ЦАРЬ-ЧУРБАН, ЦАРЬ-ЦАПЛЯ
С.М.Степняк-Кравчинский

 

ЧАСТЬ I.
(Ручной деспот, Царь - мужик, На перекрестке, Консервативно-демократическая программа, Развязка самодержавного демократизма, граф Дмитрий Толстой)

 

I. Ручной деспот.

В судьбе покойного русского царя есть любопытная аномалия. Выдающиеся, а в особенности находящиеся у власти люди обыкновенно в течение своей жизни бывают не поняты и не верно оцениваются, и только после их смерти о них начинают говорить правду. С Александром III произошло обратное.

Пока он был жив, большинство мыслящих людей понимало его вполне верно, и те из них, которые не принуждены были молчать, говорили о нем правду. Но сейчас же после смерти царя со страниц газет и журналов полился на невинную или скорее совершенно безразличную публику целый поток бессмыслиц на его счет. И это не была обычная дань прощающей терпимости, которая отдается торжественному явлению смерти. Пересматривая газеты за день, следовавший за телеграммой из Ливадии, которая извещала, что в России переменился правитель, мы находим, что задолго до того составленные понятия об Александре III нашли себе выражение в большинстве английских газет, независимо от их политической окраски.

«Он не был великим государственным человеком, писал «Таймс», и, не напоминая в данном отношении многих самодержцев, он сознавал это. Он не претендовал на оригинальность. Он совсем не обладал подвижностью, блеском и преходящей восторженностью «широкой славянской натуры». Но если взгляды его были скудны и узки, они были ясны, и он крепко держался за них. Мир был невыразимым благословением, которое было в его власти даровать миллионам его современников... Нам нет нужды опрашивать в настоящий момент, была ли его политика по отношению к его собственным подданным столь же благодетельна, как его иностранная политика»

Сквозь покров того, что может быть названо похоронным эвфемизмом, каждый может ясно увидеть, что хотел выразить автор этой статьи.

Взяв газету противоположной партии, «Дэли Кроникл», мы находим в ней в тот же день заметку, более полно говорящую о внутренней политике Александра III , но почти в тех же словах говорящую об его личности.

Влиятельная радикальная газета не стесняется назвать царствование Александра III тиранией, которую можно сравнить с тиранией Тюдоров и которая, вероятно, приведет к насильственной революции. Лично о нем нельзя ничего сказать более, как то, что он мог бы быть очень почтенным фермером или скотоводом, но был совершенно не на месте на престоле великого государства, и что несчастная случайность его рождения была источником бесконечной муки и для него самого и для русского народа.

Прошло несколько дней, и внезапно «Дэли Кроникл» стал петь хвалу примерному царю Александру III , а другие газеты состязались одна с другой в превознесении величия и мудрости (не говоря уже о добродетели) человека, о котором они были столь жалкого мнения незадолго перед тем.

Почему произошла столь внезапная перемена? Было ли обнаружено нечто такое, что пролило новый свет на покойного царя? Нет. Поток благожелательности был порожден возможностью англо-русского соглашения.

Это настроение прошло так же скоро, как и сомнительная политическая комбинация, которая его породила. Едва ли следует говорить об этом иначе, как о курьезе. Однако, по мере того, как вдет время, царствование Александра III приобретает для нас особый интерес. После того как молодой царь объявил о своем решении следовать по стопам отца, картина нашего недавнего прошлого становится изображением нашего возможного будущего. Поэтому теперь как раз время сказать полную неприкрашенную правду о государе, который в течение тринадцати лет привлекал к себе столь необычное внимание...

Я не чувствую ни малейшего соблазна опорочить Александра III , как человека. Англичане, которые ревниво удерживают своих номинальных правителей от всякого вмешательства в политику, любят предаваться особого рода противному монархическому ханжеству по отношению к России.

Они предполагают, что все в ней зависит от личных качеств царя. Раз они пришли к заключению, что царь не совсем негодяй, их совесть успокаивается; все должно быть так хорошо, как только возможно, и только сумасшедшие и фанатики могут возмущаться.

Мы, русские, имеем на этот счет совсем другое мнение. Вообразите орудие пытки — дыбу, колесо или «Нюрнбергскую красавицу», и вообразите, что кто-нибудь приходит к друзьям к родственникам замученных жертв или к самим жертвам, которые чудом спаслись от пытки, и приглашает их восхищаться прекрасной работой гнусной машины и превосходным качеством дерева и железа, из которых она сделана. Я не думаю, чтобы кто-нибудь из спрошенных был способен действительно восхититься этим несомненно хорошим качеством. То же самое можно сказать о хороших чертах характера человека, который составляет главную опору огромного орудия пытки, называемого русским самодержавием. Я не намерен отрицать эти хорошие черты. Я готов признать их хотя бы для того, чтобы показать, в какой степени они совершенно для нас безразличны.

Я не знаю, разделит ли читатель мою точку зрения. Но, во всяком случае, да послужит она ему ручательством в моей совершенной правдивости.

Я предоставляю Стэду и Ко задачу превознесения личных добродетелей Александра III и буду говорить о нем только как о государе.

Будущий историк нашего времени будет смотреть со смешанным чувством жалости и изумления на фигуру этого не знавшего пощады деспота, который, без всякого личного честолюбия и властолюбия, сделал себя несчастным пленником на всю жизнь, дабы поддержать видимость власти, хотя он и не пользовался и не мог ею пользоваться во всем ее объеме.

Александр III был человек рутины, один из тех, которые должны итти по проторенной дорожке. Он держался за самодержавие с упорством, достойным лучшей участи. Но если бы он унаследовал конституционную корону, он никогда не нарушил бы прав своего парламента. У него не было такого властолюбия, какое было у его деда, Николая I, типичного деспота, и он питал большое уважение к законам, которые сам издал, в чем он отличался от своего отца. Его царствование было самым беззаконным, какое было в России, может быть, со времени авантюристов XV III века, потому что Россия была отдана при нем орде насильничавших, безответственных чиновников. Но это было естественным последствием системы. Сам он не отнимал того, что когда-либо даровал. Он пытался быть на высоте той нелепой фикции самодержавия, которую он выучил наизусть из учебника государственного права и которая тем отличается от деспотизма, что самодержец, будучи абсолютным владыкою всех, сам обязан повиноваться законам, которые он создал, пока не пожелает изменить их.

Я слышал из достоверного источника забавную историю запрещения предполагавшегося представления в придворном театре «Власти тьмы» графа Толстого. В этом случае царь проявил такую же беспомощную покорность самодурству цензуры, как и самый беззащитный из его подданных. Он прочел пьесу Толстого, и она ему очень понравилась. Его дочери, Ксении Александровне, которая является литературным критиком семьи, она понравилась еще более, и она предложила сыграть пьесу частным образом в одной из зал Аничковского Дворца. Пригласили актеров, началась репетиции. Об этом узнал Феоктистов, начальник главного управления по делам печати, которому очень не нравилась пьеса по ее безнравственности» и который запретил ее к постановке на сцене. Опасаясь умаления своего престижа, он отправился к графу Дмитрию Толстому, тогдашнему министру внутренних дел, который разделял его взгляд на пьесу. Они переговорили с директором императорских театров, Потехиным, которому непосредственно подчинены актеры, приглашенные играть в придворной постановке «Власть тьмы», и следствием этого было то, что репетиции были остановлены и объявление о спектакле отменено, хотя все дело было начато с ведома и согласия царя. Когда Ксения Александровна заговорила об этом на семейном собрании, на котором присутствовали и некоторые министры, и выразила свое недоумение, царь обернулся к своим министрам и только воскликнул, с добродушным удивлением, которое так не вяжется с понятием о всемогущем деспоте: «Представьте, запретили!»

Дело на том и остановилось; пьеса была поставлена много лет спустя, когда цензура стала относиться к ней мягче.

Один из лучших биографов Александра III, Самсон фон Химмельстиерна, говорит, что в царствование Александра III умственный уровень министров был очень низок, потому что он желал всегда иметь вокруг себя людей умственно низших, чем он сам, ощущая болезненный страх подпасть под чье-либо влияние.

Совершенно верно то, что Александра III коробил малейший намек на то, что кто-то имеет на него влияние, и это чувство в нем все росло. Но тут было скорее следствие недоверия и подозрительности, чем властолюбия. Ведя уединенную жизнь и болезненно сознавая свою ограниченность, он инстинктивно боялся способных людей, которых не знал и которым не мог вполне доверять. Но, как кажется, он не избегал тех немногих умных людей, которые к добру или к злу, успели заслужить его полное доверие.

Покойный граф Дмитрий Толстой был несомненно по-своему умный человек, каким бы он ни был в других отношениях, умен и Победоносцев. Тем не менее Александр III держался за них до конца, исполнял их советы и позволял им иногда делать ему упреки.

В.1882 году произошли «студенческие беспорядки», довольно обычные в России, в Петербургском университете. Известный еврейский богач Поляков, один из железнодорожных царьков и военных поставщиков, печально прославившийся на всю Россию во время русско-турецкой войны 1877 года своими удивительными мошенничествами, решил войти в милость русского общества и графа Лорис-Меликова. Он дал в 18SO году 200.000 руб. для основания студенческого общежития, т.-е. на постройку и оборудование дома, в котором студенты могли бы получать квартиру и стол за умеренную плату. Пожертвование это не было вполне и оказалось выгодным помещением капитала, так как оно доставило Полякову казенный заказ в несколько миллионов рублей, который он не получил бы иначе, будучи на столь дурном счету. Как бы то ни было, студенчество совсем не было довольно таким подарком от человека, которого вся Россия считала ответственным за тяжкие преступления против русских солдат во время войны. Но когда новое студенческое общежитие было открыто в 1882 году, университетские власти, не посоветовавшись со студентами, составили Полякову адрес, в котором они благодарили его за его щедрость от имени всего университета. Собрав некоторое число подписей, они послали адрес Полякову, врученный ему небольшой депутацией, которая взяла на себя роль представителей всех студентов.

Это вызвало бурю. Студенты собрались на сходку негодования, чтобы выразить протест против злоупотребления их именем. Власти вмешались, так как сходки студентов воспрещены. Вся сходка, 400 человек, была арестована и половина их, 200 человек, были освобождены только через три недели. Но общественное мнение и значительное число университетских властей были на стороне студентов. Ректор Бекетов сумел заинтересовать весьма влиятельное лицо, бывшего министра финансов Рейтерна, в судьбе молодежи. Рейтерн, председатель совета министров, обещал доложить об этом деле царю и лично ходатайствовать в пользу арестованных студентов. Он сдержал слово. При ближайшем свидании с царем он заговорил о злобе дня, т.-е. об университетских беспорядках, и горячо защищал студентов. Он говорил о юношеском великодушии, которое не могло примириться с таким поношением чести студенчества, какое причинила ей подачка такого человека, как Поляков, к тому же еще еврея. «Если бы я был студентом, я сам протестовал бы», — смело закончил он.

Эти слова, а в особенности обращение к его антисемитическим чувствам, произвели сильное впечатление на царя, и он сказал: «Да, я тоже бы протестовал, если бы был студентом».

Дело казалось конченным. Но тут Победоносцев, который также присутствовал при этом, вскочил и начал говорить в высшей степени резко о зловредных последствиях «императорского либерализма», который принес уже величайший вред стране, подточив самые основы закона и порядка. Он намекал на Александра II.. Царь не сказал ни слова и имел глупый вид школьника, которого разносит учитель, как один из очевидцев этой сцены рассказывал своему другу. Рейтерн не считал возможным настаивать далее, и «вожаки» беспорядков были наказаны обычным порядком: сорок молодых людей были навсегда исключены из университета и высланы в провинцию, а сорок других были исключены на один год. Царь по настоянию Победоносцева дал аудиенцию Полякову и излил свое раздражение против него, задав ему довольно острый вопрос, сколько миллионов тот нажил благодаря своему великодушию.

Александр III не всегда был снисходителен по отношению к своим министрам. Когда он был рассержен, он бранил их и ругался самым грубым образом. Осенью 1886 года в Петербурге ходили характерные слухи о том, что он дал здоровую затрещину военному министру генералу Ванновскому своим довольно тяжелым императорским кулаком.

Ссора с князем Александром Баттенбергским была тогда в разгаре, и царь приказал вычеркнуть его имя из списков русской армии, как шефа одного из полков гвардии. Это был беспримерный акт тяжкой неделикатности, чтобы не употреблять более сильного выражения. Офицеры исключаются из списков армии, как члены исключаются из клубов, только когда они совершили что-либо положительно бесчестное. Александр III поэтому вполне заслужил отплаты со стороны князя. Этот последний также вычеркнул его имя из списков своей маленькой армии, где Александр III был шефом одного полка. Намеренное оскорбление было таким образом обращено в забавную шутку, и насмешка обратилась, естественно, против нападавшего. Немецкий «Кладдерадач» изобразил это в карикатуре, представлявшей двух Александров в ночных рубашках; царь кричит: «Я раздел вас», а князь кричит в ответ: «Нет, это я раздел вас».

Все это произошло по вине Ванновского; если бы он напомнил своему государю, что тот был шефом болгарского полка до исключения князя Александра из списков, император отказался бы от шефства, усугубив тем выражение своего неудовольствия.

Положение министров Александра III не было почетным, раз они были подвержены подобному обращению. Но люди, которые могут терпеть его, конечно, недостойны лучшего.

Но, с другой стороны, им некому было жаловаться на своего повелителя. Их назначение было простою случайностью. Будучи лишен главного дара правителя (а также и очень многих второстепенных) — а именно дара распознавать людей, Александр Ш был совершенно в руках придворной интриги и фаворитизма. Но он не руководствовался своими личными симпатиями и антипатиями, как постоянно делали два его предшественника. Так, например, он чувствовал непреодолимое отвращение к Вышнеградскому; он глубоко презирал, как человека, Валя, Петербургского градоначальника, и он искренно ненавидел одного министра, которого я не назову, подозревая его в либеральном направлении. Но он поддерживал всех их, раз они были назначены. В начале своего царствования он пригласил своего бывшего преподавателя, профессора Бунге, на пост министра финансов. Профессор сначала отказался, сказав, что он далек от придворных сфер и не имеет партии, которая бы его поддерживала в водовороте придворных интриг. Царь протянул ему руку и сказал: «Я буду вашей партией». И он шесть лет держал свое слово, отпустив Бунге только в 1887 году, потому что положение финансов настоятельно требовало такого тонкого фокусника, как Вышнеградский.

Он редко сменял министров, большинство которых сохраняло свои посты гораздо дольше, чем в конституционных странах. Он пытался и сам разбираться в государственных вопросах, но не был мелочен и предоставлял своим министрам значительную свободу действий в их областях управления.

В итоге, его характер, вкусы и привычки годились для роли конституционного монарха. Конечно, никто не увидит в нем никакого инстинктивного предрасположения к деспотизму. Он несомненно был предан своей стране. Он убивал себя черной государственной работой.

Тем не менее ни один человек, живущий или покойный, не причинил столько вреда России, как Александр III, ни один не нанес ей столь глубоких зияющих ран, от которых она едва ли поправится в течение многих лет. Он создал режим подозрительности и террора, сделав жизнь всего образованного класса унизительной. Он развратил его, наложив на него унизительное лицемерие, выход из которого был лишь в апатию или циничное эпикурейство. И что делает загадку еще более неразрешимой, это то, что он сделал свое собственное существование более жалким, чем существование самых низших из своих подданных. Его жизнь была постоянным ужасом без передышки, и днем и ночью. Никогда ни на минуту он не мог чувствовать себя безопасным на улицах, или среди своей армии, или в уединении своего дворца.

Смерть витала над ним. Когда он путешествовал, какое-нибудь невинное существо почти каждый раз было убито вследствие неосторожного приближения к линии, когда ожидался царский поезд.

В 1883 г., во время поездки царя в Москву на коронацию, один крестьянин был убит у него на глазах, потому что он плыл на плоту по реке и не мог остановиться, когда императорский поезд проходил по мосту. Другой раз, в Гатчине, гуляя в саду дворца, который был его тюрьмою, царь задал вопрос одному из садовников, который на некотором расстоянии вскапывал цветочную грядку. Садовник бросил лопату на землю и поспешил к царю, но прежде, чем мог приблизиться к нему, был застрелен охранником, который с своего наблюдательного поста на стене не мог слышать голоса царя, но видел только человека, поспешно приближавшегося к нему, и заподозрил покушение.

Более ужасная история рассказывалась о бароне Рейтерне, родственнике министра Рейтерна, который, как уверяли, был застрелен самим царем в припадке подозрительности. Молодой человек курил папиросу, и когда царь неожиданно вошел в дежурную комнату, быстро спрятал ее за спину. Царь, преследуемый страхом и подозрениями, сразу заключил, что тот намеревается бросить в него бомбу, и застрелил его на месте.

Страх не покидал его даже в церкви. Один из моих друзей, случайно видевший его на благодарственном молебне в Казанском соборе в 1888 г ., рассказал мне следующее. После окончания службы, толпа студентов, нарочно набранная для этой цели министром народного просвещения Деляновым, двинулась к царю, окружила его кольцом, проявляя всеми способами рабское почтение, причем некоторые пытались целовать руки царя. Но герой этой демонстрации стоял бледный, как смерть, и некоторое время не мог вымолвить ни слова. Очевидно, его первой мыслью было, что его окружила толпа заговорщиков, и что пришла его последняя минута. Потребовалось некоторое время, чтобы он понял свою ошибку. Когда, наконец, он овладел собою, он начал благодарить студентов прерывающимся, дрожащим, совершенно не царственным голосом, сказав, что он этого не забудет. И действительно, Делянов, не менее успешно душивший русскую молодежь, чем граф Дмитрий Толстой, укрепился на своем посту, хотя его отставки ждали со дня на день, и в 1889 г . получил графский титул.

После крушения в Борках, нервы царя совершенно расстроились, и его жизнь в последние годы царствования, как видно из недавних разоблачений, должна была быть чем-то почти невыносимым. В самом деле, постоянное нервное напряжение сильно потрясло его геркулесовское здоровье и ускорило его кончину.

Он никогда не мог освободиться от нервного потрясения, которое причинило ему крушение поезда в Борках. Каждая незначительная случайность, необычный шум ночью, появление чужого лица беспокоило его, вызывая страх. Но тем не менее он цеплялся за ничтожество власти, хотя одним словом мог бы создать себе такую же безопасность, как любой король или королева в Европе.

Почему это так? Разве самодержавие составляет такую абсолютную необходимость для России, что, как бы дурно оно ни было, никакая европейская форма государственного правления не мыслима там? И если свобода есть лекарство, почему Александр III так боролся против того, чтобы дать ее в небольшой дозе?

Довольно часто говорят, что ужасная смерть отца заставила Александра III сделаться неуступчивым реакционером. Было ли так в действительности?

Ответ на вышеприведенные вопросы и на многие другие, связанные с ними, будет дан дальше. Я начну с последнего вопроса, который стоит первым в хронологическом порядке и может быть разрешен очень просто.

Нет, трагедия 1/13 марта 1881 г . не предопределила внутренней политики Александра III, которая сложилась в его уме задолго до его вступления на престол. Напротив того, сильный взрыв недовольства, который достиг своей высшей точки в убийстве Александра II, по-видимому, выбил Александра III из равновесия, и в течение некоторого времени перемена политики представлялась возможной. Но это колебание прошло с подавлением движения, которое его породило. Старые идеи и старые влияния победили, и внутренняя политика Александра III приняла определенные формы, которые она приняла бы сразу, если бы революционный взрыв не имел места. Тогда и только тогда правительство могло воспользоваться своей победой и указать, на прошлое, как на оправдание тирании в настоящем. Каждая война есть азартная игра, и те, кто не выигрывает, должны проиграть. События 1879—83 годов послужили уроком, который не будет забыт русскою оппозицией. Они доказали, что одни только крайние партии и крайние способы борьбы не могут свергнуть правительства. Роль «нигилистов» была та, которую артиллерия играет в современных сражениях. Они поколебали ряды неприятеля, они посеяли панику в его среде и облегчили возможность генеральной атаки. Если атака не последовала и неприятелю позволили отступить и снова укрепить свою позицию, то винить следует тех, кто не воспользовался представившимся случаем, а не тех, кто создал этот случай.

Но возвратимся к Александру III.

 

II. Царь-мужик.

О покойном царе, как наследнике престола, имеется очень интересная и исчерпывающая характеристика, вышедшая из-под пера Тургенева, который знал его лично, и знал также многих из его близких друзей, давших ему очень точные сведения о его взглядах и намерениях. С такими материалами и при его удивительном даре распознавания человеческого характера Тургенев мог не только дать портрет Александра III, но и начертать всю его будущую политику. Поразительная точность предсказаний Тургенева ручается за точность портрета. Этот очерк характера царя появился без подписи в «Revue politique et lit t eraire», издававшемся m -me Adam, вскоре по вступлении Александра III на престол. Тургенев не отрицал в разговорах с друзьями, что он был автором этой статьи *).

*) Тургенев скорее был вдохновителем статьи. См. Тургеневский сборник, под ред. проф. Н. К. Пиксанова, где статья напечатана. Ред.

 

Хотя и достаточно польщенный портрет этот имеет свой свет и свои тени и дает нам фигуру простого смертного, между тем как русскому разрешается изображать своих царей только в древнеегипетском символическом стиле, т.-е. так,, как художники древнего Египта рисовали своих фараонов: огромные фигуры, облитые ярким светом и покрывающие собою весь фон картины, без малейшего согласования с законами перспективы и действительностью.

Самая интересная часть этюда Тургенева, который, насколько я знаю, прошел незамеченным для всех многочисленных биографов Александра III, та, в которой сообщается государственная программа Александра III. Тургенев говорит, что эта программа намеченных реформ зрела в уме царя многие годы, так что осведомитель Тургенева мог передать ему даже все главные пункты. Вот они:

 

1. Значительное сокращение выкупных платежей, платимых крестьянами государству, как посреднику между ними и их прежними господами.

2. Радикальное изменение налоговой системы, которая слишком тяжко ложилась на крестьян.

3. Уничтожение подушной подати, которую платили одни крестьяне (и мелкие ремесленники и мещане).

4. Меры для облегчения переселения крестьян из губерний малоземельных в такие, где много свободной земли.

5. Паспортная реформа в целях облегчения крестьянам передвижения в поисках заработка.

6. Открытие сельских банков, которые освободят крестьян от проказы мелких деревенских ростовщиков, подобно саранче съедающих крестьянский достаток.

 

Большинство намеченных сейчас реформ было более или менее проведено в жизнь, иногда странным способом, как мы увидим дальше. Но это зависело от внешних обстоятельств, а не от воли царя. Все указанные меры обсуждались в его частном совете, и относительно их у него сложилось определенное мнение. Все же остальное в политических воззрениях царя, как говорит Тургенев, было смутно и должно было определиться в зависимости от обстоятельств.

 

Таким образом мы имеем программу реформ, направленных исключительно к улучшению быта одних только крестьян.

Обсуждая будущую иностранную политику Александра Ш, Тургенев предсказывает, что она будет политикой невмешательства, скорее, уединенности, потому что, как он говорит, царь относится е полным безразличием ко всему, что не Россия. «Он прежде всего— русский и только русский, все его сердце отдано одной России».

Это не совсем так. Россия, как целое, т.-е. как нация, воплощающая в себе известную своеобразную культуру, обладающая известными стремлениями и общими характерными чертами, нравственными и умственными, была для него столь же безразлична, как Германия или Франция. Он интересовался только крестьянами, которые представляли для него всю Россию. Тургенев говорит, что он хотел быть крестьянским царем. Прозвище «царь-мужик», которое было дано ему позднее, и которое он сам любил употреблять, не встречается в статье Тургенева, но оно напрашивается само собою.

Александр III был мужик на троне, титул, который, конечно, является комплиментом в наш демократический век. Но это только в том случае комплимент, если мы готовы допустить, что мужик, взятый от сохи, был бы хорошим министром внутренних дел или народного просвещения; или что демократизм Англии выиграл бы от закона, предписывающего, чтобы все члены парламента были избраны исключительно из класса земледельцев. Александр III был мужиком по своей политической вере и по своим симпатиям.

.Все наследники престола естественно склонны к оппозиции. Ш стал реакционером во вторую половину своего царствования, его сын сделался либералом. Но этот либерализм не пережил его юности. Тургенев рассказывает, что Парижская Коммуна 1871 года излечила Александра III от либеральных заблуждений. «Вот к чему эти вещи приводят», — повторял он, узнавая о происходивших в Париже эксцессах.

Смешивать скромнейшие домогательства русских либералов с тем, что делалось парижскими коммунарами, было смешно. Но тот факт, что Александр Ш так легко отказался от своих либеральных поползновений, показывает, что они так же мало пристали ему, как крылья слону. Он родился консерватором и возвратился в свою естественную стихию, как рыба в воду, сделавшись другом и приверженцем славянофилов, которые являются идеологами того, что может быть названо народническим консерватизмом.

О славянофилах говорили так много в английской печати во время царствования Александра III, и они так сильно выдвинулись вперед в начале этого царствования, что нам следует остановиться на минуту, чтобы выяснить настоящий характер этой партии, единственной в своем роде.

Англичане знают ее в связи с иностранною политикой, как партию, представляющую захватные стремления русского самодержавия, главным образом среди славянского населения Турции и Австрии, и имеющую целью объединение всех славянских племен в огромное государство под скипетром царя. Таким образом панслависты смешиваются со славянофилами , хотя эти партии в основе своей различны. Первоначальные славянофилы не заботились о нашествии на запад, их главной целью было очистить самую Россию от влияния западных начал. Их учение может быть названо крайним проявлением национальной исключительности. Русский народ, русские учреждения, православная церковь и все истинно-русское казалось им на столько выше всего того, что они усматривали у народов запада, что, по их мнению, всякое заимствование или применение русскими западных идей могло только разрушить идеальное совершенство русских начал. В этом источник их оппозиции правительственной системе, которую Петр Великий преобразовал в бюрократию по немецкому образцу.

Очень любопытно, что это учение китайской исключительности и самодовольства было создано очень даровитыми людьми высшей европейской культуры своего времени, такими как Хомяков, Самарин, братья Киреевские и братья Аксаковы, Константин, который был настоящим вождем партии в дни ее расцвета, и знаменитый Иван, который постепенно примирился с правительством. Все эти люди знали до тонкости философию Гегеля, которая была евангелием их времени, и могут быть определены как последователи Фихте, которого идеи о мессианском призвании германского народа они имели полное право приспособить к своим собственным целям.

Если Фихте был прав, утверждая, что германская раса, свободная от влияния греко-римской культуры, была предназначена создать новую цивилизацию, превосходящую цивилизацию латинской расы, то русские, очевидно, имеют то же преимущество в гораздо высшей степени. Только со времен Петра Великого Россия была «испорчена» некоторой культурой, и в то время, когда славянофилы начали свою проповедь, болезнь эта, хвала небу, не зашла далеко вперед. Что же до массы русского народа, миллионов крестьян, они еще совершенно не затронуты ею. Шансы России еще не потеряны, если только она примет программу славянофилов, которая очень проста: обратиться за руководством в этике, религии и семейной жизни к крестьянам, которые сохранили в своей первоначальной чистоте все высокие, истинно народные жизненные идеалы. Славянофилы проповедывали возврат к государственным формам, предшествовавшим разрушительной работе Петра Великого, т.-е. к московскому периоду русской истории, который славянофилы идеализировали сверх всякой меры, с полным невниманием к свидетельству доподлинной истории.

Я не буду говорить о первой половине их программы, потому что она вне непосредственного предмета моей книги. Не принадлежа сам к славянофилам, граф Лев Толстой является однако последним воплощением этой стороны старого славянофильства, и я могу отослать читателя к его последним брошюрам и рассказам, которые объясняют, что следует понимать под исканием народной правды.

Но политическая программа славянофилов заслуживает более близкого рассмотрения, ибо она влияет многими путями на современную русскую историю.

Московская монархия была мрачным полу-теократическим, полу-патриархальным деспотизмом на пути к превращению в род окаменелой бюрократии. Жестокое, неумолимое преследование малейшей независимости мысли в религии и политике, и даже в образе жизни было одной из ее главных характерных черт. Но славянофилы не обращали на это внимания, как на случайность, рисуя московские времена, как картину патриархальной идиллии, совершенной гармонии и взаимного доверия между правителями и управляемыми. Мы не будем упрекать их за эту небольшую перелицовку истории, ибо мы обязаны этому всем тем, что было хорошего в политической программе славянофилов. Фанатически защищая самодержавную форму правления, как народную святыню, славянофилы выступают вместе с тем противниками цензуры и всякого ограничения свободы слова, которое они считали проявлением недоверия и подозрительности, чуждым духу истинно отеческого правления.

Есть очень интересный документ, вышедший из-под пера Константина Аксакова, одного из основоположников славянофильства, дающий прекрасную сводку государственной программы и практических требований славянофилов. Эта записка Аксакова была представлена через графа Блудова Александру П вскоре после вступления его на престол в 1855 году.

Записка разделена на три части. В первой, во вступлении, Константин Аксаков изъясняет причину, почему он счел необходимым представить свою записку именно теперь.

«Государь! ты вступил на престол. Эти первые минуты драгоценны и важны не только для тебя, но и для твоих подданных. Облекшись мгновенно в сан царский, ты еще не привык быть царем. Внутренний слух твой имеет всю свою свежесть и тонкость, внутреннее зрение — всю остроту и дальновидность; скажу более: и слух твой и зрение напряжены в эти первые минуты царствования сильнее, чем когда-нибудь. Надеемся, что ты постоянно будешь напрягать все силы души для узнания истины, ко благу своего народа; но всякое мгновение имеет свой смысл и свою честь, собственно ему подобающие: таковы и эти первые минуты власти царской, свежесть и чуткость которых не может повториться. Благое употребление этих минут, конечно, будет иметь для тебя, и следовательно для твоих подданных, важное значение».

Вслед за вступлением идет изложение взглядов Константина Аксакова на русскую государственную жизнь, на раздельность «земли» и государства и т. д. Первоначально теоретизированием записка и ограничивалась. Но, чувствуя всю абстрактность и практическую непригодность подобного приема, сам сознавая, что в его записке «недостает сосредоточенного вывода, извлеченного из общих указаний и необходимого для надлежащей ясности и для ощутительного показания действительного, жизненного и в этом смысле практического их значения», Аксаков представил дополнение к записке, которое заканчивалось следующими тезисами:

 

I. Русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил государство от себя, и государствовать не хочет.

II Не желая государствовать, народ предоставляет правительству неограннчевную власть государственную.

III. Взамен того, русский народ предоставляет себе нравственную свободу, свободу жизни и духа.

IV. Государственная неограниченная власть, без вмешательства в нее народа, может быть только неограниченная монархия.

V. На основании таких начал зиждется русское гражданское устройство: правительству (необходимо монархическому) — неограниченная власть государственная, политическая; народу — полная свобода нравственная, свобода жизни и духа (мысли и слова). Единственно, что самостоятельно может и должен предлагать безвластный народ полновластному правительству, это мнение (следовательно, сила чисто нравственная), мнение, которое правительство вольно принять и не принять.

VI. Эти истинные начала могут быть нарушены и с той, и с другой стороны.

VII. При нарушении их со стороны народа, при ограничении власти правительства, следовательно, при вмешательстве народа в правительство, народ прибегает к внешней принудительной силе, изменяет своему пути внутренней духовной свободы в силы и непременно портится нравственно.

VIII. При нарушении этих начал со стороны правительства, при стеснении правительством в народе свободы нравственной, свободы жизни и духа, — неограниченная монархия обращается в деспотизм, в правительство безнравственное, гнетущее все нравственные силы и развращающее душу народа.

IX. Начала русского гражданского устройства не были нарушены в России со стороны народа (ибо это его коренные народные начала), но были нарушены со стороны правительства. То-есть: правительство вмешалось в нравственную свободу народа, стеснило свободу жизни и духа (мысли, слова), и перешло таким образом в душевредный деспотизм, гнетущий духовный мир я человеческое достоинство народа, и, наконец, обозначившийся упадком нравственных сил в России и общественным развращением. Впереди же этот деспотизм угрожает или совершенным расслаблением и падением России на радость врагов ее, или же искажением русских начал в самом народе, который, не находя свободы нравственной, захочет, наконец, свободы политической, прибегнет к революции и оставит свой истинный путь. — И тот и другой исход ужасны, ибо тот и другой гибельны: один в матерьяльном и нравственном, другой в одном нравственном отношении.

X. Итак, нарушение, со стороны правительства, русского гражданского устройства, похищение у народа нравственной его свободы, одним словом; отступление правительства от истинных русских начал — вот источник всякого зла в России.

XI. Поправление дела, очевидно, зависит от правительства.

XII. Правительство наложило нравственный и жизненный гнет на Россию; оно должно снять этот гнет. Правительство отступило от истинных начал русского гражданского устройства, оно должно воротиться к этим началам, а именно:

Правительству — неограниченная власть государственная, народу — полная свобода нравственная — свобода жизни и духа. Правительству — право действия и, следовательно, закона; народу — право мнения и, следовательно, слова. —

Вот единственный, существенно жизненный совет для России в настоящее время.

XIII. Но как же его привести в исполнение? Ответ на это находится в самом указании общих начал. Дух живет и выражается в слове. Свобода духовная или нравственная народа есть свобода слова.

XIV. Итак, свобода слова: вот что нужно России, вот прямое приложение общего начала к делу, до того с ним нераздельное, что свобода слова есть начало (принцип) и явление (факт).

XV. Но и не удовлетворяясь тем, что свобода слова, а поэтому и общественное мнение, существует, правительство чувствует иногда нужду само вызывать общественное мнение. Каким образом может правительство вызвать это мнение?

Древняя Русь указывает нам и на дело самое, и на способ. Цари наши вызывали, в важных случаях, общественное мнение всей России, и созывали для того Земские соборы, на которых были выборные от всех сословий и со всех концов России. Такой земский собор имеет значение только мнения, которого государь может принять и не принять.

Итак, из всего сказанного в моей «Записке» и объясненного в этом «Дополнении», вытекает ясное, определенное, прилагаемое к делу, и, в этом смысле, практическое, указание: что нужно для внутреннего состояния России, от которого зависит и внешнее ее состояние.

Именно:

Полная свобода слова устного, письменного и печатного — всегда и постоянно: и Земский собор в тех случаях, когда правительство захочет спросить мнения страны.

Внутренний общий союз жизни, — сказал я в своей «Записке», — до того ослабел в России, сословия в ней до того отдалились друг от друга, вследствие полуторастолетней деспотической системы правительства, что Земский собор, в настоящую минуту, не мог бы принести своей пользы. Я говорю: в настоящую минуту, т.-е. немедленно. Земский собор непременно полезен для государства и земли, и нужно пройти некоторому только времени, чтобы правительство могло воспользоваться мудрым указанием древней Руси и созвать Земский собор.

Открыто возвещаемое общественное мнение — вот чем в настоящую минуту может быть заменен для правительства Земский собор; но для того необходима свобода слова, которая дает правительству возможность созвать вскоре с полною пользою для себя и народа Земский собор.

 

III На перекрестке.

Напечатанная в 1881 г . записка, обращенная к Александру II, явилась своего рода обращением и к августейшему стороннику некоторых пунктов учения славянофилов.

Но правильно говорит Тургенев, что именно Александр III принимал только часть этого учения. Метафизическое разделение двух функций государства, действия и мышления, было для него слишком тонко, и он внес в учение славянофилов некое изменение, он опустил все, что относилось до обязанностей терпимости, рекомендованных царю, если не налагаемых на него идеализмом славянофилов. Как человек практичный, он взял зерно их учения, т.-е. мысль, что самодержавие есть для России самая лучшая из возможных форм правления, и что всякое ограничение самодержавия должно встретить со стороны царя противодействие, опирающееся на национальные особенности русского народа. Все остальное он отбросил, как непрактичное, каким оно и было на самом деле. В этом виде учение сильно ему нравилось. В интересном письме к своему брату Владимиру, сопровождавшем... экземпляр самодержавного манифеста, который представляет собою поворотный пункт политики Александра III, царь пишет: «Я никогда не дозволю никакого ограничения самодержавной власти, которую я считаю необходимой и полезной для России».

Русские цари и самодержцы всех национальностей всегда были склонны усваивать очень возвышенный взгляд на свою необходимость для всего мира вообще и для стран, благословенных их правлением в частности. Можно ли ставить им это в вину? На наших скромных жизненных путях мы склонны смотреть на себя и на свое дело сквозь увеличительное стекло. Джорж Элиот говорит, что это устроено так к нашему счастью, ибо мы не могли бы совершить и того немногого, что мы совершаем, без побуждения такой само-идеализации. Но если само-идеализация и хорошая вещь, то мы, увы, имеем слишком много ее в людях, рожденных в царской багрянице. У них эта естественная человеческая слабость вздувается и развивается до чудовищных размеров окружающею средою. Едва ли сыщется такой царь или император, который бы не считал своим особым призванием быть деспотом так основательно и долго, как только возможно. Но когда к лести придворных присоединяется влияние какого-либо философа или религиозного фанатика, то нарождаются глубоко убежденные, т.-е. самые худшие деспоты, какие только возможны, типа Филиппа П испанского или Николая I всероссийского, в которых самые лучшие и самые худшие элементы человеческой природы сочетались, чтобы сделать из них бич Божий. Чем учение Жозефа де Мэстра было для Николая I, тем было учение славянофилов для Александра Ш. Оно сделало из него фанатика самодержавия. Когда в 1879 и 1880 годах, революционное движение приняло угрожающие размеры, цесаревич Александр склонялся к беспощадному подавлению. Он сыграл бы роль герцога Альбы, если бы отец позволил ему это.

Мне рассказывали о маленьком происшествии, случившемся в 1878 г ., вскоре после казни Мартына Ковальского, революционера, который обвинялся в вооруженном сопротивлении в Одессе, был судим военным судом и расстрелян в августе 1878 г . Генерал Гейнс, который был градоначальником Одессы и должен был руководить казнью, подал в отставку и поехал в Петербург, чтобы лично вручить ее. Он был честный человек и верный и преданный слуга царю, такой, каких мало среди русских чиновников. Целью его приезда в Петербург было искать аудиенции у царя и оказать ему величайшую услугу, какую подданный может оказать своему государю: сказать ему смело правду о положении дел в России. Ему не удалось получить аудиенции у царя, но он получил возможность говорить с цесаревичем, и ему он излил свои верноподданнические и патриотические мнения о невозможности подавления одною силою движения, которое имеет за собою идею, и о фатальных последствиях, которые политика подавления может принести государству и особе государя.

«Когда судьи, которые произносят смертный приговор, офицер, командующий солдатами, которые должны привести его в исполнение, и сами солдаты бледны, как смерть, это значит, что что-то неладно в системе, требующей этой казни».

Цесаревич слушал, не говоря ни слова, с тупым выражением на толстом лице.

— Вы хотите сказать, что царь должен бы был сделать уступки своим врагам? — сказал он.

— Не своим врагам, а стране, которая с ним не ссорится, — ответил генерал.

Тут цесаревич встал, положил руку, которая, по слухам, могла разгибать подкову, на плечо Гейнса, схватил его за плечо и вытолкал вон из комнаты. Это было все, что генерал получил за свои старания, если не считать синяков от пальцев цесаревича, которые несколько дней оставались у него на плече.

Он показал их своему брату, передав ему, что, оставляя дворец, он сказал себе, что надежды на уступки нет, по крайней мере до третьего царствования. Генерал Гейнс теперь умер, так что можно рассказать эту историю, не совершая нескромности.

Слова генерала Гейнса оказались пророческими и относительно непосредственного и относительно более отдаленного будущего. Политика подавления Александра II привела к фатальным последствиям, которые всем известны, и Александр III, как всем известно, не сделал никаких уступок. Но политика его установилась не сразу.

Страшный взрыв недовольства, который привел к трагедии 1-го марта 1881 года, заставил даже этого человека думать и колебаться, как бы он ни был мало привычен к размышлению или колебанию. В первые месяцы своего царствования он был похож на человека, стоящего на перепутьи, колеблющегося и неуверенного, какую дорогу выбрать.

Княжна Долгорукая, которая после своего морганатического брака с Александром II получила титул княгини Юрьевской, отмстила «нигилистам», которые лишили ее мужа и положения при дворе. Под псевдонимом «Lafeite» она издала книгу, в которой пустила в обращение легенду, будто нигилисты убили царя накануне дарования им России политической свободы.

Если бы это было на самом деле, винить следовало Лорис-Меликова, который публично заявил редакторам главных столичных газет, что никакого ограничения самодержавной власти в виду не имелось. Но мы знаем теперь, что следует думать о предстоявшем даровании «свободы», когда обнародованы относящиеся сюда документы.

Когда диктатор (Лорис-Меликов) умер в Ницце, чиновник русского посольства приехал из Парижа и опечатал его бумаги, которые были посланы в Петербург для хранения в государственном архиве до победы революции. Предвидя судьбу, ожидающую его рукописи, граф Лорис, который очень горячо относился к своей репутации, позволил одному своему другу списать копии с некоторых из самых интересных документов и писем, чтобы напечатать их через несколько времени после его смерти. Эта рукопись была передана в 1893 г . небольшому кружку, основанному в Лондоне для издания книг, запрещенных русской цензурой. Как член этого кружка, я знаю, как и через кого рукопись попала в наши руки и могу поручиться за ее подлинность. Из этих документов мы узнаем: 1) то, что граф Лорис-Меликов предлагал Александру II, не было конституцией, но проектом созыва земских деятелей, мнения которых правительство могло бы спрашивать по вопросам, им самим избранным, и 2) Александр II не подписал этого проекта за несколько часов до смерти, как рассказывали, дабы усилить драматический эффект положения. Он просто повелел внести проект в совет министров для обсуждения в следующее заседание, которое должно было состояться 5 марта.

Граф Лорис Меликов был умеренный либерал, который мечтал о монархической конституции и о политической свободе для России.

«Несчастная страна, — писал он позднее одному другу, — придет ли когда-нибудь счастливый день, когда русскому, как гражданину всякой другой страны, будет дозволено открыто и свободно выражать свои взгляды, убеждения, мнения о людях и вещах, не рискуя быть объявленным революционером и врагом закона и порядка?» Но он не был способен заставить Александра II разделять свои взгляды. Хорошо известный славянофил Кошелев в своих посмертных записках рассказывает, что граф Лорис-Меликов сказал ему доверительно, «что он потерял всякую надежду получить от государя согласие на созыв земского собора». Его проект был, конечно, совершенно не похож на созвание собора. Праздно гадать о судьбе проекта, который не был окончательно принят переменчивым Александром II и который держался в совершенной тайне, дабы оставить за царем полную свободу взять его обратно, если бы ему так вздумалось.

Как бы то ни было, Александр III, потрясенный трагедией 1-го марта и общим брожением умов, которое охватило даже самые высшие круги, начал делать то, что намеревался сделать его отец.

В день катастрофы он повелел опубликовать проект Лорис-Меликова. Он отменил это повеление через несколько часов, но утвердил Лорис-Меликова, который подал в отставку, в его должности, и приказал, чтобы его проект был прочтен в совете министров, созванном на 9-е марта. Великий князь Владимир, граф Валуев, Набоков, Сольский, Милютин, Сабуров и Абаза высказались за проект. Победоносцев, граф Строганов, Маков, князь Ливен и Посьет — против него. Семь голосов за, пять — против.

Царь согласился с большинством и, казалось, принял окончательное решение и почувствовал большое облегчение. Проводя вторую половину дня, следовавшую за советом, с великим князем Владимиром, он воскликнул: «Слава Богу, я чувствую, как будто бремя сняли у меня с плеч», как впоследствии великий князь рассказывал Лорис-Меликову.

Дело казалось окончательно решенным. Но, кажется, самодержцы могут быть твердыми только в реакции, к которой они естественно тяготеют. Предпринимая что-либо в ином направлении, они похожи на тела, центр тяжести которых лежит выше точки опоры и неустойчивое равновесие которых может быть нарушено малейшим прикосновением.

К. П. Победоносцев, который занимал скромную должность обер-прокурора Св. Синода, дал почувствовать тогда впервые свою руку в государственных делах. Средневековой ханжа, личность которого слишком знакома всему читающему миру, чтобы нуждаться в подробной характеристике, он стоял у царского уха, как представитель и выразитель пожеланий не идущей на соглашение реакции. Будучи, мы должны сказать, к сожалению, человеком неподкупной личной честности и бескорыстной преданности своим безумным идеям, он успел получить над царем, своим бывшим учеником, такое сильное и продолжительное влияние, какого никогда не имел никто другой. Но при всей его большой учености, он был совершенно лишен оригинальности и, кроме религиозного преследования, не придумал никаких других реакционных мер. В смысле инициативы он всегда играл вторую роль, держа свечку какому-нибудь более изобретательному человеку. Таким был Катков в начале царствования, а потом граф Дмитрий Толстой. Победоносцев неустанно восстановлял своего ученика против всего образованного класса, который, по его уверению, потакал и одобрял убийство Александра II. Когда было предложено начать подписку на постройку церкви на месте, где был убит Александр II, долгие годы она не была закончена, потому что деньги были раскрадены комитетом, распоряжавшимся постройкою, под председательством великого князя Владимира. Победоносцев написал царю 4-го марта: «Ваше Величество, пусть проклятая интеллигенция петербургская, со всеми ее безумными трубачами, воет вокруг, — здесь будет место, где русское сердце найдет святой мир». Он пугал его участью Людовика XVI, которая ждет его, если бы он последовал за либералами. Катков в своей газете намекал очень ясно, что измена гнездится в самой царской фамилии и что великий князь Константин, дядя царя, был настоящим вождем всех либералов, пособником и союзником террористов и замышлял дворцовый переворот. И он пускал в дело всю силу своей блестящей софистики, чтобы доказать, что отказ от самодержавия будет концом русского величия и нарушением доверия миллионов русского народа.

Катков был бесчестный человек, пользовавшийся своим огромным влиянием для того, чтобы составить себе состояние. Это было доказано после его смерти тем фактом, что он оставил более миллиона рублей, который он не мог нажить иначе, чем нечестными средствами. Но он был самым сильным человеком в реакционной партии и ее настоящим создателем и вдохновителем. Победоносцев вызвал его из Москвы в середине марта и устроил два свидания его с царем, которые длились несколько часов.

Совершенный хаос царствовал в правительстве, а также и в голове царя. Страх перед новыми покушениями был господствующим чувством у всех. Так как полиция оказалась неспособной охранить главу государства от нападений врагов его, было решено образовать для охраны царя тайное общество добровольцев, организованное по тому же плану, как исполнительный комитет революционеров. Великий князь Владимир был во главе общества и его поддерживал своим огромным богатством Демидов князь Сан-Донато, а также многие другие богатые аристократы. Находясь под покровительством царского брата, Священная Лига была за пределами досягаемости обыкновенной полиции или министра внутренних дел. Это было государство в государстве. Оно имело свои тайные собрания, как комитет революционеров, и вполне доказано, что в подражание революционерам оно произнесло смертные приговоры против нескольких самых выдающихся революционеров, которые, однако, не были никогда приведены в исполнение за недостатком мужества в исполнительном комитете. Хотя общество это и не делало ничего особенного ни в каком направлении, оно распространялось с такою быстротой, что напугало царя, которого намеревалось охранять. Имея сторонников среди высших чинов армии и чиновничества и обладая огромными средствами, общество это могло легко стать опасным для государства, в особенности благодаря тому, что оно было в руках честолюбивого великого князя Владимира, которого считали чем-то вроде соперника царя.

Но правительство было столь растеряно, что оно не могло решиться оскорбить своих собственных сторонников, . лишив их права поставить себя вне и выше закона. Для того, чтобы охранить царя от его охранителей, его ближайшие друзья не могли придумать ничего лучшего, как основать другое общество, более разумное но тем не менее также тайное. Оно было названо Добровольной охраной и находилось под покровительством самого царя; оно выросло очень быстро, впитав в себя самые различные элементы. Его гласной целью была охрана царя во время коронации, так как не доверяли умению общей полиции. С этою целью общество сблизилось с революционерами, жившими заграницей, предлагая им известное вознаграждение за то, чтобы они позволили царю возложить на свою голову корону предков. Были сделаны предложения и некоторым террористам, которые содержались в тюрьмах и могли считаться как бы заложниками.

В то же самое время общество вошло в формальное соглашение с раскольниками, русскими сектантами, исчисляющимися миллионами и очень хорошо организованными, чтобы получить от них несколько тысяч надежных людей, которые служили бы своего рода охраной царю и изображали бы «народ» во время коронации.

Правительство, подточенное революционной и либеральной агитацией, было еще более дискредитировано махинациями двух этих соперничавших обществ. Царь был пленником в своем собственном дворце, недоступный ни для кого, даже для своих собственных министров; закулисные антрепренеры, как Победоносцев и Катков, из трусости или дипломатии, держались позади, давал ничтожествам места властные и ответственные. Говорили, что либо в это время или несколько позднее смелый план дворцовой революции был задуман генералом Скобелевым, героем Турецкой войны и идолом русской армии.

Лорис-Меликов не долго оставался министром Александра III. Его сменил в апреле 1881 г . граф Игнатьев, а Лорис-Меликов уехал заграницу, что было своего рода ссылкой. Реакционная партия очень ловко обошла его. Пока хитрый граф тратил время на попытки повлиять на царя всевозможными средствами, за исключением единственно того, которое могло иметь значение — проявления силы либеральной партии, реакционеры тайно изготовили манифест, который обязывал царя к политике самодержавия. Имеется очень интересное письмо Александра III, проливающее некоторый свет на интриги реакционеров, а также и на простоту их господина.

27 апреля (9 мая) царь писал своему брату: «Я посылаю тебе, дорогой Владимир, проект манифеста, мною одобренный. Я желаю, чтобы он появился 29-го апреля. Я долго о нем думал. Министры вечно обещают принять меры, которые сделали бы манифест ненужным, но так как я никогда не могу добиться от них никакого решительного шага, а народные умы находятся еще в брожении и многие ожидают чего-то чрезвычайного, я решился обратиться к К. П. Победоносцеву и просил его составить манифест, чтобы ясно выразить, какое направление я хочу дать делам, и что я никогда не соглашусь на ограничение самодержавной, власти, которую я считаю необходимой и полезной для России. Мне кажется, что манифест написан очень хорошо. Он вполне одобрен графом Строгановым, который также согласен со мною в своевременности такого шага. Сегодня я сам прочел манифест А. В. Адлербергу, который вполне одобрил его. Итак, с Божиею помощью, вперед!»

 

Нам, русским, редко случается знакомиться с частного перепискою современного нам царя, и мало документов дают лучшее понятие о тьме, царствующей в самых высоких наших сферах.

Царь не подозревает об интриге, жертвой которой он сделался. Он считает себя инициатором всего этого дела, и он так ничего не понимает в политических вопросах, что обращается к Победоносцеву, не расставаясь, однако, с Лорис-Меликовым. И это было сделано всего через несколько дней после того, как он написал своей августейшей рукою на полях проекта Лорис-Меликова слова: «Очень хорошо написано». Это значит, если это значит, вообще, что-нибудь, что Александр III отказался в конце апреля от того, что он одобрил в средине того же месяца, или что он совершенно не понимал, что означал проект Лорис-Меликова и к чему мог бы он привести. Царь написал загадочные слова: «Очень хорошо написано» просто для того, чтобы сказать что-нибудь. Это имело такое же значение, как если бы он глубокомысленно заметил: «почерк графа очень хорош». В обоих случаях мы вполне можем согласиться с старыми словами Оксеншерны, что малая мудрость правит миром.

Будучи гораздо ловчее своих противников, реакционеры позаботились о том, чтобы держать язык за зубами, боясь, что их враги выкинут их. Составление и даже печатание реакционного манифеста оставалось тайной для семи министров, поддерживавших Лорис-Меликова, и, вероятно, для многих реакционных. Когда он появился в «Правительственном Вестнике» 29 апреля, это был точно громовой удар среди ясного неба.

«Это предательство, реакционный coup d'etat», воскликнул Лорис-Меликов. Он и два его товарища, Милютин и Абаза, подали в отставку. Царь изумился. Он не ожидал, что его манифест окажется неприемлемым для графа и его друзей, что могло бы привести некоторых непочтительных людей к заключению, что царь не очень-то разбирается в значении официальных документов. Но отставка либеральных министров была принята, хотя и не очень .милостиво. Александр III никогда не мог простить ни одному из этих трех государственных людей такую беспримерную демонстрацию. И в самом деле, подача в отставку министром, не говоря уже об одновременной отставке трех министров, по принципиальным основаниям, была делом неслыханным в России. Цари обыкновенно считают всех чиновников своими личными слугами. Лорис-Меликов и его товарищи первые подняли вопрос о своих политических взглядах.

Так «либеральный» период царствования Александра III пришел к концу и начался «крестьянский», или славянофильский, его период.

 

IV. Консервативно-демократическая программа.

Граф Игнатьев, любимчик Славянского общества и его председателя, Ивана Аксакова, не был лицом, вполне приемлемым для Победоносцева и Каткова. Но они не противились его назначению, выжидая своего времени. Нужно было сделать какую-нибудь уступку славянофильству, которое было столь полезно им в отчуждении Александра III от Лорис-Меликова. Кроме того, слишком крутой поворот руля был опасен при столь бурном море. Граф Игнатьев был как раз таким человеком, который мог утомить общественное движение и выиграть время без малейшего желания сделать когда-либо что-либо серьезное, ибо никто, кроме Стэда, не мог считаться с ним серьезно.

Игнатьев приобрел известность на Востоке, как посол в Константинополе. Говорят, что он обладал особым даром приобретать себе друзей среди турок, потом извлекать из них выгоду, а потом опять входить к ним в дружбу. Восточные люди не сердятся на обман и предательство, если это облечено в приятную, подкупающую форму.

Но его появление в качестве руководящего министра было одним из самых странных явлений этого странного времени. С разнообразными способностями граф Игнатьев сочетал столь живое и непослушное воображение, что оно совершенно лишало его способности отличать правду от выдумки. Анекдоты без конца ходят о нем в России.

Рассказывают, что, будучи приглашен однажды в экипаж князя Белозерского, который ехал в том же направлении, как и он, он позабыл, что экипаж и лошади были чужие, и начал импровизировать чудесную историю о достоинствах и родословной лошадей, которые были подарены ему, как он уверял князя, самим султаном.

— Но простите меня, граф, — сказал князь Белозерский, — вы забываете, что это мои лошади.

— Ах, — воскликнул граф, — прошу извинения. Но это ничего не значит, они могли бы быть и моими.

Для него то, что было, и то, что могло бы быть, действительность и фантазия, были одним и тем же.

Он — прирожденный актер и входит весь, с головой, в роль, которую выдумывает под впечатлением минуты. Хорошо осведомленный петербургский корреспондент «Свободного Слова» рассказывает, что, будучи министром, он позволял себе такие фарсы: из какого-нибудь медвежьего угла приезжает проситель справиться о каком-либо деле. Граф принимает его с самой подкупающей любезностью. Проситель дрожащим голосом спрашивает о положении своего дела.

— О, дело обстоит очень хорошо, — отвечает граф ободряющим тоном — Пожалуйста, присядьте.

— Г-н такой-то, — вызывает он чиновника, — в каком положении дело этого господина? Ваш доклад готов?

— Да, ваше сиятельство, — отвечает чиновник, не моргнув, — доклад готов и будет включен в ваш ближайший доклад государю.

Проситель уходит в восхищении, а когда дверь за ним закрывается, чиновники лопаются от смеха. Дело просителя еще никем не было прочитано.

Это делалось не из зложелателыюсти, а просто из желания понравиться. Граф Игнатьев желает понравиться каждому, и он замечательно разнообразен. Он может шутить или быть серьезным, он может играть самые разнообразные роли, давая каждому то, что по его предположению тому должно больше всего понравиться. С Иваном Аксаковым и Славянским комитетом он горячий славянофил. С царем он был пылким монархистом с демократическими склонностями.

Один старый эмигрант, который создал себе хорошее общественное положение в южной Франции, рассказывал мне, что однажды граф Игнатьев в интимной беседе предлагал ему с величайшим дружелюбием некоторые улучшения в организации революционной партии.

— Исполнительный комитет! Да это просто призрак какой-то, — сказал он. — Они должны бы иметь во главе энергичного человека, с хорошими связями, с хорошим положением в обществе, хорошо известного стране, и с русским именем.

Царь хотел быть царем мужиков, но вместе с тем и несколько жалел, что почти отказался от исполнения последней воли своего отца, от созыва именитых граждан, предложенного Лорис-Меликовым.

Русское общество, как море после шторма, еще волновалось зыбью недавней бури. Ему нужно было дать что-нибудь, чтобы занять ум и питать надежды.

Граф Игнатьев попытался удовлетворить и царя, и русское общество, начав эру того, что было названо, и очень несоответственно, — эрою национальной внутренней политики.

С барабанным боем и трубными звуками правительство через свои газеты объявило о своем решении провести ряд важных реформ, о которых демократическая партия кричала уже десять лет. Либералы, радикалы и революционеры в один голос говорили, что нищета крестьянской массы есть оправдание требования реформ со стороны умеренной части общества и активной революционности со стороны более решительных людей. И все также были согласны относительно того, что главная причина этой нищеты лежала в чрезмерности налогов, с одной стороны, и недостаточности крестьянских наделов — с другой.

Граф Игнатьев возвестил, что царь употребит всю свою власть на то, чтобы провести ряд реформ именно в указанном направлении. Реформы эти были: уменьшение выкупных платежей, которые составляли главную статью крестьянских расходов; обязательное установление выкупа, который многие помещики отложили на двадцать лет; облегчение для крестьян аренды казенных земель; облегчение переселения из перенаселенных губерний на окраины, где земли в изобилии; учреждение крестьянского банка для облегчения крестьянам покупки земли у дворян; наконец, меры для уничтожения пьянства, которое было источником разорения для стольких крестьянских хозяйств

Ничего достойного упоминания на самом деле не было сделано, и крестьяне были оставлены Александром III в гораздо худшем положении, чем он их нашел.

Николай II должен был признать это в своем манифесте, который начинается с заявления, что положение крестьянских масс неудовлетворительно. История царствования Александра III и великого голода 1891—92 г. может доказать это. Но программа реформ была, конечно, очень блестяща. Ее было достаточно не только для того, чтобы заставить царя верить, что его мечта начала осуществляться, но и для того, чтобы вскружить головы кое-кому из русских sui generis «народников» или близоруких демократов, которые считают политическую свободу чем-то аристократическим или буржуазным и думают, что экономические реформы на пользу крестьян, даже начатые самодержавным правительством, гораздо ценнее для народа, чем общая свобода. Официальная печать не вполне безуспешно защищала теорию, что образованные или высшие классы могут отложить на время свои мечты о конституции и дать правительству возможность сделать сначала что-нибудь для крестьян.

Но большинство русского общества нельзя было поймать в такую очевидную ловушку. После двадцатипятилетнего опыта царствования Александра II все хорошо знали, к чему сводятся самодержавные реформы. Нужно было сделать что-нибудь, чтобы отвлечь общее недоверие, и здесь гений графа Игнатьева по части политического надувательства показал себя во всем своем блеске.

Он уверял, что правительство намеревалось провести проектированные реформы не обычным чиновничьим путем, но по совершенно новому плану, т.-е в сотрудничестве с печатью и с «представителями народа». В течение целого года внутренняя политика России была похожа на сцену из оперетки.

Боясь стать лицом к лицу с настоящим народным представительством, правительство вызвало по указаниям губернаторов в Петербург несколько именитых граждан, так называемых «сведущих людей».

Эти сведущие люди не имели права почина; не имели права переступать точных границ вопроса, который был предложен им правительством, и их решения могли быть приняты в соображение правительством, или нет, по его желанию. Это строго соответствовало плану, предложенному Лорис-Меликовым в его проекте, но это было жалкой заменой народного представительства, которого требовала оппозиция.

Взгляд графа Игнатьева на сотрудничество печати был, по меньшей мере, курьезен. Он держался того мнения, что в единении сила, и безжалостно уничтожал все газеты, которые отказывались петь ему хвалы. Никогда либеральная печать не преследовалась так безжалостно. В 1881 и 1882 годах тринадцать периодических изданий (газет и журналов) было закрыто, и 28 повременных изданий понесли административные кары разного рода. Некоторые либеральные газеты не выпустили и половины нумеров в год.

Официальная и официозная печать кричала тем громче, что только она одна и имела возможность говорить громким голосом. Она восторгалась предположенными реформами, комедией сведущих людей и глупым маскарадом восстановления древне-русской одежды и обычаев. Царь отпустил себе бороду, чего не было с тех пор, как Петр Великий сбрил себе бороду и принудил к тому же строптивых бояр. Для армии предложена была форма, похожая на крестьянское платье, и на придворных балах дамы появлялись в платьях московских времен.

Аксаков приветствовал все это, как возврат к доброму, старому времени, когда Россия гордилась своей народностью и не обезъянила повадки еретического Запада. Разумеется, все сколько-нибудь разумные люди смеялись над этим лицемерием.

Либеральная партия выказала в это тяжелее время больше энергии, чем когда либо. Земства осаждали правительство своими представлениями. Новгородское земство постановило разрешить своим членам участвовать в комиссии сведущих людей, только если они будут избраны самими земствами. Двенадцать других земств сделали постановления в том же смысле, выразив надежду, что члены этих комиссий будут избраны земствами, а не назначены правительством. Земства Новгородское, Тверское, Кирилловское, Черниговское и Харьковское требовали более или менее определенно участия народных представителей в законодательстве.

Правительство заставило голоса этих истинных патриотов умолкнуть. Губернаторы получили строгие приказания не допускать в земских собраниях обсуждения подобных вопросов. Некоторые члены земств понесли наказание в административном порядке.

Так прошел целый год, и оппозиционное возбуждение утихло, утомленное своею собственной напряженностью. Либералам не удалось углубить его. У них не было мужества нарушить распоряжение министра и принудить правительство или уступить или преследовать их так же безжалостно, как оно преследовало революционеров; а революционеры не могли исполнить двойную задачу: быть и заговорщиками и руководителями умеренной части общества.

Отсутствие единства и взаимного понимания между двумя фракциями нашей оппозиции печально сказалось в самый решительный момент нашей политической жизни. Силы, которые в других революциях работали вместе, взаимно помогая и дополняя друг друга, были у нас разделены. Беззаветная смелость и восторженность, которая не считается ни с какою опасностью, и готовность приносить величайшие жертвы были на одной стороне; но не было у революционеров видного общественного положения; ни революционеры, ни умеренная оппозиция не могли достигнуть успеха по-одиночке. Путь террористической борьбы был преждевременный с восшествием на престол нового царя, который не открывал своих карт, и крайняя партия проявила много политического такта и самообладания, воздерживаясь от террористических покушений до поры, до времени. Были сделаны попытки организовать военный мятеж, мы расскажем о них позднее; здесь мы только заметим, что и революционная агитация в стране утихла настолько, что правительство снова сочло свое положение безопасным.

Граф Игнатьев сыграл свою роль; он был больше не нужен. На минуту он думал, воздвигнув гонение на евреев, снова стать на твердую почву, которую потерял. Это могло бы доставить ему расположение царя и Победоносцева и объединить вокруг него националистические элементы русского общества. Но приемы были недостаточно ловки, и граф Игнатьев только ускорил свое падение благодаря жадности и двойной игре в этом вопросе.

Ходят слухи, что в последний момент, видя, что почва ускользает из-под его ног, он изумил всех неожиданной переменой фронта и посоветовал царю созвать земский собор. Предложение было довольно несвоевременно. Но, опасаясь какого-нибудь неожиданного поступка со стороны своего повелителя, Победоносцев обратился к графу Дмитрию Толстому, который изрек следующие замечательные слова: — «Зачем нарушать обычное течение дел созывом земского собора, когда мнение страны может быть получено гораздо более простым путем? Напишите циркуляр всем губернаторам с требованием донести об общественном мнении в их губерниях. Прочтите их ответы — и узнаете мнение страны».

Этот поразительный по своей простоте взгляд на представительные учреждения показался Победоносцеву проблеском гения, и он немедленно доложил его царю, на которого мудрость совета Толстого произвела глубокое впечатление. Через несколько дней Россия узнала из «Правительственного Вестника», что ее судьбы были вверены наиболее непопулярному и неспособному из ее государственных людей.

 

V. Развязка самодержавного демократизма: граф Дмитрий Толстой.

Граф Дмитрий Толстой начал свою министерскую карьеру в должности, которой впоследствии придал столь широкую известность Победоносцев: он был обер-прокурором Святейшего Синода, что соответствует французскому ministre des cultes. Это не значит ни в малейшей степени, что он имел какое-либо призвание к богословию или обладал особым благочестием. В отличие от своего знаменитого преемника Победоносцева, направление ума Дмитрия Толстого было совершенно светским. Он никогда не интересовался религией, разве только с полицейской точки зрения; его знание св. писания было столь туманно, что однажды, в присутствии всего Синода, приведя цитату: «Нет пророка в своем отечестве», он прибавил: «как говорит французская пословица». Он вычитал это выражение из французской книги и не подозревал, что она сама заимствована откуда-то. К русскому духовенству, которым он правил, Толстой питал презрение русского барина, привыкшего смотреть на попов, как на низшую касту, зависимую от милостей помещичьего дома и только на одну степень . стоящую выше крепостных. Его десятилетняя служба в должности главы управления православной церковью, которому неизбежно открыта изнанка жизни духовенства, не увеличила его почтения к государственной церкви. Он любил после обеда забавлять своих гостей, рассказывая скоромные анекдоты из жизни разных архиереев.

Но в одном отношении граф Дмитрий Толстой не был похож на многих русских бар, это в своем глубоком презрении к крестьянам и вообще к простым сынам Адама, которые имеют несомненно длинные родословные, но не помнят их. Однако «либеральный» Александр II и его «мужиколюбивый» преемник держали этого человека в министерских должностях 21 год, с 1866 года до его смерти в 1889 году, и только 24 месяца он был в немилости. Александр П, однако, не вполне симпатизировал ему. Он воспользовался им, как ищейкой, для того, чтобы вырвать с корнем семена бунта в высшей школе, который в 1866 году столь ярко выразился в покушении Каракозова.

Назначение графа Дмитрия Толстого на пост министра народного просвещения было карой, наложенной на Россию за участие некоторого числа студентов Петербургского и Московского университетов в заговоре, последствием которого был неудачный пистолетный выстрел 4 апреля 1866 года. Если бы вся русская учащаяся молодежь принимала участие в этом покушении, то и тогда наказание ее едва ли могло быть более строгим. Оно продолжалось целых 20 лет и было величайшим испытанием. Граф Толстой обратился к корню зла. Волновавшиеся университеты получали слушателей из средней школы, из гимназий. Он решил приложить винт тисков к нежному мозгу мальчиков, только что вышедших из детской. С помощью педагогов «Московских Ведомостей», граф Толстой выработал программу, которая была верхом притупляющей бесплодности и трудности. Детский мозг был вытянут на ней, как на дыбе, и очень немногие могли выдержать напряжение. Статистика показала, что из почти 60.000 воспитанников, поступивших в гимназии в течение семилетнего курса, только 6.500, или одна девятая, окончили курс ученья, получив диплом, который открывал для них двери университета. Остальные были выкинуты за борт без всякой возможности использовать те годы, которые они затратили на бессмысленное зубрение. Частный почин в деле воспитания допущен не был, никакой высшей школы, кроме правительственной, не существовало. Никакой возможности для родителей предохранить детей от последствий системы, которая была истинным избиением младенцев. Россия была похожа на Рахиль, плачущую над детьми своими. Но царь оставался глух к голосу требований: граф Толстой пообещал ему очистить школы от революционной заразы, если ему будет позволено итти избранным им путем.

Взрыв революционности в самой яркой форме в конце семидесятых годов, после того как система Толстого была испытана в течение 14 лет, показал, что его лекарство было обманом. Графу Лорис-Меликову удалось добиться у Александра II отставки знаменитого «министра народного затемнений», как его удачно называли, и по всей стране пошла всеобщая и не меньшая радость, чем по поводу освобождения от какого-нибудь чужеземного нашествия. Родители заказывали благодарственные молебны. Печать полна была похвал царю и такой откровенной и прямой брани по адресу уволенного министра, что цензурное управление встревожилось. Восхваление настоящего было тяжким обвинением против прошлого.

Но общественное чувство было слишком сильно, чтобы поддаться застращиваниям. Правительство не могло ни на минуту сомневаться, что ни один из его представителей не был столь повсеместно ненавидим, как граф Дмитрий Толстой. Он казался мертвым и погребенным.

В России министр, уволенный в отставку, редко призывается обратно; это было бы косвенным признанием прежней ошибки, а самодержец дважды подумает прежде, чем откажется от своих претензий на непогрешимость.

Но Александр III не обращал внимания на это санкционированное долгим опытом правило, которое его самодержавный фанатизм, казалось бы, должен был сделать еще более обязательным для него, чем для всякого другого царя. Два года спустя после отставки граф Дмитрий Толстой был призван на еще высший пост, чем тот, который он занимал ранее, а именно на пост министра внутренних дел.

Каким образом Толстой, один из всех, заслужил такое изъятие? Почему «мужиколюбеп» Александр III, один из всех царей, сделал исключение для такого человека?

Будучи вызван в гатчинский дворец, он сказал царю Александру Ш: «Я служу вашему величеству, но я не забочусь о том, имеют ли мои взгляды честь встретить одобрение вашего величества. Я совсем не понимаю, объяснил он, русского крестьянства. В моем представлении сила России лежит в культурных классах» — под ними он понимал дворянство.

Так как царь заявил, что он «понимает только крестьян и, конечно, не понимал культурных классов, то казалось бы, что два эти человека на этом должны были разойтись. Они не могли не произвести путаницы, управляя страною, исходя из двух противоположных исходных точек.

Они и внесли путаницу в страну, но они не расстались, пока смерть не прервала их связи, потому что оба они превосходно понимали основную точку зрения: все для самодержавия.

Александр III отчасти понимал самодержавие в стиле славянофилов. Граф Дмитрий Толстой понимал и принимал самодержавие так, как оно есть, всегда было и каким оно всегда останется, пока существует, т.-е. как чиновничий деспотизм, который он хотел укрепить, сделав его аристократическим.

Победоносцев был прав, говоря царю, что с таким министром самодержавие безопасно от всяких подпольных нападений, а для Александра III это был главный вопрос. Так они и сошлись: царь, пожертвовав свои «демократические» стремления ради поддержания своей власти, граф, подсмеиваясь над своим повелителем тем, что бросал нищим крестьянам крошки со стола их богатых братьев.

У Александра IIi было мало мыслей, за которые он крепко держался. Самой сильной была мысль о необходимости и полезности его власти для России. Насколько его политика была компромиссом с требованиями жизни и насколько изменой массам русского народа, покажет итог зла, которое он на самом деле причинил им.

С того времени, как граф Дмитрий Толстой получил власть, внутренняя политика Александра III окончательно определилась, так что история его царствования делается тождественной с историей управления Толстого. Преемственность не была нарушена и уходом из жизни властного министра.

Прежде чем начать свой обширный опыт, граф Дмитрий Толстой доставил себе маленькое удовольствие поохотиться за печатью. Прощальный концерт ругани, который печать дала ему в 1880 г., как мы говорили, был единственным в своем роде и не мог быть легко позабыт человеком, даже способным прощать. А Толстой был злобно мстителен.

Так как царь не понимал значения печати, а его советники понимали его слишком хорошо, то не оказалось никого, кто бы стал между разъяренным графом и его добычей. Весьма скоро либеральная печать была уничтожена. Самые большие газеты, как «Голос» и «Порядок» исчезли, и знаменитый журнал «Отечественные Записки» был запрещен. Менее значительные повременные издания последовали за ними.

Когда почва была расчищена, неутомимый борец реакции принялся за серьезную работу.

Он начал работать методически и решительно, как человек, который чувствует, что у него руки развязаны. Задача, которую он себе наметил, требовала времени и решимости, потому что она заключалась не в малом — в разрушении самых основ нашей демократической страны и в превращении ее в аристократическую. Этот план был, конечно, более разрушителен и фантастичен, чем самые смелые планы «нигилистов». В самом деле, «нигилисты» хотели изменить правительство, чтобы приспособить его к потребностям демократической страны, между тем как граф Дмитрий Толстой хотел разрушить демократический уклад страны, дабы приспособить ее к нуждам правительства.

Усилия гр. Толстого оказались совершенно безнадежными и даже несколько смешными потому, что дворянство, ради которого он старался, совсем не разделяло честолюбивых мечтаний, которые он питал для него. Большинство дворян ни мало не интересуется тем, чтобы играть какую-либо политическую роль: они слишком беззаботны, слишком любят легкие удовольствия жизни. Редко случается, чтобы они обладали энергией и общественным честолюбием, нужными для того, чтобы проявлять вообще деятельный интерес к общественной жизни. А общественное настроение либерального меньшинства дворянства враждебно относится к планам классового господства, которое оскорбляет их демократические чувства и противоречит их историческим преданиям.

Нет созидающих аристократических стремлений там, где нет места для аристократии. Русское дворянство было классом привилегированных служилых людей: обученными воинами, которым вместо жалованья государство давало известные земельные наделы, перенося на них в то же время известные права над крестьянами, обрабатывавшими эту землю. Первоначально крестьяне, как свободные люди, имели право перехода с одного места на другое, переменяя землевладельцев так же свободно, как современный английский фермер. Со временем государство расширилось, трудности национальной обороны возросли, и право крестьян покидать землю дворян было постепенно ограничено, пока не было уничтожено вовсе.

Крепостное право было не чем иным, как постепенным ограничением права свободного передвижения и укреплением владения государственными землями сначала за дворянами лично, а впоследствии потомственно. Это двойное изменение было введено постепенно в течение полутора столетия исключительно в интересах обороны государства. Дворяне должны были служить стране на военной или гражданской службе с ранней юности до 65 лет. В качестве вознаграждения, государство наложило на крестьян обязанность отдавать дворянам свой труд бесплатно. С освобождением дворянства от обязательной службы государству при Петре Ш, крепостное право потеряло свой смысл и сделалось чудовищной несправедливостью. Оно было, однако, сохранено Екатериной II и ее преемниками, как средство приобрести поддержку дворянства, которое таким образом превратилось в привилегированный класс в худшем смысле этого слова. Но привилегия, предательски пожалованная царем, оказалась отравленным подарком для дворянства.

Из работоспособного, энергичного и необходимого с государственной точки зрения класса общества, дворянство превратилось в скопище праздных трутней, расслабленных и развращенных данною им неограниченною властью и легкою ленивою жизнью, которую они получили возможность вести; и, разумеется, дворянство не выиграло в политическом влиянии того, что оно потеряло в личных качествах. Между господами и рабами не бывает любви, и русское дворянство никогда не имело и тени самого важного свойства аристократии — нравственного влияния на массы народа. Крестьяне повиновались своим господам из страха пред верховной властью, которая их поддерживала. Но между ними не было никакой человеческой связи. Живущие в поместьях дворяне были вполне чуждыми людьми для своих крестьян, которые их обыкновенно ненавидели, в некоторых исключительных случаях любили, но никогда не уважали. До настоящего времени слово «барин» означает на крестьянском языке человека, неспособного ни на какое серьезное дело или занятие, кто бы он ни был.

После освобождения крестьян, которого лучшая часть дворянства добивалась более полувека, демократические начала, составляющие основу нашей общественной жизни, получили свободное развитие, и дворянство, как класс, никогда не делало никакой попытки воспрепятствовать им.

Самая многочисленная и более бедная часть этого класса, низшее дворянство, которое правительство сознательно исключило из участия в местном самоуправлении, будучи самым образованным классом общества, является и самым демократичным. Но даже и более богатая, цензовая часть дворянства, которая одна допущена была к представительству в земствах, замечательно свободна от духа властвования, характеризующего дворянство феодального происхождения. Дворянство часто протестовало против попыток образовать из него господствующий класс. Между тем как в своей коронационной речи к крестьянам Александр Ш стал выразителем заблуждений графа Дмитрия Толстого, посоветовав крестьянам повиноваться местным предводителям дворянства, мы находим в адресах авторитетных представителей дворянства определенный отказ от всякого желания управлять другими классами общества.

Чувства, которые дворянство выражало в этих исключительных случаях были подтверждены в течение тридцати лет практикою местного самоуправления. Хотя численно дворянство представляло большинство в земствах, однако можно указать лишь немного случаев, когда земские собрания пытались защищать классовые интересы. А земств было 38 губернских и около 200 уездных. Когда в 1871 г . им была предложена на рассмотрение налоговая реформа, они единогласно высказались за введение дифференциального подоходного налога. Но отеческое правительство никогда не приняло бы их совета в этом вопросе, хорошо понимая, что только крестьяне будут платить, не предъявляя никаких запросов, тогда как средние и высшие классы, уплатив деньги, потребуют себе права голоса в их расходовании.

Уничтожение акциза на соль, который так тяжело ложатся на крестьян и почти не заметен для высших классов, было достигнуто главным образом благодаря усилиям земств. И когда в 1893 г . правительство, нуждаясь в деньгах, хотело восстановить этот акциз, земства и вообще высшие классы в интересах массы воспрепятствовали такому шагу назад.

Аристократические мечтания графа Толстого не могли найти сочувствия в классе, пропитанном такими плебейскими симпатиями. Это было столь определенно, что когда граф Дмитрий Толстой, будучи в 1881 году в отставке, выставил свою кандидатуру в земство своей, Рязанской, губернии, дворянство прокатило на вороных пылкого борца за дворянские права.

Разумеется, такая оппозиция со стороны лучших элементов, можно сказать, со стороны большинства дворянства обескуражила бы человека обычного здравого смысла. Если трудно принуждать людей к чему-нибудь неприятному, то прямо нелепо принуждать их принять милость. Но Толстой был человек системы, и он не позволил бы таким пустым соображениям стать на своем пути. Если он не мог рассчитывать на поддержку лучшей части дворянства, он готов был использовать его другую часть, только бы его система восторжествовала. Как человек системы, он действовал систематически.

Русское дворянство было разорено освобождением крестьян, вследствие своей крайней неспособности примениться к новым условиям жизни. Прежде чем поднять этот класс к высоким обязанностям, которые придумал для него Толстой, он решил восстановить его прежнее экономическое господство. Идея была очень хороша, даже блестяща и вполне соответствовала современным научным теориям.

Наш век так глубоко проникся экономической философией Карла Маркса, что даже люди, чувствующие отвращение к его имени и, наверное, никогда не прочитавшие ни одного его сочинения, иногда на деле поступают согласно его взглядам. Граф Толстой был из их числа. Он был достаточно сведущ в современной социологии, чтобы понимать, что если ему не удастся улучшить экономическое положение дворянства, то все попытки сделать его руководящим классом русской политической жизни безнадежно окончатся неудачей. Если бы он пошел еще немного вперед в политической экономии, он понял бы, что черпает воду решетом. Классы меняют свои функции на исторической сцене так органически, что возродить к жизни класс, который пал в борьбе за существование, так же невозможно, как снова заселить землю допотопными животными. Но граф Дмитрий Толстой был сановник старой школы, он верил, что государство может сделать все.

Дворянство теряло почву и быстро исчезало, как земельная власть, благодаря своему безземелью. Он, поэтому, пришел к заключению, что государство должно только щедро дать дворянству взаймы денег, и процесс будет остановлен. Дворянство процветет снова.

Учреждение специального банка для этой цели в 1886 г. начинает собою то, что было названо в России дворянскою эрою.

ДАЛЕЕ: VI. Человек системы. VII . Великий голод и «кономическое положение русских крестьян