РУССКАЯ ИСТОРИЯ
В САМОМ СЖАТОМ ОЧЕРКЕ
   
ЧАСТИ I и II. ОТ ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН ДО КОНЦА XIX СТОЛЕТИЯ
 
ЧАСТЬ I
  ЧАСТЬ II
   
ЧАСТЬ III. ДВАДЦАТЫЙ ВЕК.
ВЫПУСК I. 1896-1906 гг.
ЧАСТЬ III
   
ПРИЛОЖЕНИЯ
   
  ДОПОЛНИТЕЛЬНО
ЧАСТИ I и II. ОТ ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН ДО КОНЦА XIX СТОЛЕТИЯ

КРЕСТЬЯНСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Новый царь, соперник Годунова, появился сначала на Запорожье, в самой южной казачьей стоянке на Днепре, затем в Киеве, который тогда принадлежал не Московскому, а Польско-литовскому государству. В этом государстве он нашел себе новую поддержку. Во-первых, там скопилось много изгнанников, людей, бежавших от Годунова и его порядков. Это был частью торговый люд, частью родственники и слуги казненных Годуновым бояр и т. д. Вся эта масса эмигрантов (переселенцев) с радостью приветствовала нового царя. А затем на него обратили внимание и польско-литовские помещики. В западной России, т. е. в тогдашней Польско-литовской области, происходило такое же развитие денежного хозяйства и торгового капитала, как и в Московском государстве, только там все это началось на целое столетие раньше. Как и в Московском государстве, помещики там успели уже разориться к началу XVII в. и тоже искали новых земель. Отчасти они колонизовали, населяя своими крепостными, пустые тогда южные уезды Западной Украины. Но тамошние поселения были под постоянной угрозой татарских набегов, и только самые богатые паны-помещики, имевшие многочисленную вооруженную дворню и достаточно денег, чтобы купить пушки и другое оружие, построить крепости и т. д., могли заниматься этой колонизацией. Во всяком случае это было делом сложным и трудным. Чем двигаться на юг, легче и проще казалось двигаться на восток, когда для этого есть возможность.

И вот появление царя Димитрия Ивановича как будто давало эту возможность. Помогая новому царю, польские и западнорусские помещики надеялись этим путем получить землю и много всяких других богатств в тогдашнем Московском государстве. Они стали деятельно поддерживать Димитрия.

Мы видим разные силы, которые помогали противнику Бориса Годунова. Но самой главной силой было конечно казачество и та масса угнетенных и разоренных людей, которые с нетерпением ждали прихода казаков в Москву. Если бы не было этой силы, ничего не вышло бы. Польским помещикам не пришло бы в голову помогать Димитрию. Они просто не обратили бы на него никакого внимания. Если они стали его поддерживать, то только потому, что он сам достаточно прочно стоял на ногах и представлял собою значительную силу, которую и помещики могли использовать.

Но буржуазные историки, которым хотелось скрыть, что называемое ими «смутным» время было восстанием народной массы против ее угнетателей, хотелось дать искусственное объяснение для позднейших историков, стали рассказывать, что будто новый царь Лжедимитрий, или Названный Димитрий, как его называли, выдвигался именно польскими помещиками и католической церковью. Этим они хотели унизить его, уменьшить его значение, как будто это был какой-то иностранец, которого иностранцы привели в Москву. Так угнетатели парода и те, кто старался оправдать их черные дела, поступали всегда и после: и в самое последнее время, когда народ поднялся на последнюю борьбу за свою свободу, в 1917 г., буржуазные газеты тоже рассказывали, что это дело устроили немцы, что это все подкуплено, устроено на иностранные деньги и т. д. Как видите, всегда и во все времена происходит одно и то же. Стремятся не только поработить опять восстающий за свою свободу народ, но и всячески опозорить и загрязнить то, за что он действительно боролся.

Чьим царем на самом деле был Названный Димитрий — это он показал, как только пришел в Москву. Случилось это не сразу. Польская военная помощь, собранные и вооруженные помещиками отряды наемных польских солдат не принесли той пользы, которой он от них ожидал. До тех пор пока войска Бориса Годунова держались твердо, названный Димитрий терпел одну неудачу за другой, и если бы не смелость и искусство казачьих отрядов, которые сражались под его знаменем, он мог бы быть совсем уничтожен годуновской армией. Но эта армия состояла в большинстве тоже из мелких людей. Масса ее пехоты — стрельцы были набраны из небогатого городского населения и по своему промыслу и занятиям почти сливались с ним. В промежутках между походами стрельцы торговали, занимались разными ремеслами и т. д. Они были плоть от плоти и кость от кости того «черного» посадского люда, который, как мы видели, стонал от гнета торгового капитала не меньше, чем крестьянин в деревне, только иначе. А годуновская конница состояла большей частью из мелкопоместных дворян и детей, боярских, тоже иногда настолько бедных, что они вынуждены были заниматься какими-нибудь ремеслами, и в их служебных списках отмечалось: «портной мастеришко». Те из них, которые ушли на южные окраины, где, как мы помним, крестьянское население было очень редко — у помещиков крепостных было очень мало, — незаметно сливались с верхним зажиточным слоем казачества, так что и разобрать было нельзя, где кончается мелкопоместный сын боярский и начинается какой-нибудь казацкий атаман. Эти дворяне и дети боярские украинских пристепных городов первые изменили Годунову. Они устроили восстание в годуновском лагере. Испуганные царские воеводы бежали. Стрельцы держались немного дольше и тверже, но затем и они перешли на сторону нового царя. У Годунова в конце концов осталось только немного нанятых им немецких солдат, но их было так мало, что они не могли спасти его престол. Брошенный всеми, Годунов не то отравился, не то умер от удара, а его семья была перебита восставшими москвичами. Названный Димитрий вступил тогда в Москву и первыми же своими указами ясно дал понять, на кого он опирается и на пользу кому пойдет его правление. Одним из таких указов «кабальное холопство», т. е. долговое, было сильно сокращено. Раньше кабала, т. е. долговое обязательство, писалась от лица целой семьи, отца с сыном например, — умирал отец, хозяином становился сын, холопство делалось таким путем наследственным; теперь кабала была действительна до тех пор, пока жив был тот, у кого были взяты деньги взаймы. Как только барин умирал, холоп становился опять свободным.

Другим указом были почти отменены издававшиеся Годуновым в таком изобилии указы о беглых. Всем крестьянам, которые ушли от своих помещиков во время голода, — а в это время крестьяне в особенно большом числе бежали от своих господ, — всем этим крестьянам разрешено было под иго своих помещиков не возвращаться, а оставаться на тех местах, где они устроились. Само собой разумеется, что помещикам, в особенности крупным, не могло это нравиться. Не очень это нравилось и богатому купечеству, особенно, когда оно увидело пришедших с Димитрием иностранцев, которые явно собирались прочно остаться в Москве и за которыми конечно должны были явиться польские торговцы с заграничными товарами и отнять у московского торгового капитала его монополию, а мы помним, как он отчаянно боролся за эту монополию еще 150 лет раньше, когда Иван Васильевич, дед Грозного, ходил завоевывать Новгород. Бояре и богатое купечество повели агитацию против Димитрия. Тот был католик. Он скрывал это, но это проглядывало во всем его обиходе. Он плохо соблюдал русские посты, русские праздники и т. п. Этим пользовались, чтобы внушить народу, что он пришел ввести в Россию католическую веру. На простой народ, который православное духовенство воспитывало в отчуждении и ненависти ко всем иноверцам (церковные поучения запрещали даже есть из одной посуды с католиками), все это действовало, но хуже всего конечно услужили Димитрию приведенные им с собою польские солдаты. Они всячески бесчинствовали, грабили и т. д. Городское простонародье, ремесленники, мелкие лавочники начали видеть, что действительно как будто начинается какое-то иностранное нашествие, и все внимательнее и внимательнее прислушивались к тому, что говорили посылаемые боярами и богатыми купцами агитаторы. Димитрий был очень уверен в себе. Победа над Годуновым очень вскружила ему голову, и он воображал, что в Москве у него соперников нет. А между тем в это время в Москве плелся боярско-купеческий заговор. Наконец в ночь на 17 мая 1606 г. заговорщики решились на выступление. Боярин Василий Иванович Шуйский, который за несколько месяцев перед этим был почти изобличен в заговоре и едва не казнен, но помилован Димитрием, во главе со своими вооруженными холопами и с другими боярами и их дворней ворвался в Кремль: Димитрия убили. А в это время московских посадских натравили на дворы, занятые польскими торговцами и польскими помещиками, которые приехали с Димитрием. Таким образом простому народу выставили все дело как восстание против иностранцев, против поляков, которые хотят будто бы поработить Россию, а на самом деле воспользовались восстанием для того, чтобы убить царя, который шел против интересов богатых помещиков и капиталистов. Ненависть этих последних к Димитрию была так велика, что они не удовлетворились даже простым убийством, а сожгли тело противо-дворянского царя и выстрелили костями его из пушки.

Когда это случилось, купцы и бояре выдвинули царя из своей среды. Подходящим человеком оказался вождь заговора, В. И. Шуйский. Бояре его не очень любили, потому что он в их глазах был изменником: при Грозном во время опричнины он служил в этой опричнине и значит помогал московским мелким помещикам истреблять бояр. Но лично, по своему происхождению он принадлежал к знатному боярству, был для бояр свой человек. Вместе с тем у него были громадные связи среди московского купечества. Ему принадлежали большие промышленные вотчины в нынешней Ивановской области, и до сих пор часть московских торговых рядов носит название Шуйского подворья, напоминая о том торговом значении, которое когда-то имела фамилия Шуйских. Именно с колокольни церкви Ильи пророка, стоящей посреди этого подворья, и подали сигнал к нападению на Кремль в ночь на 17 мая. Московское купечество поэтому с восторгом приветствовало Шуйского, и купечество всех других торговых городов — Нижнего, Ярославля, Вологды — все время его поддерживало, что он сам признавал в своих грамотах. Шуйский таким образом был царем боярско-купеческим, и даже больше купеческим, чем боярским. Это был человек жадный, крайне недобросовестный и лицемерный, много раз отрекавшийся от того, что он говорил публично. Он. Например, сначала по требованию Годунова заявлял, что Димитрий умер и что он сам видел его мертвое тело. Потом, когда победил Названный Димитрий, он его признал царем, т. е. признал, что он солгал в первый раз. А затем, после свержения Димитрия, он опять открывает мощи убитого Борисом Годуновым Димитрия. Таким образом об одном и том же человеке он говорил три раза совершенно противоположные вещи. Он попытался вновь закрепить крестьянскую неволю. Указы о беглых были вновь восстановлены, и помещикам разрешено отыскивать всех, кто ушел из их имения, даже за 15 лет до этого времени. Но это была пустая угроза, ибо очень скоро после восшествия на престол Шуйского не помещики стали гоняться за крестьянами, чтобы вернуть их к себе, а крестьяне начали гоняться за помещиками, чтобы их убить и захватить имения, а помещики должны были бежать в Москву.

Уже осенью 1606 г. весь юг Московского государства был охвачен восстанием. Как только те войска, которые Димитрий собрал на южной окраине, узнали о его гибели, они восстали против нового правительства, как один человек. Они постоянно помнили, что в Москве низвергли их любимца. Стали ходить слухи, что все это Шуйский и его товарищи налгали (Шуйский, как мы помним, постоянно лгал) и что на самом деле Димитрий спасся и где-то скрывается. Скоро нашли человека, который взял на себя это имя, и стали убеждать, что он и есть спасшийся Димитрий, а так как царя в лицо знали очень немногие, то обман легко удался. Южное ополчение двинулось к Москве. Положение Шуйского становилось труднее день ото дня. Но тут, если изменили ему его военные силы, ему помогли его хитрость и изворотливость. Он воспользовался теми классовыми противоречиями, которые сейчас же обнаружились в лагере его врагов. Против Шуйского выступили за «Димитрия» и средние, и мелкие помещики — провинциальные, а не московские — и массы крестьянства. Но крестьяне шли не только против Шуйского, а и против помещиков. Когда восставшие крестьяне начали разбивать помещичьи усадьбы, убивать помещиков, захватывать их добро, помещики димитриевой рати не могли не почувствовать в себе дворян.

А между тем крестьянское восстание разливалось все шире и шире. Если во время похода первого Димитрия против Годунова крестьяне еще почти не шевелились, то теперь они восстали всей массой. Их предводитель Иван Исаевич Болотников, беглый холоп, попавший когда-то в плен к татарам, бежавший за границу, человек смелый, предприимчивый, звал все крестьянство свергнуть гнет, под которым оно страдало, и самим встать на место помещиков, грабить у них то, что они награбили у крестьян. Между двумя этими частями восставших — дворянской и крестьянской — чем дальше, тем меньше было лада. И когда восставшие против Шуйского войска подошли к Москве, между ними произошел раскол. Шуйский пообещал помещикам всякие милости, роздал им много земель, принял их вождей в боярскую думу, и в решительную минуту они бросили своих крестьянских товарищей, а одни крестьяне и казаки оказались не в силах справиться с царским ополчением. Болотников был разбит, бежал в Тулу, и там его осадили и взяли царские войска, а казаки отступили опять к южной окраине Московского государства, но лишь на короткое время. Скоро они оправились, и с помощью польских отрядов, — которые опять пришли в Московское государство, частью мстить за своих, частью просто грабить, благо дорога уже была им знакома, — казаки теперь подошли к самой Москве и утвердились в Тушине, в 17 км к северо-западу от тогдашней московской заставы. В Тушино переехал на жительство и сам второй Димитрий. Около него образовался целый двор наподобие московского двора. В Тушине возникла как бы вторая столица, и выбить оттуда казаков и их польские отряды Шуйский уже оказался не в силах. Мало-помалу даже бояре начали его бросать, а многие из них не погнушались занимать должности при тушинском дворе. Во главе их был старейший из тогдашних бояр, близкий родственник вымершей московской династии, Федор Никитич Романов, которого Годунов постриг в монахи под именем Филарета и которого Димитрий сделал ростовским митрополитом. Переехав в Тушино, Филарет сделался патриархом. Так как было два царя, то естественно было и два патриарха в тогдашней церкви.

Около двух лет Московское царство жило таким образом с двумя царями: одним казацко-крестьянским в Тушине, которого в Москве называли Тушинским вором, но который в Тушине был таким же государем, как и всякий другой, и другим — в Кремле, царем помещиков и купцов. Но чем дальше, тем этим последним, становилось туже.

Прежде всего непрерывная междоусобная война очень затрудняла торговые сношения Московского государства. Из переписки городов между собою мы узнаем, что по целому году из Казани в Пермь и обратно не мог пройти ни один купеческий караван. Уже это одно должно было заставить купеческий капитал все внимательнее и внимательнее относиться к происходящему. Во-вторых, революция из деревни мало-помалу передвигалась в город. Масса городского населения, как мы видели, вначале еще поддавалась агитации помещиков и капиталистов. В Москве им удалось двинуть черный люд против первого Димитрия. Но мало-помалу и городское население, угнетаемое и эксплуатируемое торговым капиталом немногим менее, чем он эксплуатировал в деревне крестьян, начинает понимать, на чьей стороне ему нужно стоять. И вот «лучшие люди», т. е. богатые купцы, кулаки разных городов, в своей переписке с тревогой начинают сообщать друг-другу, что там-то «чернь» целовала крест Димитрию Ивановичу, а «лучшие» люди должны были разбежаться, куда глаза глядят. В крупных городских центрах, как например, в Пскове, дело доходило до настоящей городской революции. Здесь масса ремесленников и мелких торговцев вместе со стрельцами и казаками захватила власть и учредила нечто вроде демократической республики, а гости, помещики и крупные купцы, которые оказалась в городе, были сначала посажены в тюрьму, а потом большей частью перебиты.

Все это показывало купеческому капиталу, что продление междоусобной войны грозит и ему полной гибелью. Спрашивается, откуда же искать помощи? Первая мысль, за которую ухватились богатые купцы вместе с помещиками, была мысль об иноземной помощи. В Московском царстве уже под самой Москвой стояли польские дружины, пришедшие «помогать» Димитрию и казакам, а на деле грабить, пользуясь междоусобной войной. Это конечно были плохие помощники тем, кто хотел прекратить междоусобную войну. Но против них можно было обратиться к польскому правительству и просить у него помощи польских регулярных войск. Так и сделали. В это время те помещики, которые перешли на сторону Тушина, также стали тяготиться своим положением. Они тоже в первый момент надеялись использовать восстание «черни» для того, чтобы сделать свои дела. Но скоро они почувствовали себя в Тушине как бы в плену у казачества и восставших крестьян. Начался двойной заговор: в Москве столковывались, как избавиться от В. И. Шуйского, который прекратить междоусобную войну не умел и не мог, в Тушине — как избавиться от Димитрия, который явно был холопским царем и из которого никоим образом нельзя было сделать царя дворянского и купеческого. Оба заговора скоро слились в один. Столковались на том, что москвичи и Северное Поволжье низложат Шуйского, а Тушино низложит Димитрия, и все вместе посадят на престол польского царевича Владислава, вместе с которым придут в Россию польские войска и прекратят демократическую революцию.

В Польшу отправилось посольство, которое заключило с отцом Владислава, королем Сигизмундом, договор. Договор любопытен в том отношении, что это первая попытка русской конституции, т. е. первая попытка определить права и обязанности государя, закрепить их письменным договором, который был бы для него обязателен. Само собой разумеется, что эта конституция была предназначена вовсе не для крестьян и не для низов городского населения. О последних там совсем ничего не говорилось, а что касается крестьян, то о них упоминается только в том смысле, что все статьи и указы о беглых должны быть восстановлены и что-крестьянам не должно быть позволено переходить из Московского государства в Польское и обратно. Но зато в этом договоре тщательно определено, как должен управлять царь — непременно с боярской думой. А в важных случаях он должен был созывать земский собор из представителей имущих классов, помещиков и купцов. Без них он не мог издавать новых законов, вся же текущая работа была в руках боярской думы.

Это уже не в первый раз имущие классы старались использовать революцию в своих интересах. Когда вступал на престол Шуйский, они также заставили его целовать крест, что он никого не будет казнить, ни у кого не будет отнимать имение иначе, как по суду и на основании закона. Само собой разумеется, что и тогда это касалось только помещиков и купцов; там прямо было сказано: «У помещиков не отнимать их вотчины, а у гостей не отнимать их товаров и капиталов». Что касается простого народа, то с ним и после этой грамоты расправлялись, как и раньше.

На основании соглашения московских и тушинских заговорщиков с польским королем Шуйский был низложен и пострижен в монахи, Димитрий хотя и не был низложен, потому что казаки стали на его сторону, но при помощи поляков был прогнан из Тушина. Московское государство, т. е. государство помещиков и купцов, опять как будто объединилось. У него была опять одна столица — Москва. Но очень скоро заговорщики должны были убедиться, что они променяли кукушку на ястреба. Король Сигизмунд вовсе не для того дал своего сына московским людям, чтобы восстанавливать в Московском царстве порядок. Это его интересовало меньше всего. Он был представителем тогдашнего польского империализма. Польские помещики, которые, как мы уже упоминали, далеко опередили москвичей, потому что Польша шла впереди России по своему экономическому развитию почти на столетие, строили обширные планы. Мы уже видели, что им тоже нужна была земля и что они хотели с этой целью использовать еще первого Димитрия. Теперь им представился случай гораздо удобнее первого. На московском престоле прямо оказался поляк. Они стали мечтать о том, чтобы попросту присоединить Московское государство к Польше, как они раньше, за 60 лет перед этим, присоединили к Польше Литву, которая раньше также была особым государством. Не дождавшись даже, пока новый царь Владислав приедет в Москву, они уже успели воспользоваться переменой, и король Сигизмунд стал направо и налево раздавать земли, отнимая их у тех, кто по тем или другим причинам был против нового царя, или даже без этого предлога. Московский помещик в один прекрасный день узнавал, что его земля вовсе не его, что ее где-то за тысячи километров, в Варшаве, отдали другому владельцу.

Само собою разумеется, что такие порядки помещикам совсем не нравились, да и купцы скоро сообразили, что тесная связь с Польшей обещает появление в Москве польского торгового капитала, т. е. конкурентов, и конец той монополии, которой наслаждался до сих пор московский капитал у себя дома. Словом, очень скоро в стране началось опять брожение в высших классах против нового правительства. Само собою разумеется, что об этих экономических причинах брожения, об опасении за землю, за капитал вслух не говорили. Об этом можно прочесть только в секретной переписке московских бояр, стоявших теперь во главе государства по договору с польскими государственными людьми, а на первый план недовольные Владиславом стали выдвигать то, что он де не русский и не православный, а католик, и что поэтому признавать его царем стыдно и не следует, как будто он не был поляком и католиком, когда выбирали его и ему присягали. Но тогда надеялись получить от него выгоду, а теперь было ясно, что толку от Владислава никакого не будет.

Главная, основная цель, которой добивались, выбирая Владислава, не была достигнута. Междоусобная война не только не прекратилась, но стала пылать еще более ярким пламенем. Поляки, достаточно сильные, чтобы захватить Москву и начать тасовать как карты имения бояр и других крупных владельцев, были совершенно не в силах прекратить демократическую революцию. У них прежде всего было слишком мало войска, а во-вторых, тут еще раз, как было при первом Димитрии, оказалось, что Тушино было сильно вовсе не польскими отрядами, как думали заговорщики против Димитрия (второго), а именно казаками. Когда царские отряды по приказанию своего правительства бросили Димитрия, то он вовсе не пал, как думали его противники, а только переехал из Тушина подальше от Москвы, но все-таки оставался во главе казацкой рати, настолько сильной, что помещичья и купеческая Москва снова должна была перед нею трепетать. Даже когда он был убит, с участием заговорщиков, или без участия, неизвестно, — современные летописцы приписывают его смерть случайности, — казацкое движение не стало менее грозным, ибо у Димитрия остался сын, и казаки выдвинули его как кандидата на престол. Словом, двойной заговор против Шуйского и Димитрия ни к чему решительно не привел, и имущие классы должны были искать другого выхода из своего положения.

Перемены на верхах, — это было ясно, — ни к чему не вели. Нельзя ли было попытаться произвести перемены внизу, расколоть эту массу, которая стояла против помещиков и купцов и угрожала им? Мы видели, что эта масса не была однородной, что она состояла из людей разного положения и разных интересов. На самом верху ее стояли казацкая «старшина», атаманы и другие казацкие начальники и мелкопоместные дворяне преимущественно с южной окраины Московского государства. Это были также землевладельцы, но только мелкие, владеющие не сотнями и даже не десятками крепостных, а только десятками гектаров земли, на которой иной раз в это время не было даже и крестьян. По своему имущественному положению это было нечто вроде теперешнего кулачества. Ниже стояли ремесленники, крестьяне, холопы и т. д.

Мы видели, что уже Шуйскому удалось однажды отколоть эту верхушку и привлечь ее на свою сторону и что этим объяснялась первая и последняя победа его над ополчением Болотникова. Оставалось повторить этот опыт Шуйского. По мере того как росла демократическая революция, верхи казацкой рати начали чувствовать себя так же неуютно, как чувствовали себя бояре и дворяне, составлявшие вначале двор тушинского царя. Им также хотелось, этим верхам, положить конец междоусобной войне для того, чтобы закрепить за собой то, что им удалось захватить во время этой войны, когда все они понабрали себе вотчин и денег. Для того чтобы привлечь их на свою сторону окончательно, людям торговым, купцам, пришлось только сделать еще одно усилие, окончательно и уже широко развязав свою мошну. Нижегородский купец Минин стал собирать ополчение «для освобождения Москвы от поляков и иноверцев», и притом — в том-то и состояла его гениальная выдумка, — стал обещать тем, кто пойдет в это ополчение, такое жалование, какого в прежнее время не получала и царская гвардия. Простым рядовым служилым людям обещали столько, сколько раньше не имели гвардейские офицеры. Немудрено, что такая мера привела, как рассказывают современники, к полному согласию между помещиками и купцами, с одной стороны, и мелкими служилыми людьми и казаками позажиточнее — с другой. Те увидели, что служить имущим классам куда выгоднее, нежели якшаться с народной массой и помогать демократической революции, которая явно шла на пользу беднякам и не сулила никому никакого богатства.

Остается только прибавить, что купцы и тут старались своих денег давать как можно меньше, а облагали чрезвычайными налогами мелкую буржуазию, «черных людей». Когда Минин говорил, что нужно «заложить жен и детей», чтобы собрать деньги на армию, то речь шла конечно не о богатых купчихах и купеческих дочках, — а вот семьи городской бедноты действительно отдавали в кабалу, чтобы уплатить налог.

Мало-помалу весь штаб тушинского лагеря перешел на сторону Минина и назначенного купечеством главнокомандующего собранной им рати — Пожарского. Восставшие массы, оставшись без вождей, не могли оказать сопротивления. Меньшинство казаков, продолжавшее поддерживать сына Названного Димитрия, вынуждено было бежать на Волгу, а там еще дальше. Перед купеческо-помещичьим ополчением был теперь только один организованный противник — польское войско в Кремле, но с ним, при помощи перешедших на сторону имущих классов казаков, справиться было нетрудно. Царь Владислав был низвергнут, — низвергнут впрочем так же, как он был выбран, только по имени, потому что лично он по своему малолетству в Москву и не приезжал. В Москве торжествовали победу православия над католицизмом, который якобы опять хотел забраться сюда, как при первом Димитрии. В это время у московского купечества появляются и первые патриотические нотки. Купечество в воззваниях призывает встать не только за православную веру, но и за свою землю и, прибавляют они, за достояние, которое нам дал господь бог. Защита родины и защита своей мошны у этих людей, как у буржуазии всех времен, сливались таким образом в одно.

Такой патриотизм, само собой разумеется, не только не мешал зоркому ограждению своих интересов, но, напротив, помогал ему. Капиталисты и помещики, находя для себя выгодным иметь царя из иноземцев, который не имел бы корней внутри страны, не прочь были в поисках царя прибегнуть к Швеции. Пожарский был именно за то, чтобы на московский престол избрать шведского принца. Но тут вмешалась та сила, без которой торговый капитал ничего сделать не мог. У перешедшего на сторону имущих классов казачества и у мелкопоместных дворян и боярских детей был свой кандидат, который приобрел популярность именно в Тушине. Это был сын тушинского патриарха Филарета Никитича Романова. Сам патриарх был в это время в Польше, куда он отправился вести переговоры с Сигизмундом, да его, как монаха постриженного, избрать на царство и нельзя было. Но у него был сын, глуповатый 16-летний юноша, который, как представитель семьи Романовых, был однакоже популярен в казацких и мелкопоместных кругах. Мелкопоместный галицкий дворянин назвал первый этого кандидата, а когда начальные люди дворянского и купеческого ополчения стали выражать свое недовольство по этому поводу, из рядов собравшихся выступил донской атаман и весьма твердо поддержал эту кандидатуру. Пожарский и его товарищи поняли, что плетью обуха не перешибешь, бросили свои мечты о шведском принце и подчинились неизбежному. Кандидат казаков и мелкопоместных дворян сделался царем. Был созван земский собор, которому оставалось только признать совершившийся факт.

Так воцарилась в России династия Романовых. Плод измены верхов революционных войск своим низам, она сама не замедлила изменить тем, кто ее выдвигал. Казалось бы, что Романовы, посаженные на царство хотя и не демократической революцией, но все же людьми, вышедшими из рядов этой революции, должны были помогать если не крестьянству и не холопам, то во всяком случае низам дворянского общества. Ничего этого не произошло. На самом деле при первых Романовых лучше всего жилось крупному торговому капиталу, крупные гости мало-помалу забрали в свои руки все управление государственными финансами, раскладывали и собирали все налоги, брали себе на откуп сбор налогов и другие выгодные предприятия и т. п. Что касается землевладения, то тут Романовым удалось восстановить то, что начал разрушать Грозный. При них в Московском царстве опять возникает крупное вотчинное землевладение. Прежде всего царская семья и ее родственники забрали в свои руки огромное количество земли, а за ними все другие, кто новой царской семье помогал и ей служил. На месте боярства, загнанного и придавленного, возникает новая аристократия, которая отличалась от прежней тем, что та вела свое происхождение от крупных феодалов, удельных князей и бояр, а эта — от новых людей, происхождения часто весьма неважного. Но с течением времени эти бояре сделались не хуже прежних, и в своих имениях с тысячами и десятками тысяч душ крестьян они снова стали чем-то вроде феодалов. Если на Руси не было полностью восстановлено то, что уничтожил Грозный, то лишь потому, что экономическое развитие далеко зашло вперед и вернуться к старому было нельзя.

В лице Минина и Пожарского одержали победу помещичье землевладение и торговый капитал. Первое время помещики и купцы, ставшие подозрительными благодаря целому ряду неудачных царей Смутного времени, зорко наблюдали за своим избранником, и земский собор, где купцам и помещикам принадлежало решительное большинство, в течение нескольких лет вовсе не расходился, да и затем собирался очень часто. Мало-помалу однакоже имущие классы прониклись доверием к новой династии, в особенности с тех пор, когда вернулся из-за границы отец Михаила Федоровича, патриарх Филарет, один из самых ловких дельцов и дипломатов своего времени. Когда умер Михаил, его сына Алексея выбрали на престол уже без всяких колебаний и споров.

Все привыкли к тому, что семья Романовых добросовестно служит воскресшему феодальному землевладению, торговому капиталу. Она не только служила торговому капиталу, но как бы срослась с ним. Царский двор уже при Грозном принимал участие в торговых делах. Грозный давал субсидию — «бологодеть» — русским купцам, ездившим за границу. Его сын Федор Иванович бил пайщиком английской компании, торговавшей в Москве. При Романовых царь, употребляя удачное выражение одного иностранца, стал первым купцом своего государства. Крупные купцы, московские гости стали прямыми царскими агентами, а торговля всеми ценными товарами — шелком, который получался из Персии, дорогими сибирскими мехами, кожами, выделанными но особому русскому способу и особенно ценившимися в Западной Европе, и т. д. — стала царской монополией. К началу следующего XVIII столетия, лет через 100 после того, как Романовы сели на московский престол, царский двор, по отзыву, другого иностранца, походил на купеческую контору. Там все время толковали о разных торговых сделках, о поташе, пеньке, конопле и т. д., так что привыкшие к совершенно другим придворным разговорам иностранцы не могли в себя притти от удивления. Гости стали своего рода привилегированным сословием. Это было торговое дворянство, — вся масса мелких торговцев была у него в кабале, немного лучше той, в которой помещики держали крестьян.

Третий иностранец, — все иностранцы обращали внимание на эту особенность Московского государства, — свидетельствует, что если бы в Московском государстве вспыхнуло восстание, то гостям прежде всего свернули бы шею. Но дворянско-купеческая власть зорко смотрела за «порядком» в государстве и приняла все меры, чтобы не повторилось тех событий, какими ознаменована была «Смута», как стали дворяне и купцы называть народное движение начала XVII в. Прежде всего тщательно оберегалась самая личность царя, чтобы с нею не случилось такой неприятности, как с первым Димитрием, которого убили, или с Шуйским, которого свергли с престола и постригли. Строго запрещено было с оружием в руках приближаться к царскому, дворцу, кроме конечно караульных солдат. Даже в ворота Кремля, так называемые Спасские, народ не смел входить в шапках. Одного холопа жестоко избили плетьми за то, что он осмелился провести лошадь через царский двор. Словом, к новой династии старались внушить такое благоговение всем подданным, какого не требовала к себе династия Ивана III и Грозного. Затем была хорошо организована полиция. Почти во главе всего государства был поставлен при Романовых «приказ тайных дел», и с его легкой руки всякие тайные «канцелярии» и «экспедиции» провожают нас через весь XVIII в. В XIX в. все эти тайные учреждения передаются в руки корпуса жандармов и департамента полиции. Тайный приказ с самого начала, при первых Романовых, был наделен огромными полномочиями. Даже члены боярской думы, т. е. государственного совета, употребляя позднейшее выражение, в этот приказ не ходили и дел там не ведали. Он был, значит, вне контроля этого московского государственного совета. Он был подчинен непосредственно самому царю, и чиновники его на деле имели больше власти, чем члены боярской думы.

Но такая полиция и тогда была только силой организующей, была, так сказать, мозгом этого управления. А мозгу нужны были руки, и первые Романовы позаботились о создании хорошей вооруженной силы, вполне надежной и по возможности не зависящей от народной массы. Прежнее ополчение московского царя, состоявшее из его вассалов-помещиков и из наемной пехоты, набранной преимущественно из низов городского населения, стрельцов, было малонадежно. Оно было недостаточно дисциплинировано и как показали события начала XVII в. Легко увлекалось народными волнениями. Этих стрельцов и мелких помещиков мы видим то на одной, то на другой стороне, то вместе с Тушиным, то у царя Василия. Романовы начали с того, что взяли на свою службу большое количество иноземных, наемных солдат. Мы помним, что в свое время немецкие отряды оставались последней опорой власти Годунова, когда все остальные войска перешли на сторону Димитрия. Но у Годунова было слишком мало этих немецких солдат. При первых Романовых в Западной Европе происходила огромная 30-летняя война, когда людей военного ремесла расплодилось большое количество и на рынке сколько угодно предлагалось военных рук. Из этих людей стали формироваться московские полки. Скоро однако нашли, что это чересчур дорого, с одной стороны, что это не вполне надежно — с другой, ибо эти люди служили только за деньги и за деньги же их можно было перекупить. Мало-помалу эти дорогие и не вполне надежные кадры новых войск стали пополняться людьми, взятыми из народной массы, но оторванными от нее совсем, навсегда. Это не было ополчение, которое призывалось время от времени, как прежде. Солдатом человек становился на всю жизнь. Он совсем отрывался от родной деревни, казарма для него становилась вторым домом.

«Наши братцы — туги ранцы, наши сестры — сабли востры, наши детки — пули метки», — пела солдатская песня времен Николая I.

Тут солдат привыкал думать, и ему всячески вколачивали палками и увещаниями внушали, что он обязан служить исключительно царю и что если царь прикажет, то он должен расстрелять отца, мать — кого угодно. Под начальством немецких или обученных у немцев офицеров из этих рекрутов скоро выросла регулярная армия, которая по своему вооружению, организации и дисциплине стояла бесконечно выше старого московского ополчения. Не только, имея такую армию в руках, можно было не бояться никаких внутренних волнений, но располагая таким орудием, можно было вести такую смелую и энергичную внешнюю политику, о какой едва ли можно было мечтать за сто лет до этого.

Внутреннее значение регулярной армии сказалось раньше всего. Вступление на престол Романовых не только не улучшило положения народных масс, а, наоборот, ухудшало его, потому что крепостное право, сначала колебавшееся, то распространявшееся на все новые и новые массы крестьянства, то отступавшее и выпускавшее из своих крепких когтей крестьян, в царствование Романовых окончательно установилось. В половине XVII в., за исключением северной России, где земледельческое хозяйство могло быть только подсобным и куда помещики не заглядывали, не оставалось никаких других крестьян, кроме крепостных. Только изредка мы встречаем крестьян, которые рядятся со своим барином, т. е. крестьян вольных, которых нужно принимать при помощи ссуды. Подавляющее большинство было «крепко» своим господам без всяких «ссудных записей» и рассматривалось как помещичья собственность. Например, если должен был помещик, отвечали его крестьяне. Неисправных должников ставили на правеж, т. е. били палками каждый день, пока они не отдадут долг. Так вот за помещика ставили на правеж его крестьян, так же как раньше этой участи подвергались холопы. Так что теперь между крестьянами и холопами не было уже никакой разницы.

Само собой разумеется, что не улучшилось и положение городского класса под гнетом торгового капитала, а так как содержание новых войск и вообще всей администрации требовало больших расходов, то ко всему прочему чрезвычайно увеличивались и те налоги и подати, которые лежали на низших классах населения — на крестьянах и мелких городских людях. Образцы этих налогов теперь брались отчасти оттуда же, откуда брались образцы и новой военной силы. Так, подражавший Западной Европе царь Алексей, второй Романов на престоле, ввел соляную подать. Она вызвала бунт, но бунт этот при помощи новой воинской силы был усмирен. Также был усмирен и другой бунт, сопровождавший попытку правительства выпустить поддельные деньги, так называемые медные рубли. Тогда было в обычае не у одного только московского правительства портить монету, подмешивая к серебру медь. Народ это мало замечал, и порченные рубли ходили так же, как полноценные. Так вот мало-помалу правительство пришло к мысли выпустить совсем медные деньги, которые ходили бы как серебряные. Но это уже бросалось в глаза, и медные деньги, которых вдобавок начеканили бесчисленное количество, стали быстро падать в цене, а все товары стали дорожать. Это опять вызвало народное возмущение, но романовское правительство оказалось достаточно сильным, чтобы и с ним справиться.

Самое большое восстание, с которым пришлось иметь дело первым Романовым, это было восстание казацко-крестьянское, вышедшее с Дона, восстание Степана Разина. Оно непосредственно связано с развитием торгового капитала. Его театром было Поволожье, как раз те места, по которым пролегал самый главный торговый путь Московской Руси — Волга, связывающая Московский край с Персией, откуда получались самые ценные восточные товары, с большой выгодой перепродаваемые потом царскими гостями в Западную Европу, английским и голландским купцам в Москве и в Архангельске. Вдоль этого торгового пути скопилось множество безземельного люда — грузчики, бурлаки, всевозможные мелкие торговые служащие, а затем просто мелкие торговцы и ремесленный люд. Помещичье землевладение на приволжском черноземе быстро распространилось, и так как здешние помещики имели много земли, но обыкновенно мало крестьян, переведенных сюда помещиками из центральных областей Московского государства, то здесь была конечно самая жестокая барщина. Крестьян заставляли работать больше, чем в каком-либо другом месте, и в довершение всего тут же рядом, по соседству, был вольный Дон, казацкое гнездо, которое Романовы долго не решались ни разрушить, ни подчинить себе. Налаживая порядки внутри государства, они не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы прибрать к рукам бежавших из их царства людей, которые жили по ту сторону границы.

 

Очередь этому пришла только позже, лет его спустя. Донское казачество очень долго после смуты не вмешивалось во внутренние дела Московского государства. Мы помним, что в революцию начала XVII в. вооруженные силы этого казачества были расколоты и казацкое офицерство — атаманы — перешло на сторону имущих классов. Казачество было этим дезорганизовано (расстроено). Часть его попала в дворяне, остальных романовское правительство также старалось задобрить, не только не дразня их, как это делал Годунов, а, наоборот, стараясь всячески их ублажить, снабжая хлебом, и натравливая их на соседей — турок и татар. Грабежи и налеты поглощали все внимание казачества XVII в. Но когда случилось, что главная турецкая крепость, Азов, очутилась в их руках, и казачество наивно обратилось к Москве с просьбой о поддержке, — Москва отказала. Ей Азов совсем не был нужен, а нужно было только занять казаков. Казаки были выбиты из Азова, и турки настолько укрепились в нем, что эта крепость сделалась неприступным оплотом турок. Движение на юг было прекращено, казачество вынуждено было искать выхода в других направлениях, на юго-восток, и совершенно естественно оказалось на том торговом пути, который был так дорог для торгового капитала, — на Нижней Волге и Каспийском море. Казаки начали с грабежей нерусских людей — персов. Но совершенно естественно, что они нарушили и интересы русской торговли, и столкновения с московским правительством были совершенно неизбежны. А раз начав борьбу в этих местах, казаки невольно оказывались в центре всего этого мелкого, угнетенного, закабаленного люда, о котором мы говорили. Степан Разин стал наследником Болотникова. Под его предводительством восставшие овладели Астраханью, овладели Царицыным и двинулись вверх по Волге, по направлению к Москве. Но под Симбирском их встретили новые, по-заграничному обученные московские войска и разбили наголову. Разин был захвачен в плен и казнен в Москве. Так кончилась эта новая казацко-крестьянская революция, оставившая по себе память в народных песнях, но гораздо меньше поколебавшая помещичье государство, нежели революция начала XVII в. А усмирено было восстание настолько прочно, что сто лет после Разина подобных восстаний больше не было, и надо было неслыханное усиление тяготевшего над крестьянами гнета во второй половине XVIII в. для того, чтобы разразилось почти в тех же местах новое восстание Пугачева, о котором мы расскажем ниже.

Взятие Астрахани С.Разиным

Последнюю услугу в борьбе с внутренними врагами оказало Романовым новое войско именно против старого войска. Стрельцы, смутно чувствуя, что новые порядки угрожают самому существованию стрелецкого войска, стали волноваться и воспользовались внутренними раздорами при царском дворе, чтобы на некоторое время завладеть Москвой. С ними быстро справились новые полки иноземного строя, с царем Петром, самым энергичным, самым талантливым и самым замечательным из Романовых, во главе. Когда Петр уехал за границу, стрельцы пытались восстать вторично, были разгромлены окончательно и почти поголовно истреблены Петром, который был не только самым талантливым и энергичным, но и самым жестоким из Романовых. «Что ни зубец, то стрелец», — говорила тогдашняя мрачная поговорка о том, как Петр развешивал вождей восстания на зубцах кремлевской стены, не считая тех, кто был непосредственно расстрелян на месте битвы.

Стрельцы

Но в это время новое войско нужно было уже не только для того, чтобы усмирять внутренних врагов, но и для внешних предприятий, таких огромных и смелых, о каких не решались бы подумать сто лет назад. Уже в половине XVII столетия романовское правительство чрезвычайно ловко использовало казацко-крестьянскую революцию, происходившую на Украине. Там, в юго-восточной части Польско-литовского королевства, происходило то же самое, что было в Московском государстве. Так же развивалась торговля, капитал, под влиянием торговли на месте прежней феодальной повинности появились жестокие оброки, жестокая барщина, — словом, все средства выколачивания из крестьянина, как его называли в западной Руси, «хлопа», прибавочного продукта, который потом поступал на рынок и руками купцов распространялся по всей Европе. Польским хлебом питались и в Лиссабоне, и в Неаполе, и неурожай в Польше означал иногда голод в Италии. Как это было в Московском государстве, новые порядки особенно тяжело дали себя почувствовать в местах новой колонизации, т. е. как раз в Приднепровьи, в правобережной Украине.

А поблизости, тут же на Днепре, было казацкое гнездо — Запорожье, образовавшееся таким же путем, как и на Дону из беглых «хлопов». Естественно, что здесь повторилось то же самое, что было в Московской Руси. И как Московское государство видело казацко-крестьянское восстание в начале XVII в., так конец XVI и первая половина XVII в. были наполнены рядом казацких восстаний в Приднепровьи. Польское правительство, с самого начала располагавшее и хорошими регулярными войсками и лучшей полицейской организацией, чем было у Москвы во время Шуйского, долгое время боролось с этими восстаниями. Здесь однако и противник был гораздо более серьезный. Казаки и крестьяне Великороссии были темной, неграмотной массой. У казаков и «хлопов» западной России нашлась своя интеллигенция в лице городского мещанства. Это городское мещанство Львова, Киева, Житомира и других украинских городов терпело от своего торгового капитала не меньше, чем московское от своего. Польское правительство было разумеется, как и московское, на стороне богатого купечества и всячески теснило и жало украинского мещанина. Но тот имел свою организацию, наподобие западноевропейской, организацию церковную: украинские ремесленники и мелкие торговцы образовали свои «братства» при церквах, с больницами, школами и т. п. Торговый капитал старался сломить эту организацию: в конце XVI в. польское правительство провело в западной Руси «унию», т. е. подчинило украинскую церковь назначенным правительством архиереям, которые в свою очередь подчинились общекатолическому центру, римскому папе. Для народа эту казенную церковь красиво изображали как «объединение всех христиан в одной церкви» (отсюда — «уния», что и значит «соединение»). Но мещанство поняло, что уния наносит смертельный удар его организации, и воспротивилось унии всеми силами, не подчиняясь казенным «униатским» архиереям. За это на мещанские братства обрушились гонения, все больше и больше толкавшие мещан в сторону «хлопской» революции. Православная вера сделалась знаменем этой последней, а киевская духовная академия — ее умственным средоточием. Казаки и «хлопы» здесь таким образом не только страдали от гнета «панов» — помещиков и помещичьего правительства, но имели и готовое, понятное для себя оправдание своего восстания против этого гнета.

Если восстание здесь было лучше организовано, нежели в Московской Руси, то польское правительство вело себя гораздо менее ловко, чем московское. Это последнее, чувствуя свою слабость, старалось разделить и подкупить восставших. Польское, надеясь на свою силу, пренебрегало этим и одинаково жало и душило и нищего «хлопа», и зажиточного казака, и городского лавочника, и даже православного, не принявшего унии попа или архиерея. Оно сплачивало своих врагов, вместо того чтобы разделить их. Оттого казацкое восстание 1648 г., во главе которого стал один из представителей верхнего зажиточного слоя казачества Богдан Хмельницкий, одержало блестящую победу над польско-литовскими правительственными войсками. Но одержать победу до конца Хмельницкий не смог, он должен был искать союзников. Этим чрезвычайно ловко воспользовалось Московское государство: оно взяло Хмельницкого под свое покровительство и таким образом Украина, сначала левый берег Днепра с городом Киевом, перешла в руки Московского государства. Кроме волжского торгового пути, это последнее держало теперь в своих руках и другой торговый путь к Черному морю — днепровский. Но прошло много времени, прежде чем оно использовало этот новый торговый путь и прежде чем борьба за Черное море сделалась главной борьбой для московского торгового капитала. Очередная задача была другая. Наиболее близким выходом к Западной Европе было для Московской Руси не Черное море, а Балтийское. И вот в этой борьбе за Балтийское море, так называемой Великой северной войне 1700—1721 гг., в особенности оказалось ценным для торгового капитала его новое оружие — организованная на иноземный образец армия.