ГЛАВА IV. ПЕТЕРБУРГСКИЕ ЛЕТНИЕ СТАЧКИ 1896 г.
„Жаль, что у нас трудно устраивать кассы
на случай стачки. Будь у нас хлеб, мы не прекратили
бы стачки, и. царское правительство не могло
бы похвастать своими разумными мерами".
(Слова одного рабочего.)
Весна была в полном разгаре. Приближалось лето. Пришло торжество коронации, стоившее тысяч искалеченных трупов и нескольких десятков миллионов рублей. Не успел еще слух о московских кровавых событиях облететь всю Россию, как разразились петербургские стачки.
Почвой для стачек были давно уже ставшие невыносимыми условия труда на бумаго-прядильных и ткацких фабриках Петербурга. Хотя в течение года, благодаря частичным забастовкам и листкам, уничтожены были кое-какие вопиющие безобразия, но низкий заработок и длинный рабочий день оставались по-прежнему. Между тем рабочие уже несколько искусились в борьбе... Непосредственным толчком, поводом и предлогом к забастовкам были вынужденно-безработные коронационные дни, за которые фабриканты отказались выдать обычную заработную плату.
Эти стачки, как и большинство массовых движений, начались и шли как-то стихийно, выдвигая временных вождей из рабочей среды. Хотя Союз, благодаря агитационной работе в течение целой зимы, и дал рабочим метод борьбы, создал некоторое общее настроение, но он был еще слишком слаб, чтобы руководить таким широким движением. Силы молодой, неокрепшей, постоянно опустошаемой арестами организации уходили целиком на агитационную работу. В этом была и ее слабая сторона: у Союза было в то время мало рабочих кружков, и рабочие, принадлежащие к Союзу, были скорее агентами по собиранию сведений о положении дел и по распространению книг и напечатанных уже листков, чем организаторами и пропагандистами среди массы рабочих. Притом же, чтобы руководить стачкой, всякая организация должна обладать материальными средствами для ее поддержания. У Союза, конечно, не было этих средств, ибо что значат какие-нибудь З.000 рублей для поддержания семей 30.000 забастовавших рабочих!
В силу этих главных условий и кой-каких случайных причин, роль Союза во всех этих стачках можно скорее назвать вспомогательною, чем руководящею.
Еще меньше значения имели, конечно, другие революционные группы, существовавшие и действовавшие в Петербурге в момент возникновения этой еще небывалой в России одновременной забастовка: рабочих целого ряда фабрик.
Весть о стачках, распространившихся в течение нескольких дней на все бумагопрядильные и ткацкие фабрики, застала все группы врасплох. Союз Борьбы был первым, который пришел к рабочим на помощь. Проявила себя и наша маленькая группа, которая, благодаря своей деятельности, скоро стала известной некоторым членам Союза Борьбы, натолкнувшимся на наши связи с рабочими. Проявила себя и типографская группа народовольцев, печатавшая воззвания к забастовавшим рабочим, которые потом были распространены в значительной степени с нашей помощью. Зашевелилась и группа так называемой Партии Народного Права, состоявшая в это время, кажется, всего навсего из трех лиц: А. П. Миклашевского (Невядомского), Н. Д. Соколова и В. Хижнякова. С этой группой случился курьез. Она непременно хотела как-нибудь проявить себя, но не знала, как это сделать. Она хотела тоже выпустить воззвание к рабочим, но никто из членов ее не имел точных сведений о забастовке, о требованиях рабочих и не звал, как составить воззвание. По этому поводу группа народоправцев обратилась к нам, прося помочь им в этом деле. Для этого народоправцы прислали к нам примыкавшего к ним социал-демократа В. П. Иваньшина. Но последний предпочел действовать за одно с нами и вошел в нашу группу с целью помочь нам поставить технику. Группа народоправцев так и не выпустила своего воззвания. О деятельности уцелевших остатков группы „молодых" в начале забастовки я почти ничего не знаю. Народовольцы выпустили свою прекрасно отпечатанную прокламацию уже после появления воззваний Союза Борьбы. Союз Борьбы, как всегда, шел впереди, во главе движения.
Стачки начались на Обводном канале. 23 мая на „Российской" мануфактуре (она же Калинкинская) подручные явились в контору и потребовали уплаты за коронационные дни. Контора выдала деньги. Подоспел фабричный инспектор. Подручные заявили, что они требуют также уплаты за те лишние минуты, которые они работают ежедневно благодаря тому, что машины пускаются раньше положенного времени. На фабрике шло сильное волнение. На другой день, проработав до обеда, фабрика стала до 27 числа. В этот день опять было начали работать, но после обеда все окончательно бросили работу. Волнение быстро распространялось на другие фабрики, и в тот же день 27-го забастовала большая „Екатерингофская" мануфактура. Затем в следующие дни присоединились две ,Кениговских", „Митрофаньевская", „Триумфальная", „Новая", „Кожевниковские" мануфактуры Нарвской заставы и Обводного канала, а также „Невская" мануфактура около Смольного (две фабрики Штиглица).
После „Воззвания к рабочим", рукописной прокламации* рабочего Невской заставы к своим товарищам, с сообщением о делах на Обводном канале и с призывом примкнуть, началась стачка и за Невской заставой (стачка на мануфактурах Спасской, Петровской, Паля, волнения на заводах Александровском, Семянниковском и Обуховском).
* Вот эта прокламация: „Товарищи! Я хорошо в том уверен, что очень немногие из вас знают о том, что делается на Обводном канале. Так с обеда во вторник работала одна только Новая бумагопрядильная фабрика, а все остальные не работали. Вы меня, конечно, спросите, как и почему они не работали? Очень просто, товарищи: там, как видно, наши братья рабочие поняли, что 15-часовой рабочий день выгоден для хозяев, но слишком вреден для рабочих. Вот это-то человеческое сознание и побудите их прекратить работы и требовать сокращения рабочего дня на 2 1/2 часа.
Товарищи! Последуем же и мы их примеру, потребуем и мы дружно, в один голос сокращения рабочего дня на столько же, на сколько требуют наши ново-канавские братья, т.-е. на 2 1/2, часа. Довольно с них и того, что они будут пить нашу кровь 10 или 11 час., а никак не 14 и 15 час. в сутки".
В последних числах мая рабочие представители забастовавших заведений собрались в количестве около ста человек в Екатерингофском парке, там сообща выработали свои требования и передали Союзу. Первая прокламация Союза „Чего требуют рабочие петербургских бумагопрядилен и ткацких" была выпущена 30-го мая. Привожу ее здесь:
Чего требуют рабочие петербургских бумагопрядилен и ткацких.
1) Мы хотим, чтобы рабочий день у нас продолжался от 7 ч. утра до 7 ч. вечера, вместо теперешних от 6 ч. утра до 8 ч. вечера.
2) Чтобы обеденное время длилось полтора часа и, таким образом, весь рабочий день продолжался 101/2 час. вместо 13 час.
3) Чтобы расценки были повышены так, чтобы наши заработки не уменьшались бы.
4) Чтобы шабашили по субботам везде одновременно в 2 часа.
5) Чтобы хозяева самовольно не останавливали машин и не пускали их в ход раньше времени.
6) Чтобы заработок за первую половину месяца выдавали правильно и вовремя, а не оттягивали.
7) Чтобы было заплачено сполна за коронационные дни.
Союз Борьбы за освобождение рабочего класса.
30 мая 1896 г .
Через день был выпущен новый листок:
К рабочим всех петербургских бумагопрядилен.
Долго терпели мы, рабочие петербургских бумагопрядилен, и, наконец, не выдержали. Невтерпеж нам больше стало работать до изнеможения сил, сносить хозяйские прижимки, видеть, как каждый день нас обсчитывают и обвешивают, как чуть не каждые полгода сбавляют расценок. А в последние дни пуще прежнего проявилась жадность хозяев. Жалко нашим богачам стало даже тех грошей, что причитались нам за дни коронации; не захотели они и отдохнуть-то дать хорошенько от работы; такая, мол, эта скотина, что в отдыхе особенно не нуждается.
Довольно! сказали мы тогда себе. Довольно мы молча и безропотно слушались наших хозяев! Долго мы ждали от них улучшения своего положения, но ничего не дождались. И решили мы сами добиваться всего. Не хотят они уступить, будем мы требовать. А нужно нам требовать прежде всего:
1) Чтобы рабочий день продолжался от 7 ч. утра до 7 ч. вечера с полуторачасовым перерывом на обед, т.е. всего 10 1/2 часов; чтобы в субботу везде шабашили в 2 часа.
2) Чтобы расценки были повышены так, чтобы заработки особенно не уменьшились.
3) Чтобы были уничтожены все несправедливые, незаконные прижимки и чтобы было заплачено за коронационные дни.
Будем спокойно выжидать, пока хозяева не согласятся на наши требования. Не уступят они через неделю, будем ждать вторую; не сдадутся на второй, подождем третью; не согласятся и тогда, еще будем ждать. Довольно с них будет нашего каторжного труда и в течение 10 1/2 часов! Достаточно они прибыли и без того от нас имеют.
Товарищи, будем помнить, что взоры рабочих всего мира обращены теперь на нас. Они с восторгом приветствуют в нас борцов за рабочее дело. Петербургские рабочие всячески стараются прийти к нам на помощь, устраивая по мастерским сборы в нашу пользу.
Покажем и мы, что рабочий народ умеет добиваться исполнения своих требований, будем действовать дружно и спокойно, без буйства и насилий, и победа наверное останется за нами!
Союз Борьбы за освобождение рабочего класса.
1 июня 1896 г.
За стачками на Обводном и за Нарвской и Невской заставами забастовка распространилась в первых числах июня на Выборгскую и Петербургскую стороны (мануфактуры: „Сампсоньевская", „Новая Сампсоньевская", „Охтенская", „Бек", „Невка"), захватила и Васильевский остров (Воронина, бывш. Гука, сахарный завод Шухера). Примкнули кой-какие мелкие заведения. Пошли волнения на „Российско-Американской резиновой мануфактуре", на Путиловском и Балтийском заводах, на писчебумажной фабрике Варгунина.
Рабочие собрания и сходки происходили непрерывно. Наиболее горячее произошло в первых числах июня на Волковом кладбище. Сознательные рабочие хотели получше разъяснить политическое значение этой невиданной стачки. Благодаря преследованию сыщиков и полиции собрание продолжалось очень недолго, по той же причине на нем было лишь около сотни рабочих.
Многие, в том числе и интеллигент - представитель Союза, не попали вовремя, благодаря травле сыщиков. Потом приходило много рабочих, но было поздно. Тем не менее это собрание было замечательно по своему духу. Там было высказано глубочайшее негодование рабочих на отношение правительства к рабочему классу и его нуждам.
Кроме общих листков с требованиями всех забастовавших фабрик, Союз выпускал листок за листком к рабочим отдельных фабрик, на основании собранных сведений о частных злоупотреблениях и неустройствах той или другой фабрики. В каждом таком листке излагалось общее положение дел и положение дел на данной фабрике, рабочие приглашались стоять дружно; и затем к общим требованиям всех забастовщиков присоединялись еще частные требования рабочих именно этой фабрики. Иногда рабочие сами составляли листок и просили его напечатать и издать от имени Союза; были случаи, что пускались в ход рукописные листки и гуляли с большим успехом. Кроме вышеприведенного „Обращения", мне известны еще листок путиловекий — „Братья рабочие" и „Совет".
Последний листок очень своеобразен. Он был написан с грамматическими ошибками довольно „серым" рабочим, стоявшим до того времени в стороне от кружков и организаций. Привожу его здесь потому, что он может дать понятие о настроении рабочих, начинавших сознавать свое положение.
Господам рабочим петербургских фабрик.
Совет.
Начатая нами стачка для улучшения нашего положения начинает колебаться и вместе с тем имеет перевес в нашу пользу, но, к сожалению, многие падают духом и поддаются работе на прежних основаниях.
Господа рабочие! прошу, не выдавайте себя на смех, не сдавайтесь ни один до тех пор, пока не установят требуемых нами правил. Начатое вами дело очень важное. Об этом деле, т.-е. об улучшении нашего положения,, много хлопотали люди, которых мы должны благодарить; но вот глупость, которая ярко отражается на рабочем люде: мы, вместо благодарности платим злом, которое и сами не замечаем. Мы их топим, выдаем своими необдуманными восклицаниями; многие за нас навечно страдают на каторге, но мы этого не замечаем, и не дорожим нашими ревнителями. Но сольемтесь, братцы, в один дух и будем стойко бороться за улучшение нашего положения, сами будем грудью стоять в помощь нашим ревнителям. Заметьте, что рабочий класс прочих держав рад за нас, как только услышат, что русские настаивают на улучшении своего положения. Конечно, вам покажется странным, что иностранцы так влиятельны (?). Я должен бы вам об'яснить, но много времени заберет это об'яснение, но вы и сами это примете, когда прибегнете к образованию.
Господа рабочие товарищи! Обратите внимание и ваш взгляд на жизнь свою. Если бы вам пришлось встретить иностранца, по чину равного себе, то вы сразу сознаетесь, что вы против их дикари. Они также были угнетаемы своими хозяевами, но благодаря их острому понятию давно улучшили свое положение.
Они по-нашему в часы отдыха не валяются в грязи, в рваной одежде около кабаков и трактиров, не относятся с ругательством и нередко с побоями к своим товарищам, как русский мужик, а собираются вместе и толкуют об улучшении, или же захочет развеселиться, то садится на велосипед и едет кататься и вместе с тем развивает свою мускульную силу.
Так будем, братцы, помогать друг другу в продолжение этой стачки. У кого есть, то постараемся дать соседу, у которого страдает от голода все семейство; он возьмет на ваши 30 коп. хлеба и прокормится несколько дней. Что делать, надо потерпеть, зато улучшим положение.
Привожу здесь несколько сцен, переданных очевидцами, происходивших при начале забастовок.
„На Новой бумагопрядильне, лишь только пришли известия о стачках на Екатерингофской и Кениговской, пошло сильное волнение. 30 мая с самого утра подручные не явились на работу. В 9 часов прядильщики стали уходить с фабрики, говоря, что они не могут работать без подручных. После обеда фабрика окончательно стала: к стачке присоединились и ткачи. Каждого рабочего и работницу, которые являлись после обеда к воротам фабрики, молодые рабочие останавливали: „Куда идешь?" — „Вестимо, на работу". — „Стой!" Так у ворот собралась громадная толпа: Появился управляющий и фабричный инспектор.
— Чего вы хотите? — спрашивает управляющий.
— Работать только от 7 ч. утра до 7 ч. вечера.
— Отчего же вы работать не хотите? Фабрика у нас хорошая: чем же вы недовольны? Я думал, что вы будете молодцами и не бросите работы, несмотря на стачки на других фабриках.
„Фабричный инспектор стал читать рабочим законы о стачках и приглашал возобновить работу. Тогда из толпы вышел один молодой рабочий (ткач) и начал говорить о бедственном положении рабочих и говорил очень хорошо. Потом некоторые рабочие благодарили его и жали ему руки. „Зачем, — говорил он, — у нас школы строят, когда нам в них учиться не дают?"
„Рабочим наскучили и управляющий и фабричный инспектор с его законами, потому с криками „ура!" они удалились от ворот. Потом опять к воротам фабрики подходили кучки и расходились с теми же криками".
„На Петровской и Спасской фабриках (они же Максвелл) стачки начались в корпусе мюльщиков, где мальчики первыми бросили работу. Ткацкую остановили подручные, дав знать в паровое отделение, чтобы остановили машины. Узнав об этом, управляющий сказал, что он давно этого ждал. Пришел пристав и просил рабочих обходиться без буйств; он-де давно служит в Шлиссельбургском участке, и никогда у него никаких беспорядков не бывало. Рабочие заявили, что все будет спокойно, если только не будет полиции. Вкоре приехал окружной фабричный инспектор вместе с участковым, и оба прошли прямо в контору. Рабочим было предложено выбрать человек 5, которые изложили бы их желания. Начали было выбирать, но раздались голоса, что выбирать совсем не надо. Пусть инспектор сам выйдет и разговаривает со всеми. Оба инспектора вышли. Окружной строго обратился к рабочим, но, получив несколько резких ответов, он изменил тон и начал уговаривать рабочих приняться за работу. Он указывал им, что их образ действий по закону считается уголовным преступлением. Тем не менее рабочие наотрез отказались приняться за работу и заявили свои требования: 10 1/2 ч. рабочий день, увеличение расценок и уничтожение произвольных штрафов. Участковый фабричный инспектор на это заявил им, что проект о сокращении рабочего дня до 101/2 ч. уже у государя.
— Когда же этот проект будет подписан? — спросили рабочие.
— Года через два.
— Ну, так мы лучше сейчас забастуем, — ответили на это рабочие.
— Все равно, голод скоро заставит вас снова приняться за работу, — заметил инспектор.
— Помирать на мостовой будем, а работать на прежних условиях не пойдем! — раздалось в ответ со всех сторон.
„На другой день фабричной администрацией было вывешено об'явление, приглашающее всех желающих работать явиться в понедельник к 6 часам утра на работу. Явились только немногие, но и те были задержаны толпой, поджидавшей их у фабричных ворот".
Союзом выпускались листки и для поддержания колеблющегося духа бастующих на той или другой фабрике, и для приглашения к стачке тех фабрик, которые еще не стали. Бывало, что под влиянием листка стачечники, принявшиеся было за работу, снова бросали ее, как например — у Кенига.
Союз по силе возможности старался помогать и деньгами. Но, как уже было сказано, у него не было достаточно средств, чтобы оказать существенную денежную помощь. В этом отношении деньги, раздаваемые Союзом, имели, мне кажется, более нравственное значение, чем материальное. Одни слухи о том, что Союз помогает, равно как и о том, что заграничные рабочие обещали свою помощь, поднимали падающий дух не у одной сотни рабочих.
Но материальную помощь, и в более обширных размерах, оказывали рабочие больших механических заводов, поставленные, в смысле заработка, в лучшие условия, чем какие-либо другие рабочие. На заводах шли правильно организованные сборы по мастерским. Деньги немедленно же и непосредственно передавались стачечникам. К несчастью, нет решительно никакой возможности, хотя бы приблизительно, определить сумму, собранную таким путем. Давал всякий, кто мог. Я знаю даже случай присылки рабочим 5 рублей на стачку... из дома предварительного заключения! Был момент, когда шли усиленные толки о забастовке на больших механических заводах под влиянием прокламаций Союза. Возможно, что забастовка заводов была бы очень уместна; в Союз поступили сведения, что министерства внутренних дел и финансов сильно боялись, чтобы не стали заводы, — тогда, мол, ни за что не сладить, придется пойти на уступки. Однако, стачки на заводах не состоялось. Насколько я знаю, среди рабочих механических заводов, возражавших против стачки, выдвигалось такое соображение: кто же будет помогать забастовщикам, если и они забастуют?
Союз в своих прокламациях приглашал рабочих стоять дружно и стойко, не производить ни беспорядков, ни буйств, которые были бы лишь на руку полиции. И, действительно, спокойствие и выдержанность забастовщиков поразили всех и особенно правительство.
Впрочем, бывали и такие случаи. Соберется толпа человек во сто. „Ребята! Идем на Петербургскую! Мы все тут стоим, стоит весь Обводный, а те работают!" — говорит какой-нибудь оратор. „К Гуку!" — раздается в толпе. И вот утром у какого-нибудь „Гука" или „Бека" происходила свалка. Камни из мостовой летели в окна, попадали порой и в машины. Часом или двумя позднее можно было видеть идущую по городу толпу рабочих, оцепленную полицией... Это — вели „подстрекателей" в какой-нибудь не заполненный еще участок, где держали несколько часов или дней, потом высылали. В этих толпах, попадавшихся на улицах Петербурга, вы могли увидеть и довольно хорошо одетых „квалифицированных" и бедно одетых чернорабочих, даже молодых матерей с ребятами на руках, и отца с шагавшим подле сынишкой. И шли они часто даже как будто веселые; и невольно вспоминались слова „Коммунистического Манифеста": „...им нечего терять, кроме цепей". Впрочем, они шли с сознанием исполненного дела: у „Гука" или „Бека" уже начиналась забастовка.
Как-то, проезжая мимо Обводного, я видел такого рода сцену. Перед Калинкинской мануфактурой стояла толпа народу. Среди нее, на кучах наваленного булыжника, там и сям возвышались над толпой отдельные рабочие. Мне не было видно, читали ли они что-нибудь или говорили речь перед рабочим собранием... А вокруг толпы смиренно ходили городовые и околоточные, не вмешиваясь, в „чужое" дело. Поневоле приходили в голову те далекие от нас страны, где рабочие могут свободно организовываться и собираться на митинги. Когда-то, думалось мне, у нас настанет то время, когда полицейские не будут вмешиваться „в чужие дела" не из боязни толпы, а из признания ее права собираться!?...
Помню также случай, кажется, на „Новой" бумагопрядильне. Городовой, поставленный „смотреть" за рабочими, заметил на мостовой сверток. Это была только что изданная прокламация но, по какой-то случайности не дошедшая до „Новой" бумагопрядильни. Поднявши сверток и прочтя прокламацию, блюститель порядка нашел, что „хорошо написано, справедливо сказано", и передал сверток обступившей толпе рабочих, „заверяя", что их дело правое, и они наверное получат свое...
Но... такие идиллии бывали изредка и лишь в первые дни стачки. Мало-помалу наши „охранители" оправились от смущения, вызванного этой неожиданной стачкой, и решились попытаться терроризировать рабочих и таким путем задавить движение. По распоряжению градоначальника, рабочие кварталы стали запружать отрядами казаков, жандармов и даже пехоты. (Новочеркасский полк был поставлен около Торнтона). Отряды городовых (человек около 100) селились в близлежащих трактирах, где они жили, ели и пили на счет фабрикантов, которые их сюда пригласили, чтобы иметь их всегда наготове. На фабриках, где еще продолжалась работа, и на заводах шныряли шпионы и полиция. Правительство разослало всем мировым судьям секретный циркуляр, предписывая разбирать дела фабрикантов с рабочими не по закону, а по обычаям, какие существуют* на каждой фабрике.
Стали арестовывать всех, кто казался „подозрительным", вернее, кто попадался под руку. Тюрьмы были переполнены. Для допроса водили в Окружный Суд за неимением места в „жандармском". Допытывались главным образом, кто распространяет листки. Конечно, редко чего добивались. Если у кого находили в кармане листок, у обвиняемого всегда наготове был вполне определенный ответ — нашел на улице, ибо во многих случаях так и было.
По опустевшим улицам рабочих районов передвигались отряды жандармов и казаков. Петербург казался на военном положении. Можно было бы подумать, что на улицах его совершается революция. Да и действительно революция совершалась, но только не на улицах Петербурга, а в головах петербургских рабочих. Но об этом потом.
Хотя, благодаря лету, в Петербурге не было наиболее отзывчивой учащейся молодежи, однако слухи о стачке взбудоражили „общество". Ходили толки вкривь и вкось, и вообще стачки сделались на время злобой дня. Чтобы привлечь общественное внимание к этой, небывалой в России по своим размерам и стройности, борьбе рабочих за свои интересы, Союз Борьбы издал прокламацию „К русскому обществу", которая была разослана по городу в нескольких сотнях экземпляров.
Впрочем, „русское общество" не проявило особого сочувствия забастовщикам. Даже передовые его элементы отнеслись к этой действительно величественной стачке довольно равнодушно. Мы делали сборы денег в пользу забастовщиков. С этой целью обращались и к различным редакциям наиболее передовых газет и журналов. Но сколько-нибудь значительных сумм не могли получить ни от кого. Помню, от своей группы мы послали нашего товарища М. Я. Ситникова, принимавшего участие в „Красном Кресте", в редакцию „Русского Богатства", во главе которого тогда стоял В. Г. Короленко. Но и видные члены редакции „Русского Богатства", узнав, что предложение жертвовать деньги на забастовщиков исходит от социал-демократов, не проявили особого сочувствия к нашему делу. В. Г. Короленко, впрочем, дал 10 рублей.
Но действовавшие среди рабочих революционные группы во время забастовки пришли в близкое соприкосновение друг с другом и стали действовать сообща, хотя и не без некоторых трений. Помню, в первые же дни забастовки от Союза Борьбы явился ко мне на квартиру Гурвич (Дан) и от имени Союза Борьбы потребовал передачи ему наших связей с рабочими. При этом он начал говорить с таким высокомерным, генеральским видом, что вывел меня из себя и довел до того, что я принужден был ему сказать, чтобы он не „фордыбачился", если хочет говорить толком о деле. После этого он стал говорить, уже совсем иначе, о необходимости работать совместно. Мы, конечно, не только ничего не имели против этого, но были очень рады действовать сообща с Союзом Борьбы. Но с Гурвичем нам не хотелось иметь дело, и я попросил его указать кого-нибудь другого из руководителей Союза для дальнейших переговоров. Мне указан был Степан Иванович Радченко, с которым мы чисто по-товарищески очень скоро и договорились о совместной деятельности. Начиная с середины забастовки, мы начали работать сообща с „Союзом Борьбы", помогая своими связями с рабочими и распространяя воззвания Союза. Выше я упоминал, что мы распространяли и прокламацию, отпечатанную в типографии народовольцев. Эта прокламация по своему содержанию мало отличалась от социал-демократических, и группа народовольцев не решилась поставить под своим воззванием к рабочим имени своей группы. Оно было издано от имени никому неизвестного „Рабочего Союза". Это обстоятельство и позволило нам распространять их самым широким образом. Помогали Союзу и нам, сколько могли, и кое-кто из оставшихся в городе студентов и курсисток разных учебных заведений. Но в общем, конечно, наши общие силы были сравнительно очень слабы по сравнению с начавшимся движением.
С другой стороны, правительство напрягало все свои силы и средства для того, чтобы подавить движение и прекратить забастовку, которая мешала самому российскому императору возвратиться из Москвы со своей коронации в Петербург, взволнованный невиданною массовою рабочею забастовкою.
Градоначальник, с одной стороны, посылая отряды казаков, полицейских, жандармов и сыщиков, думал застращать рабочих; о другой стороны, думал подействовать убеждениями и воззваниями к „патриотическому" чувству. „Успокойтесь", — говорил он, — „подумайте, что царю надо возвращаться домой. Как же он въедет в бунтующую столицу?" „Увещания" не помогали, все шло по-прежнему. Стачки продолжались, на заводах шли толки и волнения. Союз издавал прокламации ежедневно, иногда даже по 2—3 в день. Прокламации кой-где читались без всякого стеснения, иногда даже на улицах. Во многих прокламациях, иногда даже по специальной просьбе рабочих, выставлялось требование — освободить арестованных. Рабочие не раз ходили толпами к участкам и требовали выпустить заключенных и, случалось, добивались своего.
Градоначальник от увещаний снова переходил к „устрашению". Начались повальные обыски (обыскивали целыми домами) и повальные аресты. Не было места в тюрьмах и участках, начали сажать в манеж. Пошли массовые высылки на родину. Стали силою принуждать рабочих итти на работу. Конные жандармы, напавши на толпу рабочих на улице, гнали ее по направлению к фабрике и загоняли во двор... Околоточные и городовые, в сопровождении дворников, по утрам врывались в квартиры, стаскивали рабочих с постелей, полураздетых женщин отрывали от детей и тащили на фабрики. Рабочие прятались, куда могли: на чердаки, в отхожие места. Происходили душераздирающие сцены...
Стачка продолжалась. Меры насилия не помогали, пускались в ход хитрости. Встают утром рабочие, видят, из фабричных труб валит дым. На минуту западает сомнение, „уж не начали ли работать?" В окнах фабрик мелькали фигуры рабочих... то бишь дворников, переодетых рабочими. Конечно, в конце концов все эти выдумки возбуждали лишь смех.
По предложению градоначальника, рабочие не раз отправляли к нему депутации. Рабочие надеялись убедить его в том, что их дело правое, и некоторые думали даже, что градоначальник может склонить фабрикантов к уступкам. Конечно, из депутаций ничего не выходило. Даже жандармские офицеры порой пробовали заговаривать с рабочими, критикуя листки Союза, а рабочие вступали в спор и отстаивали „свои" листки.
Рабочие постоянно собирались, и так же постоянно их разгоняли. Усердие полиции дошло до того, что полицейские делали обходы даже по полям и избивали попадавшихся им навстречу рабочих. Рабочие собирались в поле, чтобы в свободное время, на вольном летнем воздухе, почитать и поучиться политической экономии. Правительство же своими преследованиями наглядно их учило русскому государственному праву. Если не удавалось устраивать собраний и в поле, рабочие забирались куда-нибудь подальше, в лес. Однажды было собрание даже на взморье. Рабочие лежали в камышах и лежа совещались.
После этого от полиции было временное распоряжение, совершенно непонятное для публики: на взморье были поставлены городовые и не позволяли катавшейся публике выходить на берег, под предлогом, что это запрещено градоначальником в виду де повторяющихся в этих местах оргий (!!).
Беззаконные действия властей и их насильственные меры не приводили стачку к желанному концу. Снова было решено действовать „убеждением". На стенах фабрик и на заборах появился циркуляр градоначальника, взывающий к „рассудительности" рабочих.
От С.-Петербургского градоначальника сим объявляется прекратившим работу и присоединившимся к стачке рабочим, — говорилось в циркуляре, — что все претензии и требования их, послужившие предлогом и поводом к забастовке, останутся без всякого рассмотрения до тех пор, пока рабочие не станут на работу. Когда же рабочие приступят к обычным занятиям согласно правилам внутреннего распорядка, установленного на фабриках, жалобы и заявления их будут подвергнуты надлежащему рассмотрению чинами фабричной инспекции. И жалобы, подлежащие удовлетворению согласно закону (уставу о промышленности), будут удовлетворены немедленно. Те же заявления, которые не могут быть удовлетворены по силе действующих законов, будут представлены на усмотрение высшего начальства.
Градоначальник, ген.-майор Клейгельс
. 10 июня 1896 г .
На другой день, для большей внушительности, „убеждение" было подкреплено угрозой рассчитать и выслать на родину всех, кто не примется за работу.
Наконец, на сцену выступило само „царское правительство", в лице министра финансов Витте, со своей знаменитой прокламацией к рабочим от 15 июня, объявляющей, что „правительству одинаково дороги как дела фабрикантов, так и рабочих". Отмечу один курьезный эпизод при распространении этой прокламации. Министерская прокламация, как ей и надлежит быть, была расклеена на стенах и заборах и раздавалась полицейскими. Но во многих местах рабочие проходили мимо и не читали ее, а получая от полицейских, просто рвали и бросали с упоминанием всех родителей. Тогда кое-где усердные городовые начали разбрасывать прокламации подобно тому, как разбрасывались листки Союза. „Было уморительно смотреть, — говорили некоторые рабочие, — как слуги правительства не нашли ничего лучшего, как подражать в тактике Союзу".
Между тем крайняя нужда начинала действовать. Среди рабочих начались разговоры о прекращении забастовки, колебания... Этому способствовали отчасти и неопределенные обещания правительства. Кое-где фабриканты обещали сделать кой-какие частные улучшения и уступки; что же касается главных требований, то слышались лишь одни обещания рассмотреть дело. Листки Союза, призывавшие к продолжению стачки, уже не производили никакого действия. Одна фабрика за другой становилась на работу.
Петербургская стачка ткачей и прядильщиков стала известной и заграницей, особенно в Англии, где „Общество друзей русской свободы", во главе которого после трагической смерти Кравчинского („Степняка") стояли Н. Чайковский и Ф. Волховский, воспользовалось петербургскими событиями для агитации с целью сбора пожертвований в пользу русских рабочих. Особое сочувствие проявили тогда английские тред-юнионы, среди членов которых начались сборы в пользу петербургских забастовщиков.
Наконец, к 18-му июня стачка улеглась. Рабочие всюду вновь вернулись к своим станкам, но уже не теми, какими от них отошли. За время стачки рабочим пришлось столкнуться с правительством лицом к лицу, и столкновение не прошло бесследно. С одной стороны, „увещания", подкрепляемые угрозами, с другой стороны, крутые меры, применяемые к мирным забастовщикам, производили настоящую революцию в головах даже наименее сознательных и наиболее забитых рабочих, заставляя их задуматься над вопросом, кто их действительные друзья и защитники их интересов и кто их угнетатели и враги. По свидетельству самих рабочих, под влиянием всех событий за время стачки, изменилось отношение широких слоев рабочих к социалистам и агитаторам и к нелегальной социалистической литературе. Среди массы рабочих обнаружилась такая жажда знания, такое стремление выяснить многие стороны окружающей действительности и найти выход, каких до того времени никогда не замечалось. Тем, чем раньше интересовались лишь единицы и десятки, теперь стали интересоваться тысячи. Спрос на нелегальную литературу достиг небывалых до того времени размеров и далеко превысил предложение.
Правительству и другим классам общества впервые пришлось взглянуть на рабочий класс, как на новую народившуюся общественную силу. Для правительства и реакционеров стало уже поздно повторять избитую ложь, что у нас в России нет рабочего вопроса, и хвастаться „патриархальными отношениями" хозяев к рабочим, якобы царящими на русских фабриках.
Несмотря на все желание, движения нельзя было скрыть, ибо оно было вынесено, как говорится, на улицу и благодаря прокламациям Союза получило широкую огласку. Весь Петербург мог проверить то, что писалось в листках. Делать было нечего, и правительство, умудренное горьким опытом, пускается на новую штуку — объявить официально о забастовках. И вот в „Правительственном Вестнике" № 158 появляется памятное всем интересующимся рабочим делом сообщение правительства о стачках рабочих Петербурга. Конечно, сообщение было тотчас же перепечатано другими газетами и облетело все даже самые отдаленные уголки России. Правительство постаралось, однако, и тут слукавить: чтобы умалить грандиозность движения, оно убавило число забастовщиков больше, чем наполовину. Любопытно также, что на этот раз члены Союза Борьбы и других революционных организаций из „подстрекателей", какими они являлись в прежних секретных циркулярах министра Витте, превратились в „злонамеренных личностей", которые „пытались воспользоваться уже совершившимися стачками с целью придать, им преступный политический характер".
Как бы в ответ на все эти правительственные сообщения, осенью Союзом была выпущена длинная прокламация, которая обличала лицемерие правительства, разъясняла рабочим его поведение и выясняла важность и значение стачек вообще.
Итак, стачка кончилась. Главные требования рабочих — уменьшение рабочего дня и соответственное повышение расценок — не были выполнены.
Правительством была образована из фабричных инспекторов и градоначальника комиссия для исследования причин забастовок. Фабричным инспекторам было поручено составить описание фабрик и условий работы. Несмотря на всю осторожность и сдержанность их авторов, эти описания нарисовали довольно некрасивую картину. Министр финансов выразил фабричным инспекторам свое неудовольствие по поводу того, что они могли допустить существование таких вопиющих безобразий. Неудовольствие было выражено и самим фабрикантам*, и некоторые из последних были обязаны подпиской безусловно устранить кой-какие безобразия, всплывшие наружу во время стачек.
* Дабы кто-нибудь на основании этого не заподозрил г. Витте в пристрастии и в симпатии к рабочим и их нуждам, не могу здесь не отметить очень важного факта, касающегося поведения Витте во время стачек: он в своем усердии поддержать „престиж власти" превзошел даже министерство внутренних дел. В Союз было сообщено, что еще в самом начале стачек происходило экстренное заседание, где присутствовали министры финансов и внутренних дел, градоначальник с помощником и фабричные инспектора. Витте настаивал, чтобы во время стачки рабочим не было сделано никаких уступок, хотя на собрании было выяснено, что многие фабриканты готовы пойти на уступки. Требование Витте было горячо поддержано старшим фабричный инспекторем Рыковским.
Таким образом кое-где было уплачено за лишние минуты, которые оттягивались у рабочих ежедневно по утрам и вечерам, благодаря тому, что машины пускались в ход раньше времени и останавливались позже. Кое-где были удалены мастера-взяточники; была уничтожена чистка машин в нерабочее время; кое-где была улучшена питьевая вода. На некоторых фабриках были выданы деньги за коронационные дни, а на Екатерингофской даже выдали половинную плату за неделю стачки всем рабочим, кроме мюльщиков.
Но не об этих результатах, добытых стачкой 30.000 ткачей и прядильщиков, приходится нам говорить, если мы желаем отметить наиболее крупные плоды этой борьбы. Главное значение этой стачки заключалось, во-первых, в том, что она дала сильный толчок развитию классового самосознания широких масс рабочих. Во-вторых, стачка имела огромное организационное значение для развития профессиональной борьбы рабочих.
Что стачка дала огромный толчок развитию классового самосознания, это достаточно доказано изменением отношений широких кругов рабочих к кружковым рабочим, к социалистам и к агитаторам. Это достаточно доказано также небывалым спросом на нелегальную брошюрную литературу пропагандистского характера и требованием книг политического содержания.
Что касается организационного значения стачки, то об этом говорит уже самый факт, что это был не ряд стачек рабочих различных фабрик и заводов, а общая местная стачка рабочих почти всех бумагопрядилен и ткацких Петербурга, общая стачка почти всех петербургских рабочих, занятых в данной отрасли производства. Стачка действительно велась сообща, требования стачечников были сообща выработаны на особом совещании рабочих представителей от фабрик. Несмотря на затруднения, которые ставит правительство, были организованы сборы. И, как последствие стачки, остались кое-где возникшие за время стачки фабричные стачечные кассы.
Правда, стачка была широкою, но лишь временною профессиональною организациею. Она была лишь временным союзом рабочих данного производства. Что из того? Возникновение таких союзов для русских рабочих было особенно важно в виду тех непреодолимых препятствий, какие наше правительство ставит организации постоянных боевых цеховых рабочих союзов, руководимых рабочими без всякого вмешательства полицейской опеки.
Итак, резюмируя главное значение стачки в немногих словах, мы говорим, что летняя стачка имела огромное значение с двух сторон: во-первых, для развития широкого классового самосознания рабочих, а следовательно, для дальнейшего развития и расширения нашего социал-демократического движения; во-вторых, для развития профессионального движения.
Перечисление результатов летней стачки было бы неполным, если бы мы не упомянули о том впечатлении, какое произвела борьба петербургских рабочих на рабочих всей России. Всем памятны те волнения среди рабочих, которые происходили в то время в Москве и в некоторых других городах. Само правительство помогало этому, высылая стачечников из Петербурга. Никогда не забуду рассказа одного ткача, которому после стачки пришлось работать на Хлудовской мануфактуре.
„Нас, — рассказывал этот рабочий, — поступило на Хлудовскую довольно много. Приняли нас со всем удовольствием, потому что в провинции всякому фабриканту выгодно иметь ткача, обученного в столице. Сколько нас ни пришло, все получили работу. Когда рабочие узнали, что мы из Питера, как мухи начали льнуть. Расскажи да расскажи о стачке. Ну, и рассказываешь. Слушают да удивляются. Вот так молодцы, говорят. И нам бы, ребята, так надо; долго ли мы будем терпеть? И пошли ходить истории про нашу славную стачку, про Союз, про листки и про наши требования".
Необходимо также отметить то впечатление, какое стачка произвела на сознательных рабочих за границей. Она была, собственно говоря, первым фактом, который вполне осязательно свидетельствовал перед лицом европейских рабочих о выступлении русского пролетариата на сознательную борьбу за лучшее будущее. Английские рабочие приветствовали своих петербургских собратьев особым „адресом". Это обращение было подписано вождями всех социалистических организаций и важнейших профессиональных союзов Англии. Впрочем, „Адрес английских рабочих", как и небольшая сумма собранных в Англии денег, дошли до петербургских рабочих очень поздно, уже осенью. Ответ на него было Союзом поручено составить А. Н. Потресову. Русский перевод адреса, вместе с ответом на него Союза Борьбы, был отпечатан и распространен среди рабочих, произведя на них сильное впечатление: Подлинник обращения хранился в архиве Петербургского Союза Борьбы, а теперь, по всей вероятности, находится в Историко-революционном архиве, куда попали архивы департамента полиции.
Чтобы картина летних стачек лучше запечатлелась в уме читателей, привожу описание стачки на фабрике Кожевникова, составленное одним очень развитым рабочим, бывшим народовольцем, но принадлежавшим к нашей группе. Это был Галактионов. Его описание в свое время было оттиснуто на мимеографе и ходило по Петербургу в виде листка (забастовка на фабрике Кожевникова началась 30 мая и продолжалась до 12 июня).
Рассказ рабочего о стачке на ткацкой фабрике Кожевникова *.
* 30 мая —12 июня 1896 г .
С 1888 года у нас на фабрике в продолжение 81/2 лет последовал целый ряд сбавок расценки. С некоторых товаров даже несколько раз было сбавляемо. Так, например, в 1889 году за кусок бумазеи мы (рабочие) получали по 63 коп., и кусок был в 84 аршина, а в 1890 году мы стали получать 58, 55 и 53 коп. за кусок, а кусок стал уже самое меньшее в 861/2 аршин, а то и в 92 и 981/2 арш. За „пике" платили нам по 1 руб. 50 коп. с куска. „Пике" переименовали в „фасоне" и стали платить по 63 к.; „пике" мера была 60 аршин, а „фасоне" не меньше 861/2 аршин (хотя по табели надо бы не больше 84 аршин). Прежде для полотна мера куска была 42 аршина и платили по 32 копейки, теперь по табели значится 60 аршин, но выходит 64, 66, 68 аршин и платят 42 к., т.е. на 20 с лишним аршин прибавили только 10 копеек.
Относительно берда и ниток в основе, набора и колес — произвол полнейший, да и везде и во всем произвол. Пять минут опоздал на работу, хотя и прибежишь, — сейчас штраф; иногда стоишь у двери и смотришь в окно, а тебе пишут штраф; а если гуляешь по вине хозяина, то не платят, хотя гулять приходится часто.
И вот, наконец, наши ткачи, под влиянием стачек, уже начавшихся тогда на других фабриках, прекратили работу 30 мая в 12 часов дня и не возобновляли до 12 июня 9 часов утра. Требования наши были: 12-часовой рабочий день, с 7 час. утра до 7 вечера и в том числе 1 1/2 часа на обед, а в субботу в 2 часа кончать совсем, при чем, конечно, чтобы заработная плата не уменьшалась прежняя, а где можно — там повысить.
В первый день забастовки несколько человек (около 30 из всего числа 500 рабочих) пошли работать. Но при таком количестве рабочих могла попортиться машина, и рабочих пришлось выслать, а фабрику совсем остановить. Управляющий сделал это, надеясь, что утром все вернутся на работу. (Наш управляющий из простых, без всякого образования, у него на фабрике много родственников и земляков. Он поет на клиросе у Предтечи. Вообще его попы и глупые люди считают хорошим человеком. По всей вероятности, и он о себе думает то же, что он кормилец и благотворитель рабочих, но он жестоко ошибался: теперь он увидел себя таким, каков он есть на самом деле по отношению к рабочим).
На следующий день, в половине пятого часа утра, нагнали массу полицейских, боясь, что рабочие — зачинщики стачки — будут останавливать желающих начать работать. Но останавливать вовсе некого было, потому что ни один из рабочих утром даже не вышел (на работу) из своей квартиры, за исключением одного старика Семена Плешивого. Таким образом, полицейские немало были удивлены, когда то же самое повторилось несколько раз: каждое утро они собирались восстановлять порядок, а мы спокойно спали по своим квартирам. Наконец, они решили действовать иначе, и на четвертый день забастовки пошел слух, что утром околоточные, городовые и дворники будут брать с квартир и таскать на фабрику силой. Я, признаться, мало этому верил, но многие из рабочих запаслись водкой и, как погода была теплая, разошлись на ночь — кто куда.
И действительно, с вечера полицейские к чему-то стали приготовляться; в подкрепление городовым пригнали много жандармов, которые разъезжали по фабричным улицами и гнали рабочих в квартиры. Улицы буквально опустели и наступила какая-то зловещая тишина; чувствовалось, как приближалась минута борьбы. Неравенство силы каждому было ясно, а главное — у каждого мало было надежды на остальных товарищей.
Но вот, наконец, настало утро. Действительно, безобразие полиции восстало перед рабочими во всей наготе. Около 5 часов утра во двор дома № 12 по Воронежской улице, где помещается около 3/4 всех рабочих Кожевниковской фабрики, пригнали массу жандармов и полицейских с дворниками. Околоточные, в сопровождении городовых и дворников, стали ходить по квартирам и таскали с постели. Раздетых женщин брали с постели от мужей. Особенную ревность в этом деле проявил околоточный 3-го участка Ал.-Невской части Рапоткин. Таким образом, полицейские разбудили и выгнали из дома большую половину его жильцов. Впрочем, большая часть разошлась только из квартир и попряталась, кто на чердак, кто в ватерклозет. Несмотря на то, что на фабрику под руку водили, всего удалось загнать туда человек 20, и те с 8 час. утра ушли все до единого.
Выгнавши всех из квартир, околоточный Рапоткин объявил управляющему, что он всех выгнал на работу. Но не видя этого, управляющий клял и ругал полицию, что она бездействует. Ему казалось: быть не может, чтобы рабочего не заставить работать...
Таким образом, кончилась вполне неудачно попытка силою заставить нас приняться за работу.
Затем от градоначальника появились объявления, приглашавшие рабочих, под угрозой уголовного преследования, в трехдневный срок приняться за работу. Но рабочие только посмеивались над этим объявлением и говорили; „наши лучше", т.-е. — прокламации. Особенно понравились народовольческие*. И при сравнении министерских прокламаций с народовольческими рабочие говорили: „вот бы кого поставить инспектором, а не этих дурней". Вообще прокламации у нас читались очень охотно, и всегда рабочие при чтении замечали: „вот правда-то где!" И в самом деле: ведь мы чувствовали, только сказать не могли, как написано. Замечу еще, что не осталось ни одного человека на всей фабрике, кто бы не читал прокламаций или книжек, в таком же духе написанных.
* Таково было мнение рабочего-народовольца. Надо заметить, что упоминаемая прокламация (ибо множественное число обозначает в данном случае многие экземпляры одной и той же прокламации) была единственною, изданною народовольцами за все время стачек. Все остальные прокламации, числом больше 30, были изданы Союзом и примыкавшими к нему соц.-дем. группами. Об этой единственной народовольческой прокламации я уже упоминал выше. Она была подписана „Рабочим Союзом„ и весьма значительное число ее экземпляров было распространено нашей группой.
В первый день стачки, часа в 4 вечера, явился фабричный инспектор и попросил для объяснений. Рабочие заявили свои требования; инспектор же приглашал начать работы, а дело обещал разобрать и сделать, если можно, все, как требуют. Но рабочие требовали сначала сделать так, как требуют, а потом они начнут работу, и, конечно, эти объяснения ни к чему не привели. Потом инспектор являлся чуть не каждый день и до того надоел, что мы перестали с ним разговаривать. Однажды явился он к фабричным воротам; рабочих около фабрики было много; он издалека стал звать рукой рабочих поговорить,- Но они только смеялись. Наконец, он истощил все терпение, — плюнул и ушел.
После этого, на следующий день, явился околоточный и попросил, чтобы мы избрали от себя депутацию к градоначальнику. Мы избрали пять человек, во главе которых был сыщик Василий Кузьмич Кузюткин (как оказалось потом). Они предстали перед очами жреца петербургской полиции, который не дал сказать ни единого слова, а сказал, что он знает, что фабриканты нас притесняют, и что он поручил это дело разобрать, а нас просит начать работу; затем расшаркался и ушел. Но сыщик, по своим соображениям, решил воротить градоначальника и попросил выслушать рабочих, сам же и стал говорить, как притесняют рабочих и каковы их требования. Градоначальник повторил прежнее, „что он поручил рассмотреть, а вы начинайте работать". На следующий день градоначальник прислав телеграмму рабочим, что он выслушал наших депутатов и вполне сочувствует нам, что вследствие этого дело он поручил уже разобрать и сам будет стараться, насколько это возможно, поддерживать нас, а до решения дела просит приняться за работу. И вот околоточный тысячу раз прочитал, что „его превосходительство...", а дальше рабочие кричат: „не согласны!..."
Затем придумали новый фокус: стали нас вызывать к следователю в фабричную контору. Но мы стояли на своем. Когда и это нашли недействительным, тогда потребовали в здание Окружного Суда, и из первой же партии рабочих следователь засадил в предварилку троих рабочих. Этим он хотел заставить рабочих отказаться от своих требований, но рабочие говорили: „Как все, так и я; люди начнут работать, и я пойду работать. А то как же: я пойду — меня могут побить!" Хотя рабочий вполне был уверен, что делает так по доброй воле и что бить его никто не будет.
Следователь не спрашивал, как нас притесняют, а спрашивал: „кто нас подговаривал прекратить работу, кто дает денег и разбрасывает листки и книжки?" Все рабочие заявили, что листовок они не видали*, а деньжонок не худо бы, если бы кто дал хоть пятерочку; а что подговаривать у нас некому, — все сами не пошли (на работу).
* Хотя однажды утром, после ночи, в которую появилась масса листовок и часть их попала в руки полиции, лаже жандармский офицер разговаривал с нами о содержании их. Он хаял, называл их „глупыми и дурацкими", тогда как рабочие их хвалили. Также при чтении телеграммы от градоначальника из задних рядов кричали: „мы не верим писанному, у нас свои есть печатные”.
Когда фабрикант убедился, что никто рабочих не в состоянии заставить приняться за работу — ни полиция, ни следователь (а в начале стачки он на них шибко надеялся и даже попросил, чтобы ему выслали казаков отодрать рабочих и плетью заставить работать; но драть было нельзя, потому что рабочие вели себя примерно), то переменил свой тон. Выйдя на улицу, он стал зазывать рабочих поговорить с ним. Рабочие от себя послали дворника, чтобы Кожевников, если желает говорить, выслал полицию и управляющего прочь. Он так и сделал, но попросил рабочих к себе во двор. Здесь рабочие, быть может, в первый раз почувствовали себя равными фабриканту и стали говорить ему горькую правду, что он дал волю управляющему и нас от себя гонит прочь: „благо тебе хорошо, а мы работаем чуть не даром". Когда же хозяин стал оправдываться, то рабочие, чуть не бранью, отвечали, что он самым бессовестным образом сбавлял расценки и прибавлял меры в кусках. Тогда он сказал: „хорошо, вы только начинайте работать, — я расценки прибавлю, но время я сейчас сбавить не могу; дело теперь, как ваше, так и мое, разбирается, а если я убавлю время, то меня посадят за это в тюрьму".
Наконец рабочие, как ни крепко стояли с начала дела и как ни надеялись тогда на успех своего дела, стали терять надежду; да, кроме того, у многих и экономическая необеспеченность давала себя знать самым чувствительным образом, и под влиянием этого рабочие мало-помалу начинали работать, и уже 12 июня фабрика пошла полным ходом. Но духом мы не упали и при первой же возможности повторим тоже самое. Товарищи говорят: если же мы и не работали две недели, то нам на товар набавили немного, таким образом в течение года мы все свое возьмем, кроме того в барышах останется то, что мы две недели отдохнули.
Более начитанные из нас сходились все время стачки человек по 5 и больше, брали каждый себе и в укромном местечке читали или „Рабочий день", или „Новые правила" (она же „Что нужно знать каждому рабочему"), или „Царь - голод". Вообще замечу, что теперь рабочий не таков, каким был несколько лет тому назад, и долго гнуть себя не позволит.
Жаль, что у нас трудно устраивать кассы на случай стачки. Будь у нас хлеб, мы не прекратили бы стачки, и царское правительство не могло бы похвастать своими „разумными" мерами.
Глава V. Разгром и возобновление Союза борьбы
