уволен в чистую». Он бледно и зло улыбнулся.
— «Уволены?»
— «Очень даже просто. Дернуло меня домой сбегать днем: всего на час. Вернулся, застал уже всю эту компанию (он мотнул головой в сторону 41) в сборе. И за моим столом сидит, вижу, какой-то тип подфабренный, подверченный, кургузый... чорт его знает...»
— «Фалдочки, словом», — смеюсь я.
— «Именно, что фалдочки. Смотрю — перед ним и книга моя нарядов, и все вообще дела. Я ему: «разрешите-ка присесть». А он «по какому, собственно, поводу»? И еще щурится, будь он неладен. .. «А по такому, отвечаю, что это ведь автомобильный отдел?» «Автомобильный». «Ну, а автомобильным отделом ведаю я, вот и папки мои..» «Ах, говорит, так это ваши папки. Очень, очень хорошо. Позвольте выразить вам искреннюю признательность «Военной Комиссии». И руку, руку сует, анафема. А потом — уже другим тоном: «в дальнейших услугах ваших мы уже не нуждаемся».
— «Так и сказал?»
— «Не иначе» — глубже засовывает товарищ руки в карманы изодранной кожаной куртки.
— «А где остальные наши?»
— «Аллах их ведает. Филипповский и еще двое-трое — в Совете, с десяток у них, при машинках приспособились, козыряют. Остальных, надо думать, разогнали... Не ко двору.»
— «Верно, что не ко двору. Идите, товарищ, в Исполком. А там и я подойду — удостоверюсь только, что они с Иудычем наколдуют».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В 41-й спросил Энгельгардта: передовой эшелон карательного отряда Иванова стоит уже у Вырицы. «Вы не откажетесь отбыть и сегодня еще ночное дежурство: здесь, видите, все внове...»
Не отказываюсь.
Ночное дежурство перенесено было наверх, в новое помещение «Военной Комиссии», видимо, желавшей даже территориально отмежеваться от всякой преемственности с «мятежным штабом»: комнаты 41 и 42, даже оканцеляренные, слишком напоминали о февральских ночах.
Работы мне на этот раз уже не было. Мои обязанности принял за время дневной моей отлучки инженер Пальчинский, — «товарищ председателя Военной Комиссии Александра Ивановича» (Гучкова), как отрекомендовался он мне. В отличие от «автомобилиста», о котором рассказывал товарищ, он был приторно любезен и сладок и всячески старался показать вид, что я нимало не «отстранен». Напротив. На деле, однако, к нарядам войск он меня уже не подпускал.
Дежуривший вместе со мной полковник Генерального Штаба, знакомый, как и все «энгельгардтовцы», по Академии, ввел меня окончательно в курс дел на «Иудином фронте»: «Его Величество — в Пскове, ожидается наверное отречение: за ним выезжает специальная Думская Комиссия: Гучков, Шульгин, кажется, еще кто-то, «тоже из авторитетных». Карательная экспедиция задумана была Ставкой первоначально в грандиозных размерах: на один первый удар назначено было 13 баталионов, 16 эскадронов и 4 батареи. Но сдвинулись с места из них только Тарутинский полк, перешедший на сторону петербуржцев, да георгиевский баталион Иванова, запутавшийся на подступах к Петербургу. О каком либо покушении на Петербург при таких условиях говорить не приходится, и сам Иванов думает уже не о том, чтобы «карать мятежников», а лишь о воссоединении с царем, на предмет получения дальнейших инструкций. Но и против этого приняты меры: Иудычу предложено оставаться, где он есть, — в Вырице; ведь Бог его знает, еще нашепчет чего-нибудь царю... На случай же, если Иванов не послушается и попробует переброситься с георгиевцами на Варшавскую по соединительной ветке, железнодорожники обещали загнать его поезд в первый же тупик. Да там, около ветки, и ваш «стратегический» резерв, так ведь ?
— Стало-быть ?
— Стало-быть, мы, в сущности, маринуемся здесь ночью напрасно. Достаточно было бы простого дежурного офицера.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В соседней комнате движение: приехал Гучков. С ним Половцев, как всегда, подтянутый и спокойный, в черкеске с иголочки, и еще один генштабист.
Ехали во дворец вчетвером, но четвертый, князь Вяземский, убит на Дворцовой площади шальной пулей часового, на окрик которого шоффер не остановил автомобиля.
Гучков «очень, очень доволен: все идет прекрасно, порядок быстро восстанавливается, большинство частей опять уже в руках офицеров». Тон всех, и приехавших с Гучковым, и здешних, «дежурящих», — одинаково оптимистический и самоуверенный... Без стеснения (при мне ведь здесь не стесняются) замыкают они «товарищей» в презрительно-насмешливые кавычки. Привычный, всегдашний, жаргон полковых собраний и гвардейских штабов...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сидим с Половцевым на подоконнике, разговаривая о пустом. Уже утро забрезжило. Холодным светом прояснели за окном очертания построек и зыбкие купола деревьев Таврического парка.
Пальчинский тихо, понизив голос, беседует с Гучковым. Оборачивается, подзывает меня...
— «Вот и Александр Иванович совершенно такого же мнения».
И снова приторные, неискренние слова о «таких, как.. .» и т. д.
А «Александр Иванович», простодушно глядя на меня светлыми, безмысленными глазами, одобрительно качает головой в такт журчанию Паль-чинской речи. И спрашивает коротко и просто:
«Какое место хотели бы Вы занять по военному ведомству ?»
Мне не пришлось задумываться над ответом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Гучков, круто повернувшись, отошел к окну и заговорил с Половцевым. Пальчинский постоял еще, натянутой, мигающей улыбкой стараясь смягчить резкую паузу.
Тихими, сонными коридорами, мимо полуциркульного зала, в котором поблескивают штыки юнкерского караула (Родзянко сменил уже ненадежные «солдатские» караулы юнкерскими: военные училища зарекомендовали себя в февральские дни нейтралитетом); мимо дремлющих в пустом вестибюле сторожей, мимо примолкшей «угловой», где вчера еще шелестели под проворными девичьими пальцами холщевые пулеметные ленты, я выхожу на свежий, чуть-чуть уже весной, сквозь зимнюю предрассветную изморозь, просвечивающий воздух. На Таврической — глухо и пусто. Но издалека, с Кирочной, доносятся странные, скрипящие, стонущие, многоголосые звуки. И когда я — на половине Таврического сада (виден уже Кончанский купол на академическом нашем плацу) — из-за угла, медлительный, тяжелый, многорядный вливается на Таврическую серый людской поток. И громче становятся стонущие, лязгающие звуки... Невольно ложится рука на револьверный кобур.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Головные поравнялись со мной. Сотнями скрежущих колес, царапая заледенелый снег, подходил к Таврическому пулеметный полк. Из Ораниенбаума, на присоединение. Мы вчера еще знали, что он выступил.
Я долго стоял, пропуская мимо себя молчаливые, пригнутые далеким переходом, утомленные шеренги, и старательно укутанные войлоком — приземистыми, диковинными зверями какими-то казавшиеся — пулеметы: и от скрежета этого и холодной медью поблескивающих лент, крест-на-крест обматывавших серые, накрахмаленные морозом, взгорбившиеся нагрудники зябких шинелей, от молчаливой, чистой думы, которой веяло от этих сотен, — единым телом и единым духом - так явственно чувствовалось это! —ставших подлинных людей — хорошо и радостно становилось на душе. Светло, ясно — истинно по-весеннему.
И, отряхая нагар недавних впечатлений, хотелось крикнуть вновь, полным голосом, в такт и лад лавиной катящимся пулеметам: «Да здравствует Революция»!
